Читать книгу Горбовский - Марина Алексеевна Зенина - Страница 8

«Вся беда в том, что мы не замечаем, как проходят годы, думал он. Плевать на годы, мы не замечаем, как все меняется. Мы знаем, что все меняется, нас с детства учат, что все меняется, мы много раз видели своими глазами, как все меняется, и в то же время мы совершенно не способны заметить тот момент, когда происходит изменение, или ищем изменение не там, где следовало бы».

Аркадий и Борис Стругацкие – «Пикник на обочине».

Утро было сумбурным, как и каждое утро 9 Мая в семье военного. Марина встала рано, чтобы приготовить отцу плотный завтрак, ведь во время парада ему будет негде перекусить. Когда проснулся отец, а проснулся он явно не с той ноги, выяснилось, что форма, вычищенная и выглаженная Мариной вчера, не устраивает его. Пока Леонид Спицын завтракал, девушка, еще ни крошки не евшая, заново чистила ярко-синий мундир и протирала до антрацитового блеска черные высокие сапоги. Она не роптала – привыкла. Иной жизни она не знала – отец никак не мог без нее, и каждый год повторялось одно и то же. Марине казалось, что она уже много лет замужем.

– Быстрее, Марина! – требовательно крикнул отец с кухни, – в девять утра я должен быть на месте!

Марина ответила, что все готово. Отец придирчиво осмотрел мундир и облачился в него не без помощи дочери. Он нервничал, и оттого, что старался это скрыть, нервничал ее больше.

– Перчатки, – коротко напомнил он, выправляясь перед зеркалом.

Марина сбегала в ванную и принесла отцу его сияющие снежной белизной перчатки, выстиранные вчера вручную со специальным отбеливателем. Важнейшая часть парадной формы военного нуждалась в особом уходе. Спицын взял перчатки в руки, осмотрел и вдруг с силой швырнул их прямо в лицо дочери. Марина подпрыгнула от неожиданности, но не растерялась и поймала два белых пятна, пока они не упали на пол.

– С ума сошла?! – прорычал отец. – Ты хоть видела, какие они мятые? Как будто их специально жамкали! Хочешь, чтобы я в таких на парад пошел? Гладить – бе-е-е-го-ом ма-арш!

Спешно удалившись, Марина безукоризненно выгладила перчатки, успев возненавидеть их за пару минут. Этот аксессуар, с таким презрением и раздражением брошенный ей в лицо, теперь вызывал у нее почти такое же отвращение, как любое воспоминание о Горбовском.

Старший лейтенант Спицын надел перчатки и щелкнул каблуками перед зеркалом, осматривая себя в полный рост.

– Ты подвезешь меня? – спросила Марина, по пятам следуя за отцом к двери.

– Еще чего. Я и так из-за тебя много времени потерял – могу опоздать. За мной вот-вот приедет служебная машина, а ты даже неодета.

– Естественно, ведь я все утро собирала тебя! – подавленно возмутилась дочь.

– Мне некогда. Иди пешком – не облезешь. Ты не участвуешь в параде, а на мне целый полк солдат, – строго ответил отец, взял фуражку и вышел.

Было без пятнадцати девять утра. Парад начинался в десять. Марина поплелась завтракать. К десяти она кое-как успела прибыть в центр города, но там уже собралось столько людей, что было не протолкнуться. Площадь оцепили, и вдоль оцепления выставили стражей порядка самых разных калибров – от ефрейторов до омоновцев.

Ажиотаж стоял колоссальнейший, и Марина, проникнувшись настроением масс – это бесформенной человеческой многоножки, стала пробираться сквозь поток людей ближе к ограждению. Ей хотелось увидеть военный марш и прогон бронетехники. Конечно, с этого расстояния отца разглядеть было практически невозможно, да и не особенно хотелось теперь.

Небо в то утро было удивительным: на одной половине громоздились темно-синие тучи на белом фоне, на другой – вспучивались крупные кучевые облака, белоснежные в синеве; и нельзя было четко определить границу, где стороны смешиваются и плавно переходят одна в другую.

После минуты молчания в честь павших в Великой Отечественной Войне солнечный свет затмили клины вертолетов и истребителей. Тысячи людей стояли, задрав головы, и рев железных турбин и несущих винтов военной авиации полностью заглушал говор тысячи ртов. Марину восхищало это небесное шоу – всё мощное и сильное, созданное человеком, было слабостью Спицыной и всегда приводило ее в восторг. В этом она унаследовала страсти и интересы отца, с которым на самом деле имела намного больше общего, чем могла бы себе представить.

Много лет сосуществуя с отцом-военным, Марина научилась у него точности мысли и действий, расчету поступков, практичному складу ума, четкости слова, ответственности и целеустремленности. Мораль равнялась уставу, приказы не обсуждались, а выполнялись, и мир в своей основе был предельно прост, распадаясь на отдельные составляющие, словно иерархия военных чинов. Специально отец ничего не прививал Марине – так сложилось самой собой, да и не могло сложиться иначе в отсутствие материнского воспитания. Ребенок всегда вырастает как продукт той среды и условий, в которых ему приходилось взрослеть.

Кончился марш – поехала бронетехника. Совершенно внезапно рядом с Мариной появился высокий и крепкий юноша, и толпа, сжимаясь к ограждению, сдавила их тела безжалостно и плотно.

– С праздником, – сказал Матвей.

– Спасибо, – Марина постаралась отстраниться, но Бессонов успел стиснуть ее и не давал высвободиться.

– Пусти, Матвей, ну? Не нужно этого.

– А помнишь, год назад, мы вместе ходили на парад? Стояли с тобой вот так, в обнимку, и украдкой целовались. Помнишь, как нам было хорошо?.. – мечтательно спрашивал Матвей, не обращая внимания на сопротивление.

– Хватит, – рванулась Марина, – все кончено. И уже давно.

Но Матвей был намного сильнее, к тому же стоял позади, в выгодной позиции для захвата.

– Да ты успокойся. Не дергайся. Вспомни, как ты меня любила. Я даю тебе время вспомнить.

Марине было противно, но и слишком стыдно, чтобы звать на помощь в огромной толпе людей. Из-за шума бронетранспортеров на ее брыкания мало кто обращал внимание.

– Пусти. Хуже будет.

– Откуда ты можешь знать, насколько мне плохо без тебя? Хуже не будет – мне и так паршиво.

– Отпусти, мне это гадко.

– Нет. Я хочу обнимать тебя, как раньше. Я хочу быть с тобой.

– Я не хочу!

– Ну и что?

– Я не люблю тебя!

– Ну и что?.. – почти безумно спросил юноша.

– Да пусти же ты меня! – крикнула Марина и стала отчаянно вырываться, размахивая ногами и задевая людей.

Возню в толпе заметил омоновец из оцепления. Покинув пост, он вошел в человеческое месиво, повторяя громогласно: «Дорогу, разойдись, разойдись!» Люди неохотно, но расступались перед человеком в форме, и тот быстро пробрался к нарушителям порядка. Увидев омоновца, Матвей разжал руки. Марина мгновенно развернулась и метко ударила его по лицу, затем сделала шаг назад, насколько это позволяла толпа. Бессонов схватился за нос и тоже отступил на шаг, но поток людей был слишком плотным, и сбежать не удалось. Омоновец, не нуждаясь в прояснении ситуации, отстранил девушку себе за спину. В два шага он оказался около Матвея, схватил его за шиворот, встряхнул как следует и куда-то увел.

Стиснув зубы, Марина Спицына покинула демонстрацию. Как она ни храбрилась, а теперь ей было действительно страшно. Она хорошо знала Бессонова, знала, что если этот человек переступает черту, то потом его уже нельзя будет остановить. И отныне эта черта пройдена, теперь-то точно надо начинать бояться и заботиться о своей безопасности. Матвей будет идти к своей бессмысленной цели любыми средствами. Он не сдастся вот так – это не в его стиле. Скорее он покалечит ее, лишь бы она к нему вернулась. И самое плохое во всей ситуации в том, что искать защиты не у кого. Отцу до этого дела нет. А кто остается?.. Она одна, сама по себе. Извечно – сама по себе.

По пути домой Марина позвонила тете и обо всем рассказала. Изначально она не собиралась этого делать, но эмоции взяли над ней верх. Та порывалась приехать, но Марина ее отговорила. Кое-как ей удалось подавить всхлипывания во время телефонного разговора. Бдительность тети удалось усыпить, но та всерьез настроилась позвонить брату и серьезно с ним пообщаться относительно племянницы. Разумеется, ничего хорошего Марине это не сулило – лишь очередную ссору с отцом, возможно, более серьезную, чем все остальные.

Леонид Спицын вернулся после полудня – веселый, добродушный. Он нежно обнял дочь и потрепал ее за плечо, как ни в чем не бывало. Марина смотрела на него исподлобья, понимая, где корни этой внезапной отцовской заботы. Леонид любил дочь только будучи в приподнятом настроении, в остальное время он готов был всячески измываться над ней. Сейчас он находился в светлом расположении духа, и Марина предположила, что он выпил. Она не стала ему ничего рассказывать – ей просто было противно, и никакие кровные узы сейчас не могли спасти ситуацию.

– Вот что, – сказал Леонид Спицын, – мы с сослуживцами хотим отметить День Победы вместе, поэтому собираемся за городом, на шашлыки.

Как и каждый год, – добавила Марина про себя, а вслух сказала:

– Хорошо отдохнуть.

– Ты ведь не обижаешься? Подумай сама – как я могу взять тебя в абсолютно мужское общество, которое, к тому же, ближе к вечеру превратится в пьяных свиней?

– Я не обижаюсь, – отрезала Марина, и отец ощутил таинственный холодок в этом голосе, так напоминающем сейчас голос ее матери.

– А что я, собственно, оправдываюсь тут перед тобой, – прищурился он и сжал губы. Затем развернулся на каблуках и ушел.

Марина вздохнула с облегчением. Она была очень рада, что этот вечер проведет дома в одиночестве и сможет посвятить свободное время на подготовку к комиссии. Да, Марина пока смутно, но решилась. Сейчас она скорее склонялась к «да», чем к «нет». Она и сама не понимала, чем вызван в ней этот кардинальный перелом – перейти от позиции невмешательства к четкому решению. Возможно, бессовестной выходкой Матвея. Возможно, накаляющимися отношениями с отцом. Возможно, чем-то еще, что размыто и нечетко связано с Горбовским. Пока было неясно. Но на всякий случай Марина решила готовиться – ведь хуже не будет. Знания не бывают лишними, а если все же с комиссией не сложится, то это поможет ей на экзаменах, да и в ближайшем будущем, когда предстоит работать по специальности.

Предстояло прочесть столько, насколько хватит времени, и запомнить наизусть столько, насколько способен мозг. Огромный объем материала не пугал Марину, а представлялся отличным способом убить сразу двух зайцев: сбежать от реальности и заполнить пробелы в знаниях.

Если в жизни что-то идет не так – загрузи себя работой. Труд вытащит из любой депрессии, развеет любое несчастье и сделает несущественными проблемы, изменит твое отношение к любой ситуации. Душа и ум обязаны трудиться, иначе человек погрязнет в апатии, которой не будет конца. В этом была уверена Марина. Примерно того же принципа придерживался и Горбовский. В его жизни «что-то шло не так» вот уже семнадцать лет, и он безжалостно топил себя в работе, не позволяя себе останавливаться и оглядываться назад.

В то время как Марина штудировала учебные пособия по микробиологии, читала диссертации и научные статьи, перелистывала толстую тетрадь с лекциями Горбовского (которые пока что были самым понятным источником), пытаясь систематизировать свои знания, Лев Семенович, не в силах оставаться дома, сидел в комнате отдыха секции вирусологии, один во всем НИИ в этот выходной день, и составлял список вопросов и практических заданий для комиссии. Ему хотелось бы, чтобы эти вопросы и эти задания стали камнем преткновения студентов на пути к практике, и он был максимально жесток, балансируя на грани субъективности.

Пока что никто из обучающихся не подал даже намека на желание проходить летнюю практику, и это радовало бы Горбовского, если… если бы не ощущалось так явственно и так точно, что вот-вот появится человек, который все нарушит. Лев Семенович кожей ощущал, что кто-то из студентов хочет провести его, и поэтому будет молчать до самого конца, чтобы не навлечь на себя гнев преподавателя. Как вывести их на чистую воду, Горбовский не знал. Зато как поставить потенциального зазнайку на место, знал замечательно.