Читать книгу Блокадная кровь. Рассказы, стихотворения, эссе - Марина Бойкова-Гальяни - Страница 17

ВОСПОМИНАНИЯ БЛОКАДНИЦЫ

Лидия Степанова: «Тогда ни у кого не было слез»

Лидия Яковлевна Степанова рассказывала мне о своей трагической блокадной эпопее еще в середине 1980-х годов, когда я собирал материал для книги о детях войны.

В те дни уже наступала гласность, и о войне, о блокаде можно было говорить правду. Но и Лидия Яковлевна, и большинство других моих героев категорически не хотели вспоминать о своем военном детстве. Понять это было нетрудно. В их войне не было ни локальных побед, как у тех, кто воевал, ни даже единой большой победы в 1945-м, ведь многие были еще слишком малы, чтобы осознать всю значимость 9 Мая. К тому же, как признавались мне сами дети войны, для них Великая Отечественная продолжалась и потом, чуть не до середины 1950-х, потому что жить они продолжали так же – голодно, бедно, в каком-нибудь закутке…

И все-таки, после уговоров, многие соглашались вернуться туда – в ад. Слова «это надо, надо для истории» почти на всех действовали безотказно. Они были из того поколения, для которого «надо» звучало как приказ…

Еще две недели назад люди эвакуировались в тыл на поездах, а мы в середине сентября сорок первого года – в открытом грузовике. Потому что началась блокада, и ехать нам было всего ничего: из Московского района – в центр города. Здесь теперь и находился тыл.

Погрузили наши вещички, нас четверых – маму, папу, Мишу (моего старшего брата) и меня, одиннадцатилетнюю, – и отвезли в дом номер пять по улице Рубинштейна. Это третий дом от Невского проспекта, по той стороне, где на углу рыбный магазин28.

Конечно, мама с папой имели возможность своевременно, еще в начале июля, отправить нас с братом из Ленинграда. В те дни, несмотря на летние каникулы, всех ребят собрали в школе и объявили, что, кого родители согласятся отпустить, тот уедет. Дома на семейном совете мама сказала:

– Многие женщины оставляют детей. Отправка по желанию. Раз по желанию, значит, ничего серьезного, перестраховка. Значит, Ленинград не сдадут. Лучше нам быть вместе.

И папа с ней согласился.

Даже уже в сентябре война не казалась смертельно опасной. Во всяком случае, для Миши, которому было уже тринадцать. Как бомбежка – он на крышу, тушить зажигалки. Я пыталась увязаться следом, но он мне сразу отрезал:

– Ты – девчонка, а воевать – не девчонское дело! Мало ли что случится! Мы, мальчишки, прорвемся, а с тобой чего? Возиться?

От кого прорываться? Куда? Война еще оставляла место романтике…

До войны мама работала поваром в детском саду, в том самом, куда мы с Мишей ходили, когда были маленькими. Сначала пошел в школу Миша, потом – я, но мама так и оставалась на той работе. В августе сорок первого малышей эвакуировали и садик закрыли, поэтому мама перестала работать. А папа в сентябре еще несколько раз ходил на службу, но вскоре и он стал целыми днями сидеть дома. Папа был контролером ОТК на «Скороходе». Он страдал чахоткой, так что на фронт его, конечно, не брали.

На Сызранской улице у нас была комната метров пятнадцать квадратных, а здесь, на Рубинштейна, досталась побольше – метров двадцать. Но в ней было все чужое – еще недавно тут жили какие-то артисты, – и папе было абсолютно нечего делать. Зато маме выпало забот невпроворот. И прежде-то быт был тяжелый, а с началом блокады сделалось вовсе невмоготу. Каждый шаг превращался в задачу неимоверной сложности. Главное – это, конечно же, поесть. У мамы с папой, хотя они и не ходили на работу, сохранялись рабочие карточки, у меня – детская, у Миши – иждивенческая. Но делили паек так: отцу мама давала побольше – он же мужчина, да к тому же больной, – потом – нам с братом, а остальное, что останется, – себе29.

Первым слег папа. Тогда нам казалось, что это из-за туберкулеза. Только гораздо позже я поняла, что мужской организм тяжелей переносит голод. Следом слег Миша. После – мама.

Я и прежде всегда помогала маме. У нас так было заведено в семье. Я даже не помню, чтоб когда-нибудь играла в куклы. Я была у мамы помощница, и это мне казалось более интересным, чем игрушки. Но теперь надо было стать не помощницей, а самой все делать. От меня стала зависеть жизнь всей нашей семьи!

Правда, обязанности мои, по сравнению с мамиными, заметно сузились. Например, мытье. Еще в октябре и даже, по-моему, в ноябре мама устраивала банные дни. Если текло из крана, запасали воду заранее, а нет – приносили с Фонтанки, кто сколько мог. Мама нагревала на печке большую кастрюлю и мыла в тазу сначала меня, потом Мишу, а потом и они с папой мылись. Я никаких банных дней, само собой, устраивать не могла. И печку топила всего раз в день, и уборку делала не так тщательно… Впрочем, каждый шаг давался гораздо трудней – наступал сорок второй год.

28

¹ В сентябре 1941 г. всего за два дня из южных районов города, ставших теперь прифронтовыми, в экстренном порядке было переселено в центр более 50 тыс. человек. Почти 38 тыс. из них жили прежде в Московском районе. Половину всех переселенцев составляли дети.

29

²В ноябре и декабре 1941 г., то есть в самые тяжелые дни блокады, по рабочим карточкам питались 34,4% ленинградцев, по карточкам служащих – 17,5%, по иждивенческим – 29,5%, по детским – 18,5%. Такова была реальная социально-возрастная структура населения города. Но степень обеспеченности продовольствием эта статистика отражает плохо. По свидетельству блокадников старшего поколения, руководители крупных предприятий, районов, городских служб и всего города в целом, а также – в зависимости от ранга – неэвакуированные члены их семей в дополнение к обычным продуктовым карточкам имели карточки с литерами «А» и «Б». Даже ходила такая шутка: все ленинградцы делятся теперь на три категории – «аки», «бяки» и «кое-каки». Острота была меткой: на литеры кормили вполне сносно даже по меркам мирного времени.