Читать книгу Горбовский - Марина Алексеевна Зенина - Страница 7

«Великий стратег стал великим именно потому, что понял: выигрывает вовсе не тот, кто умеет играть по всем правилам; выигрывает тот, кто умеет в нужный момент отказаться от всех правил, навязать игре свои правила, неизвестные противнику, а когда понадобится – отказаться и от них».

Аркадий и Борис Стругацкие – «Град Обреченный».

По пути из институтской столовой в здание НИИ Горбовский уже предвкушал – вот-вот он окажется там, где чувствует себя как рыба в воде, где знакома каждая полочка и каждая колбочка, где кресло, стол и микроскоп – самые родные сердцу вещи. Он обожал свою лабораторию и подсознательно считал ее вторым домом, который был ему милее неуютной маленькой квартиры, где он коротал ночи – не более того.

Лев Семенович вошел в проходную и направился к своему личному шкафчику сменной одежды и обуви. Там он переобулся и переоделся в стерильные мягкие ботинки и специальный лабораторный халат. На лестнице он встретил пару знакомых из секции генной инженерии и поздоровался с ними коротким сдержанным кивком. Если в институте, среди студентов, он ожесточался и весь напоминал дикобраза, то в НИИ он немного смягчался. Здесь он контактировал с умными и адекватными людьми. Вместо того чтобы открыть дверь всем корпусом и ворваться внутрь, как получалось в институте, здесь Горбовский входил в помещения, как обычные люди, а не как порыв урагана.

Секция вирусологии занимала все восточное крыло здания и состояла из пяти просторных помещений. Лев Семенович вошел в первое из них – ученые шутливо называли его «комнатой отдыха», хотя на самом деле в нем никто никогда не отдыхал, кроме, разве что, обеденного времени. Именно здесь занимались самой скучной и нудной бумажной работой: составляли отчеты и сметы, заполняли анкеты, проводили расчеты и многое другое.

По комнате отдыха равномерно были распределены шесть компьютерных столов, на каждом из которых помимо «Пентиума» и принтера была навалена кипа документов. Метровые стопки бумаги почти никогда не разгребались по причине тонкой душевной организации вирусологов, полагающих, что в науке есть дела и поважнее макулатуры.

На бледных стенах важно значились портреты главнейших деятелей вирусологии: был тут и Дмитрий Ивановский, и Мартин Бейеринк, и Луи Пастер, и Фридрих Лёффлер… Вместо обоев все было оклеено масштабными плакатами с различным теоретическим материалом, начиная классификацией вирусов по Балтимору и заканчивая информацией о структуре, геноме, жизненном цикле вирусов и многом другом, что имело к ним прямое отношение. Стоило только какому-нибудь факту вылететь из головы, как можно было повернуть эту самую голову влево или вправо и освежить память. Плакаты были идеей многоуважаемого ученого-поляка, заведующего секцией, которого Горбовский и застал в комнате отдыха.

– Здравствуй, Лев.

Седой мужчина преклонных лет на мгновение оторвался от заполнения документов и окинул взглядом из-под спущенных очков человека, которого давно считал своей правой рукой.

– Здравствуйте, Юрек Андреевич. Все заполняете?

– Все заполняю, – кивнул дедушка-поляк и перевернул страницу. – Тебе тоже вон принесли, придется посидеть.

– Обойдутся, – хмыкнул Горбовский и прошел мимо своего рабочего стола, даже не удостоив его взглядом.

– Так я и предполагал, – улыбнулся Пшежень в длинные белые усы. – Твои товарищи уже там. Должно быть, обсуждают последнюю статью Колесника из Московского центра. Ты уже читал?

– Впервые слышу. А стоит?

– Понятия не имею, спроси у Гордеева, если рискнешь. Как ты успел понять, с этими проклятыми сметами мне некогда заниматься теорией. Из главного требуют строгой отчетности – только бы лишней копейки на науку не упустить.

– Возьмите себе практиканта, пусть заполняет, – мрачно посоветовал Горбовский, натягивая на руки белоснежные перчатки из тонкой резиновой ткани.

– Лев, ты же знаешь, в этом вопросе я полностью на твоей стороне, – примиряюще заговорил Пшежень, не упуская из внимания документы. – Ситуация остается в твоих руках, поступай, как тебе заблагорассудится.

– Знаю, – отозвался Горбовский. – Практикантов у нас не будет.

Пшежень одобрительно кивнул будто бы сам себе, все еще глядя в бумаги, и Лев Семенович оставил его одного. Он очень уважал Юрка Андреевича по многим причинам. Во-первых, тот был старше Льва не на один десяток лет. Во-вторых, нес ответственность за всю секцию и прекрасно с этим справлялся. В-третьих, Пшежень был на редкость мудрым и справедливым человеком, никогда не участвующим в конфликтах, но всегда разрешающим их. В-четвертых, в силу своего профессионального стажа он пользовался негласным авторитетом и имел колоссальный по объему запас научных знаний и опыта, что, пожалуй, более остального восхищало Горбовского. Помимо этого, Пшежень был просто добрейшей души человеком, адекватным этой реальности; немного мягким для ученого, но сохраняющим здравый ум, свежую память и тот самый стержень, который, единожды проявившись в человеке, направляет его на поприще точных наук.

Комната отдыха была сквозной, и за ней следовало помещение, где располагалось основное научное оборудование: микроскопы, вычислительные машины, стеллажи с химикатами, реактивами и биологическими образцами, колбы и пробирки разных размеров из кварцевого стекла и пластика, застекленные металлические вытяжные шкафы, продуваемые изнутри, центрифуги и прочая необходимая лабораторная мелочь. Здесь пахло стерильностью так, что с непривычки щипало глаза и слизистую носа. Яркий белый свет тридцати рядов длинных диодных ламп не оставлял в тени ни единого сантиметра помещения; под потолком функционировала мощная система вентиляции.

Лаборатория была сердцем секции вирусологии, и площадь этого сердца составляла приблизительно пятнадцать на десять метров. Но все пространство было так плотно заставлено различной мебелью и агрегатами, приборами и устройствами, что разгуляться было практически негде – изначальный простор помещения давно уже не был виден. Чтобы попасть из одного место в другое, ученые ходили по узким проторенным проходам, напоминающим разветвления лабиринта. Сеть этих «дорожек» была уже настолько привычна и настолько въелась в моторику машинальных движений, что любой из сотрудников мог бы ходить здесь с закрытыми глазами и ничего не задеть.

Горбовский замер на пороге на одно мгновение, в течение которого внутри него развернулось нечто, заставляющее обычных людей улыбаться, а Горбовского – смутно задумываться.

– Вот – Лев Семенович – прекрасно! – тут же воскликнул извечно возбужденный Гордеев, протягивая руку. – Иди сюда, побудь у нас третейским!

Гордеев и Гаев сидели каждый за своим микроскопом, занимаясь скрупулёзной работой, но ни в коем случае не прекращая при спорить ни на секунду. Как ни странно, а в их случае одно другому не мешало – никогда. Вмешиваться в их вечные пререкания было чревато – можно оказаться виноватым, так никого из них и не переспорив, потому что эти двое никогда не слушали чужое мнение.

Слава и Саша дружили настолько плотно, что ежедневно ссорились, причем безо всякого вреда своим теплым отношениям. Даже, наверное, можно сказать, что в этих спорах и была вся соль их дружбы. Они всегда имели противоположные мнения, идеи, суждения и взгляды на все, что существует, и могли бесконечно долго доказывать друг другу свою правоту. Иногда Горбовскому казалось, что оба они – просто две ипостаси одного и того же человека, как две стороны одной монеты, не похожие друг на друга, но являющиеся взаимодополняющими частями целого.

– А где Тойво? – спросил Горбовский, по привычке игнорируя просьбу о помощи и боком пробираясь по проходу вдоль шкафа у стены.

– На складе, – нетерпеливо и чуть недовольно ответил Гордеев, махнув себе за спину. – С новым оборудованием для ультрацентрифуг разбирается, сегодня утром привезли, завалили все под завязку, теперь там не пройти. Мы с Гаем повозились до обеда и поняли, что на это весь день уйдет, а мы сюда устраивались далеко не грузчиками. По специальности, знаешь ли, тоже хочется поработать. Нет, ты все же послушай и рассуди нас, Лев Семеныч… Ты читал? Читал Колесника?.. Это же просто нонсенс!

Горбовский, откинув полы халата, сел за свой стол и открыл журнал учетных записей. Он думал лишь о том, на чем остановился вчера перед уходом домой, и ему было не до безумных споров, не имеющих разрешения. Он слишком любил практическую сторону микробиологии, чтобы уделять время на чтение чьих-то там статей.

– Как девятьсот девятый? – спросил он вскоре, захлопнув журнал, и стал настраивать увеличительную дужку на матовом теле микроскопа, касаясь прибора с особенной нежностью.

– Он издевается над нами, – констатировал Гаев смиренным тоном.

Гордеев знал, что Горбовский не станет вмешиваться в спор и не поможет им решить вопрос, если его основательно не достать. Но мнение Льва Семеновича, редкого специалиста, было очень важно Гордееву, поэтому он и старался всеми путями достучаться до товарища. Ему казалось, если ответить на все вопросы Горбовского, он снизойдет до их спора и рассудит, кто прав.

– Да в полном здравии твой девятьсот девятый, – раздраженно ответил Гордеев, ерзая в кресле, и добавил:

– В отличие от пятьсот третьего…

– «Rhabdoviridae»? – уточнил Горбовский.

– Он самый. Деклассифицированный «Sigma virus», штамм-19. Вакцина №217 не оправдала себя. Но я не собираюсь сдаваться.

– И в чем дело?

– Дело в денатурации белка. Антивирус должен был повысить способность организма бороться с вирионами посредством ускорения обменных процессов. Поначалу пятьсот третий обнаруживал собой выздоровление, но я не учел того, что температура его тела все это время повышалась, что разрушало белковую структуру. Я должен был обратить на это особое внимание, но я решил, что это побочное действие стороннего влияния на скорость обменных процессов. В результате иммунная система «сломалась», произошел апоптоз… В общем, организм пятьсот третьего оказался слишком слаб, чтобы это перенести.

– Жаль, – сухо заключил Горбовский и клацнул зубами.

– Я сейчас занимаюсь этим вопросом. Новая вакцина будет учитывать все недостатки предыдущей. В этот раз я инфицирую самую крепкую особь. Так что не теряйте веры – я все еще близок к прорыву.

– Не ближе, чем Лев Семенович, – усмехнулся Гаев, спустив коллегу с небес на землю.

Гордеев от такого заявления даже оторвался от окуляров микроскопа. Испепелив взглядом Гаева, который сделал вид, что не заметил этого, он произнес:

– Я понял, это так ты мстишь мне за то, что я прав по вопросу Колесника. Однако, мой дорогой друг, ты этого никогда не признаешь, но твои колкости говорят все сами за себя, – с каждым словом он все более распалялся, совсем было позабыв о статье, по поводу которой уже было столько оговорено в тот день.

– Колесник напоминает мне человека с улицы, который случайно попал в здание микробиологии и принялся там всем указывать, – парировал Гаев.

– Вы второй раз уже кормили? – вклинился Горбовский.

– Тойво кормил, он у нас сегодня как служаночка носится по лаборатории, – ответил Гордеев, и тут же, без перехода, продолжил спорить с Гаевым, – научная новизна, коллега! Все дело в новаторстве! Всех, кто его проявляет, закидывают камнями! А, между прочим, когда-то было безумием опровергать то, что Земля плоская! Не будь дикарем и признай, что рано или поздно приходят люди, которые предлагают абсолютно иной способ решения насущного вопроса, и через сто лет этих людей признают гениальными!

– Но сначала их сжигают на костре, – заметил Лев Семенович.

– Колеснику далеко до этого, – отрицал Гаев. – Он отвергает труды гениальнейших ученых, закрывает глаза на аксиомы микробиологии, ему плевать на научное наследие, на котором базируются все современные принципы…

Дальше Горбовский уже не услышал, потому что вышел в одну из трех дверей, уводящих из лаборатории, прихватив с собой личный блокнот наблюдений, и оказался в виварии. Здесь находилось множество боксов с подопытными: крысами, морскими свинками, хомяками, кроликами. Выстроены они были так, чтобы образовывать между рядами длинные узкие проходы, похожие на коридоры. Особого шума здесь не было, впрочем, как и запаха, ведь современное оснащение боксов включало в себя и звукоизоляцию, и фильтрацию воздуха. Легкой поступью Горбовский направился к той клетке, где коротала свои дни черная крыса под опытным номером 909.

Три дня назад Лев Семенович инфицировал девятьсот девятого вирусом «Lyssavirus», вызывающим бешенство, и ровно через двенадцать часов инкубации вакцинировал собственной сывороткой № 201. Особь стала медленно идти на поправку. Анализ крови показывал, что ее собственные клетки ведут активную борьбу, но истребить вирионы полностью не могут. Все осложняется тем, что даже единственный выживший вирион вновь разрастается и подчиняет себе иммунную систему всего организма. Нужна была вакцина, способная убить вредоносные частицы, пока те не сломали иммунный механизм, не убив при этом саму особь и не навредив ей. Пока что такой вакцины найдено не было.

Девятьсот девятый смирно сидел в уголке одной из пластиково-металлических камер, которые по старой советской привычке назывались клетками, хотя давно ими не являлись. Черно-красные глаза крысы казались мутными и непонимающими, немного взбешенными. Животное судорожно дышало, и отсвет встроенной в камеру лампы играл на черной гладкой шерсти. Горбовский сделал несколько записей в блокноте, затем нажал на кнопку инфракрасного сканирования особи, сверил результаты со вчерашним днем и записал их в блокнот резким непонятными почерком. Положение девятьсот девятого заметно ухудшилось. Горбовский предполагал, что минимум через пять дней в организме животного произойдет лизис, и вакцина проиграет вирусу.

– Эй, девятьсот девятый, – Лев Семенович тихонько постучал по стеклу, но крыса не обратила внимания, все так же содрогаясь, будто в ней происходило нечто, стремящееся вывернуть ее наизнанку, – держись, парень, я в тебя верю, – тихо добавил Горбовский.

Он выпрямился и захлопнул блокнот. На самом деле ему не было жалко бедное животное – на его глазах за все время, что он работал, от инфицирования погибло достаточно много живых организмов, включая людей, чтобы к этому выработался психический «иммунитет». К тому же, Лев Семенович был не того склада характера, чтобы сожалеть о закономерном итоге существа, которое изначально выращивалось для лабораторных опытов. Смерть подопытных была для него настолько же привычным и неотвратимым явлением, как ежедневный восход солнца.

Горбовского интересовало только то, насколько успешен окажется изобретенный антивирус. Ради этого он работал – вакцина. Спасать жизни миллионов ценою жизней десятков – такая оплата была приемлема для него, прагматичного и рационального ученого.

Много лет назад он пошел обучаться в институт микробиологии с одной установкой – спасать жизни людей. Это стало его установкой, его кредо, его щитом, эта цель помогла выжить ему самому. Он давно позабыл, что работает не покладая рук ради людей и только ради людей, которых в течение профессиональной деятельности отвык считать чем-то важным. Разработка вакцины и прочая работа вирусолога стала для Горбовского машинальным, автоматическим занятием, без которого не проходило и дня, без мысли о котором уже не обходилось. Если бы его сейчас спросили, зачем он этим занимается, он бы глубоко задумался и обнаружил странный парадокс. Семнадцать лет назад он поклялся себе, что отныне будет спасать людей – сейчас он занимался этим упрямо и успешно, но напрочь позабыв свою клятву, которая и привела его на поприще вирусологии.

Проверив общее состояние вивария, систему биоконтроля камер, режим температуры, вентиляцию и наличие корма, Горбовский вернулся в лабораторию. Почти всегда, когда он входил туда, он заставал разговор коллег на самом интересном и непонятном месте. Было слышно, что Тойво вернулся со склада, а значит, уже не могло быть не весело.

Все дело в том, что Тойво Ли Кан был, как бы это попроще сказать, китайцем. И не просто китайцем, а китайцем, плохо понимающим национальную самобытность русского языка, но до жути любящим русские пословицы и поговорки, смысл которых зачастую знал лишь поверхностно либо искаженно. Естественно, это создавало свой юмористический эффект. И, разумеется, за это Тойво и любили. Работником он был хорошим, ответственным, серьезным, со своей должностью справлялся идеально, но всерьез его никто не воспринимал по причине мягкого характера и детской наивности.

Горбовский направился к своему столу. Троица его не заметила.

– А вот если бы наш Горбовский не упирался рогом, этим летом мы могли бы работать бок о бок с парочкой студенток из института. Понимаешь, о чем я, Ли? – говорил Гордеев.

– Работать, студенты, – повторил Тойво понимающе, – молодые? – он возился с новым фильтром Шамберлана-Пастера, которых во всем НИИ было дефицитно мало.

– Да-да, девушки, понимаешь? Красивые и молодые.

– Это хорошо, – сказал Тойво.

– Да уж ничего плохого, – заметил Гаев, глядя в микроскоп, – только Горбовский не хочет. Думает, здесь начнется бардак.

– Он считает, что женщине не место в науке, – добавил Гордеев, – эх… как жаль!

– Наверное, это правильно. Баба с возу – меньше навозу, – заметил Тойво с очень серьезным выражением лица.

Гаев и Гордеев коротко переглянулись. Раздался взрыв хохота. А когда они еще и заметили Льва Семеновича, смех стал неудержим. Слава отстранился от окуляров, снял очки и стал протирать глаза от слез, Саша просто закрывал рот одной рукой, не прекращая гомерически хохотать. Горбовский спокойно сел за свой стол, включил компьютер. Ему не было смешно – он слышал подобное уже сотни раз. Ли Кан тоже не смеялся, он был растерян и не понимал, где ошибся.

– Что? Что я не так… сказать? – волновался китаец.

– Все… все правильно, – задыхаясь, произнес Гордеев, – верно же, Лев Семенович?.. Меньше навозу… господи.

– Да-а-а уж, это необходимо, так сказать, записать, и – в массы, – говорил Гаев.

– Тойво, будьте добры в ближайшие пять минут представить мне полный отчет по регистрации и проверке нового оборудования, – строго сказал Горбовский.

– Так, Лев Симонович, так, точно, – заговорил Тойво, от испуга коверкая слова.

Спешно удаляясь в соседнее складское помещение, он все-таки спросил у Гаева, что он не так сказал. Гаев посоветовал ему почаще использовать русские пословицы и пообещал, что подарит ему идиоматический словарь Даля.

– А вы двое – потише тут, – посоветовал Горбовский. – Развращаете бедного Тойво.

– Ни в коем случае, – отнекивался Гаев, надевая очки, – ни в коем случае. Кстати, с утра приходил Крамарь. Очень просил тебя зайти к нему, как найдется время. Говорит, у него есть «преинтереснейший экземпляр, который Горбовского приведет в восторг», конец цитаты.

– Завтра. Все завтра, – медленно произнес Горбовский, уставившись в монитор и скорее разговаривая сам с собой, нежели с коллегами, – нужно брать кровь на анализ у девятьсот девятого, пока он жив. Возможно, на основе антител, выработанных его организмом, удастся создать новую вакцину… более сильную…

Гордеев и Гаев вновь переглянулись, взглядом сказав друг другу, что Лев Семенович снова забылся и говорит вслух, словно обращается к кому-то. Такое с ним бывает, когда он очень глубоко погружен в исследование и ни на кого не обращает внимания.