Читать книгу Круги по воде - Мариэтта А. Роз - Страница 5

Я была готова просто разреветься от обиды!

Сесть на асфальт и заплакать!

Ухх!

А они заржали. Самый рослый из них помахал моим абонементом.

– В кино, малявка, собралась?

Зимний абонемент в кинотеатр «Пионер»8 подарила тётя Зина – всем нам шестерым на Новый год. А фильмы шли как раз жутко интересные! На многие без абонемента не попадешь!

Обычно мы все собирались во дворе и дружно шли. Приходили заранее – на афиши поглазеть, в тире пострелять. Но сегодня я шла одна. Так получилось! Ночевала у бабушки, заходить во двор неудобно, вот и договорились в фойе встретиться.

И вот надо же! – именно сегодня! – я с разбегу натолкнулась на эту троицу мальчишек-пятиклассников, и они отобрали мой абонемент! Главное, незнакомые, чужаки, не найдешь потом.

– Отдайте! Моё! – закричала я.

На помощь взрослых рассчитывать нечего! Хоть заозирайся! Хоть закричись! Незнакомые взрослые не вмешиваются в дела незнакомых детей.

– А мы вместо тебя сходим! – ржали пятиклассники.

Я сжала кулаки, кинулась на них – тут же оказалась в сугробе.

– Утю-тю! Сейчас заплачет! – скривил рожу хулиган.

– Это ты сейчас заплачешь!

Пятиклассники оглянулись, попятились. Я тоже оглянулась, расцвела. Рядом спокойно так стояли неформалы из моего подъезда. Трое. Все рослые, плечистые, старшеклассники. В кожаных куртках с многочисленными заклепками. Не чета вам, мелкотня!

– Жека, тебя обижают? – приторно-сладким голосом спросил один из неформалов, самый рослый, по прозвищу Балу.

Остальные двое – Серёга и Кирюха-Ларчик – вытащили меня из сугроба, отряхнули.

– Они мой абонемент отобрали! В кино! А там про Мюнхгаузена! Мультфильм! Заграничный!

– Про Мюнхгаузена? – Балу продемонстрировал пятиклассникам свои кулачища. Каждый размером с голову тех самых пятиклассников. – А ну отдайте девочке абонемент, она в кино опаздывает!

Пятиклассники заюлили, заозирались – взрослые продолжили идти мимо и не вмешивались. Неформалы нахмурились, отгородили меня своими широкими черными спинами. Я даже зажмурилась и приготовилась верещать на всю улицу. Но драки не случилось! Бросив мой абонемент в снег, пятиклассники трусливо помчались прочь, только пятки сверкали!

Я рассмеялась.

– Вот, – Кирюха-Ларчик протянул мне билеты, предварительно заботливо отряхнув их от снега.

– Спасибо!

Серега достал из сугроба меня, тоже заботливо отряхнул. И ему я сказала: спасибо. И Балу. Он стоял, уткнув массивные кулачища в бока, посмеивался. А потом сказал:

– Жека, будут обижать, ты говори, хорошо? Мы любого отлупим!

– Спасибо, – повторила я.

На душе стало хорошо так, тепло.

– И вообще заходи, – продолжил Балу. – Просто так. Мы ведь тебе всегда рады.

– Хорошо.

– А теперь беги, а то, правда, опоздаешь.

И я побежала.

* * *

В кино я всё-таки опоздала. Тётенька-билетерша впустила меня, когда в зале уже погас свет. Я села на первое попавшееся место, с краю. Видно, конечно, было так себе, но всё равно! Я смотрела и радовалась. Радовалась, что сейчас здесь и смотрю такой замечательный мультфильм! что Балу, Серега и Кирюха-Ларчик проходили мимо! что вообще всё так получилось!

Когда экран погас, я кое-как нашла друзей.

– Ой, Жека! – обрадовались они мне. – Мы думали, что ты не придешь!

– Ну, как же! – фыркнула я. – Мировой мультфильм, правда? – И рассказала о том, почему так опоздала.

Ребята слушали внимательно, кивали головами.

– Повезло! – Вовка завистливо вздохнул. – Я бы их! Ух!

Он подпрыгнул, взмахнул кулаками. Спасти меня, например, от пятиклассника, было его тайной мечтой, которую мы все уважали.

– А пойдемте ко мне чай пить, – предложила Машка. – Мне тётя коробку зефира подарила.

– Я только домой забегу, – сказала Толик, – варенье возьму. Бабушка, знаешь, сколько варенья наварила!

– А у меня конфеты остались с Нового года. Шоколадные! – сказал Сашка.

– А у меня печенье, – сказала ещё один Сашка.

– А я пластинки принесу. Все равно у меня ни конфет, ни печенья, – сказала я. – Вовка, ты мне поможешь?

Вовка с радостью согласился: конфет и печенья у него дома тоже не было.

Вместе мы дошли до дома, во дворе разделились, чуть позже собрались у Машки. Сели пить чай, совсем как взрослые. Тётя Зина даже разрешила накрыть в зале, на большом обеденном столе, дала красивые синие чашки, несколько вазочек для варенья и печенья. Новогодняя ёлка в углу мягко искрилась разноцветными игрушками. И вообще настроение у всех было радужное, спокойное.

Мы включили проигрыватель. Сперва пили чай, болтали, ели сладости. Потом танцевали, играли в карты, смотрели журнал «Весёлые картинки».

Незаметно стемнело.

– Ребята, давайте поклянемся, что всегда будем вместе! – вдруг предложила Машка.

Мы закивали – согласились.

Машка выключили верхний свет, и зажгла огни на ёлке. Ей хотелось, чтобы всё было торжественно и чуточку таинственно! Мы встали в круг, взялись за руки.

– Клянёмся… – прошептала Машка.

– Клянёмся! – хором прошептали мы.

Машка закрыла глаза, глубоко вздохнула, вскинула голову; её тоненькие косички подпрыгнули.

– Честное пионерское!

– Мы ещё не пионеры, – тихо возразил Толик.

– Будем же! – зацыкали все.

Дать честно-пионерскую клятву очень хотелось.

– Клянемся! Честное пионерское! – повторила Машка.

– Честное пионерское! – повторили мы и даже крепче сжали друг другу руки.

– Что мы всегда-всегда будем дружить! Всегда будем вместе! Всегда будем помогать друг другу! Чтобы не случилось!

– Клянемся! – повторили мы.

* * *

Все встали. Растерянно, испуганно.

Вместе с фашисткой в класс вплыла директриса!

– Дети! – обратилась к нам Людмила Михайловна. – Сегодня на нашем собрании будет присутствовать директор школы Антонина Викторовна.

Вот интересно: а какой смысл так пафосно говорить об очевидном?

Фашистка и директриса чинно расселись на стульях. Видимо, в этот раз Пантелейщина решила не быть «с народом».

– Сегодня мы разбираем двух ваших товарищей, – начала было Людмила Михайловна, но тут вдруг выскочил Колька.

– Извините, что перебиваю! – начал он.

Но учительница почему-то не рассердилась, а фашистка улыбнулась толстыми, накрашенными губами.

– Я как староста класса должен заботиться о нравственном здоровье каждого!

Директриса согласно закивала.

– А последнее время мои товарищи, которых мы собираемся обсуждать, стали готовиться. Предлагаю заменить одну из кандидатур!

– Например? – спросила фашистка.

– Например, вместо Газиной Елены разберем сегодня Марию Кислицину!

Мы ахнули! Машка!

Машка встала.

Директриса нагнулась к фашистке и зашептала так, что весь класс услышал:

– Кислицина? Она часом не родственница Кислицкой?

– Нет, – таким же громким шепотом ответила фашистка. – Просто фамилии созвучны. Хотя все может быть… – Она переплела толстые сосисочные пальцы на упругом, как барабан, животе.

Машка на негнущихся ногах вышла к доске.

У меня в душе нехорошо засвербело.

– Кислицина, – начал Колька, – хороший товарищ, отличница. Даже играла маленькие роли в некоторых детских спектаклях. Но все знают, что её устроил папа, режиссер этого театра. А мы не должны поощрять продвижение за счёт родственников! Каждый должен добиваться сам поставленной цели!

Толик напрягся. Сжался.

Мы все напряглись.

Машка, действительно, иногда играет в детских спектаклях маленькие роли. Хорошо, кстати, играет. Талантливо. Мы все этим ужасно гордимся, мол, наша Машка – артистка! Даже мечтали, что когда мы все вырастем, то всякий раз будем приходить к ней на спектакли и всем говорить: «Это вам она великая артистка Мария Кислицина, а для нас она просто – Машка, наш друг!»

Но тут Колька рубанул:

– К тому же она много врёт.

Толик вскочил, но на него тут же заорала Людмила Михайловна:

– Рублёв, сядь!!

Ее лицо, когда похожее на милую, добрую черепашку, теперь сморщилась, как прошлогодняя картошка.

Побледневший, дрожащий Толик сел.

– Пусть твой товарищ выскажется, – сказала фашистка, толсто улыбаясь.

А Машка стояла у доски. Помертвевшая. С широко распахнутыми глазами, словно не понимала, что происходит.

– Да, врёт! – воодушевился Колька. – Что это за дикая история про говорящую ёлку, которую ты сегодня рассказывала на перемене? Это не достойно для пионера!

Он весь раздулся, как воздушный шар. Покраснел. Вспотел.

Машка зажала уши руками.

– Стыдно, да?!!

– Левадная! Рублёв! Шадрин! Сели немедленно!

– Тебе стыдно! Стыдно! – орал Колька. – Ты – врунья! А собралась стать пионеркой! Ты врёшь своим товарищам! Врёшь родителям!

– Купцов! Калачиков! Рублёв! – Людмила Михайловна покраснела. – Что за поведение перед директором и завучем по воспитательной работе! Сядьте немедленно! Левадная! Шадрин! Мы за вас стыдно!

«А мне за Вас, Людмила Михайловна!» – чуть не закричала я. Но не крикнула. Промолчала.

Все промолчали.

И за нас стыдно.

Машка расплакалась.

Кольку это только распалило. Он стыл прыгать, кричать:

– Поклянись, что никогда больше не будешь врать!

Машенька!

Машка подняла свое красное, заплаканное лицо. Посмотрела на нас.

– Клянись! Перед всем классом клянись.

– Я честное пионерское…

– Не смей! Забрызгал слюной Колька. – Ты ещё не пионерка! И никогда ей не станешь!

– Я… клянусь… – Машка закрыла лицо руками.

Не надо, Маша!

– Я больше… никогда… не буду врать… Никогда!

* * *

Машка шла быстрым шагом, сгорбившись. Мы бежали за ней, кричали. Она даже не оглядывалась.

На следующий день она не пришла в школу. После занятий мы все – уже пятеро! – пошли к ней. Открыла тётя Зина.

– Маша болеет. К ней нельзя, – сказала она и захлопнула дверь.

Маши не было всю неделю! К ней не пускали, трубку она не брала. Мы даже не видели её в окне.

Колька ходил гордый, довольный. А Толик помрачнел, перестал играть в шахматы. Теперь он просто сидел на перемене, сложив руки на парте, уставившись в одну точку. Да и вообще все мы стали какими-то не такими! Весь класс. Вся школа. Без Машки всё почему-то стало совершенно другим. Ненастоящим. Чужим.

А в следующий понедельник случилось вот что!

На третьем уроке я отпросилась в туалет. Наш девчачий туалет, находится рядом с лестницей, и на этой лестнице я увидела дядю Костю, Машкиного отца! Он поднимался на третий этаж! Я окликнула его. Он обернулся.

– Маша болеет, – быстро сказал он. – Женя, где у вас здесь кабинет директора?

Я показала.

Мне стало холодно и страшно.

Я бегом кинулась в класс.

– Атас! Атас! – запрыгала я на месте, пытаясь привлечь внимание друзей. Но ребята сосредоточенно что-то писали в тетрадках: увы, сразу же после первого класса нас рассадили: Людмила Михайловна посчитала, что мы слишком сильно друг друга отвлекаем.

– Левадная, что ты прыгаешь, как блоха, – сделали мне замечание.

А! всё равно!

– Дядя Костя здесь! – зашипела я на весь класс. – Дядя Костя! Он к директору!

Толик вытянулся, побледнел. Вскочил.

– Рублёв! – заорала учительница, но в классе его уже не было. – Дневник его сюда. Калачиков, ты слышишь?

Ещё один Сашка смотрел на распахнутую дверь и не слышал.

– Твой дневник тоже потребовать?

Тогда ещё один Сашка встал и пошёл. Шёл он непривычно. Резко, ломко. На учительский стол он положил два дневника.

– Калачиков, это что такое? – взревела Людмила Михайловна.

– А вот что! – И ещё один Сашка ушёл.

Просто ушёл!

И мы тоже – Сашка, Вовка, я – встали, положили на стол дневники и ушли.

… Толик всё ещё стоял на лестнице.

– Машку переводят в другую школу… – сказал он.

* * *

Нам поставили «двойки» за поведение. Вызвали родителей в школу. Разобрали на собрании. Все качали головами. Сперва просили, чтобы мы извинились. Потом требовали. Потом орали. А мы молчали.

Машки с нами больше не было.

И однажды, уже в апреле, когда по двору побежали ручьи, возвращаясь из школы, мы увидели грузовики. Они стоял у Машкиного подъезда. Из одного уже начали выгружать вещи. А в другой загружали последнее – это было кресло, любимое кресло дяди Кости!

Мы бросились бежать. В кабине увидели Машку.

– Машка! Машка! – закричали мы.

Она отвернулась.

Грузовик тронулся. Поехал.

– Машка! Машка!

Мы бежали за грузовиком, кричали, размахивали портфелями! Грузовик не остановился, даже не притормозил.

Машка уехала.

* * *

Мы знали, что делать.

Мы не говорили об этом, но все знали, что нужно делать!

На следующий день, после уроков мы пошли не домой – мы отошли за гаражи. Знали, что он пойдет здесь. Один.

Ждали.

Колька задержался. Увидев нас, не испугался, не отступил, хотя всё сразу понял. И лицо у него было такое честное, такое правильное!

– Сволочь! – Толик ударил его портфелем. – Сволочь!!

… Мы били его портфелями, кричали страшные, грязные слова, которые в нашем возрасте знать не положено, но мы все равно их знали, и кричали, и били. А он молчал, не отбивался. Только весь сжался, закрыл голову руками. И от этого было ещё хуже.

* * *

Назначили родительское собрание.

Мы – уже пятеро – стояли у доски. И молчали. Колька с побитой рожей сидел на первой парте, рядом с матерью и пыхтел.

Пришла фашистка. Заливисто что-то говорила.

Мы не слушали.

Мы смотрели в пол.

– Послушайте! – вдруг сказал дядя Лёша, отец Толика. – Нельзя же так! Они ведь дети.

– А моего мальчика отделали как самые настоящие хулиганы! – взвизгнула Колькина мать.

– Я вот не верю, что мой сын просто так побил Вашего сына, – вежливо возразил дядя Лёша. – Толик – хороший мальчик. Он никогда раньше не дрался. Ни разу!

– Мы это учтем, – сказала фашистка. – Поэтому «двойку» за поведение в четверти не поставим. А вот остальным…

Ой, да подумаешь! «Двойка» за поведение.

– А я вот хочу знать, почему всё произошло, – не унимался дядя Лёша. – Толик! Толя! – позвал он сына.

Толик вздрогнул, посмотрел на отца.

– Вы, действительно, избили этого мальчика?

– Да, – ответил Толик.

Все загалдели.

– Тише! Тише! – прикрикнула Людмила Михайловна.

Родители замолчали, одна Колькина мама продолжала что-то сердито бубнить.

– Почему вы это сделали? – продолжил дядя Леша. Говорил он спокойно. Толик молчал. – Я просто хочу понять.

– Потому что он гад! – вдруг закричал Толик. – Фашист! Нет, хуже фашиста! Потому что вроде как товарищ! Будущий пионер! А из-за него Машка… – Толик закрыл лицо руками и заплакал.

Нас выставили в коридор.

Мы стояли, прислонившись к стене, молчали, прислушивались.

Взрослые громко спорили. Дядя Леша взвинчено говорил:

– Вы хоть понимаете, до чего довели девочку!!

– Было собрание, – оправдывалась учительница.

Все опять загалдели.

Наконец, двери распахнулись, и родители повели нас домой.

Дома мне влетело.

– Я думала, ты хорошая, послушная девочка! – на высоких нотах орала мать на кухне.

Я сидела за столом и размазывала по тарелке кашу. Отец пялился в телевизор.

– Как ты могла пойти на поводу у этого мальчика! Да он настоящий хулиган!

– Толик – не хулиган, – буркнула я.

– Отвратительный, гнусный хулиган! Вы избили товарища!!

– Он нам не товарищ…

– Да что ты говоришь!! Что ты вообще понимаешь в жизни!! Весь нос в соплях, а учить меня будешь!! Я запрещаю тебе общаться с этими гадкими детьми!!

– Это мои друзья, мама…

– Запрещаю! Ты слышишь, что я тебе говорю! Этот Вовка твой! Он без отца, а почему без отца, ты когда-нибудь спрашивала!! Где вообще его папаша!! А Купцов!! Он сын сантехника!! Его родители – быдло рабоче-крестьянское!!

– Ты говоришь о моих друзья, мама…

– А этот Калачиков Саша!! Явно какой-то придурок!! У него, наверное, была родовая травма!! Он недоразвитый!! И родители у него явно алкоголики!! А этот Толик!! Тоже мне вшивая интеллигенция!!

– Это мои друзья, мама!

– А ты что возникаешь!! И вообще, когда мы купим цветной телевизор!! – накинулась вдруг мать на отца. – У всех нормальный людей уже есть цветной телевизор, а мы все еще в черно-белый пялимся!!

– Это мои друзья, мама!

– А ты вообще молчи! Ничего ты не понимаешь! Сопля малолетняя!

– Не смей так говорить о моих друзьях!! – вдруг заорала я так громко, что чуть сама не оглохла.

Мать уставилась на меня, захлопала ресницами. Даже отец оторвался от телевизора.

Я встала.

– Это мои друзья, мама. И я буду с ними дружить. Они хорошие. А Кольку мы ещё раз отлупим. Ясно!!

Мать разревелась.

– Дожили! Родная дочь тыкает!

Я встала и ушла в свою комнату.

* * *

В конце четверти на линейке директриса объявила, что из-за драки нас пятерых не примут в пионеры в этом году.

– Исключение можно сделать только для Анатолия Рублёва, – сказала она. – Он отличник, и отец его – кандидат наук. Если ты, Толя, извинишься сейчас перед своим товарищем, то так и быть! в пионеры мы тебя примем.

И тогда Толик громко сказал:

– Отец мой ни причем! Это я Кольку бил! И не товарищ он мне! Извиняться я не буду.