Читать книгу Под знаком огненного дракона. Перстень Мазепы. Книга 2 - Марина Важова - Страница 2

Жизнь Нины Чичмарёвой делилась на две неравные части: до развода родителей и после. И если первая, закончившаяся в восемь лет, четыре месяца и двенадцать дней, вспоминалась преимущественно хорошим, то вторая, полосатая, в которой лазоревые лучики лишь изредка прорывали землистое брюхо тучи, радости не приносила. Хотя, если поразмыслить, в первой жизни тоже хватало туч: частое отсутствие матери, скандалы родителей – иногда по несколько дней кряду. Но всё это скоро забылось, припудрилось сонной взвесью тоски и скуки в том безликом, почти деревенском дворе, с кошками, ржавыми бочками и наглыми голубями-пачкунами, так и норовящими зацепить крылом её жёсткие волосы.

Два превосходных качества жизни «до» – полная семья и Питер. И хотя Металлострой был в черте города, он являл собой эклектичное поселение, где разномастные дачи соседствовали с бетонными громадами пустых заводов, коробками новостроек и «сталинками», построенными пленными немцами. Даже спустя много лет, яркие праздники жизни «до» выпукло свидетельствовали о счастливом детстве. С красным плеском знамён первомайской демонстрации, где она, невообразимо высоко, на плечах у папы, и мама нарядная, с шоколадным сладким поцелуем, и брат Гринечка улыбается снизу и держит её за носок нового зелёного ботинка.

Семья в одночасье распалась, и произошло это всё же на год позже развода, когда Нуля, сидя с отцом на диване в открытом кузове грузовика, бросила последний взгляд на окно-фонарь, как всегда наполовину занавешенное прожжённым посередине клетчатым пледом. Потом неоднократно она приезжала сюда: и вместе с отцом, и с Гринечкой, и много позже, уже после смерти мамы, одна. Но этот дом больше не был её домом, она приходила в гости и, пытаясь проникнуться той, прежней, счастливой жизнью, каждый раз получала под дых. То ей на глаза попадалась некогда приклеенная на дверной косяк сантиметровая лента с отметками её роста и датами, подписанными химическим карандашом, то санки с деревянной гнутой спинкой, постоянно висящие на стене в прихожей и оттого ставшие невидимыми.

Казалось бы, эти посланники прошлого должны радовать и умилять, но ничего подобного не происходило. Нуля чувствовала себя беженкой, попавшей в свой дом, где живут чужие люди, спят в её кровати, едят за её столом и смотрят в окно на её аккуратно застеленную гранитом набережную, такую строгую, питерскую. С которой и сравнить нельзя дощатые сходни речки Ижоры, несущей свои илистые воды в ста метрах от её теперешнего жилья. И хотя Нулю никто не гнал, даже уговаривали остаться ночевать – куда ты поедешь в такую поздноту! – она неизменно прощалась и уходила. А они оставались и принимались за прерванные её появлением дела.

Лишь наезды Грини к ним, в двухэтажный кирпичный барак, скрашивали тоску и прозябание. Отец поначалу был настороже, разговаривал с пасынком неприязненно и сухо, но вскоре оттаял и проникся доверием. Вплоть до того, что отпускал Нулечку с «этим мальчишкой» в город: к маме, в музеи и театры.

Только здесь, на старых питерских улицах, в насыщенном воздухе концертных залов, между выставочными стендами, Нина ощущала полноту жизни. И потом, в электричке, ещё долго заново переживала все, даже самые пустяковые, впечатления, внося в воспоминания post factum коррективы, если данность выпадала из критериев счастья.

Это и была её среда обитания, как бы сейчас сказали, виртуальная реальность, где имитация жизни настолько к ней приблизилась, что зачастую подменяла. Нина впадала в привычные грёзы, едва лишь входила в вагон электрички с платформы Московского вокзала. Этот шаг, казалось бы, отделяющий её от столичной жизни, на деле был стартёром, запускающим бесконечное вращение внутреннего «колеса обозрения». Так что уставший за день Гриня мог спокойно читать или слушать плеер, нисколько не заботясь о развлечении сестры, к этому моменту ограничив свои обязанности лишь доставкой по адресу её лёгкого, инертного тела.

Вплоть до следующего «культпохода» это тело совершало отработанные движения, голосовые связки по необходимости извлекали осмысленные звуки, глаза – материны, цвета переспелой вишни – то следили за текстом учебника, то в море разливанном гигантской лужи, возникшей после обвальных дождей, высматривали островок суши, куда можно было бы перепрыгнуть. Впрочем, добраться, не промочив ног, до противоположного берега не удавалось никому, кроме Господа Бога, о котором Нуля, конечно, знала, но так обрывочно и противоречиво, что брать в расчёт эти сведения смысла не имело.

В тот период Нуля из мелкой, плаксивой девчонки с проволочными волосами постепенно превратилась в молчаливую, внимательную девочку, а потом в девушку, тоже молчаливую, погружённую в недра летаргической полуяви. В том же состоянии она получила паспорт, который теперь стали выдавать с четырнадцати лет. Это совпало с исчезновением брата, и Нуля была потрясена не столько тем, что никто ничего о нём не знал: куда уехал, когда вернётся? – сколько прекращением «материализации» грёз. Мама к тому времени была безнадёжна. Нуля пробовала приезжать, помогать, только заканчивалось это каждый раз приступом материнской истерики, так что посещения прекратились.

Казалось, хуже быть ничего не может: пропажа Гринечки, тяжёлая болезнь матери, беспросветное дремучее существование с жалящими осами-убийцами – так, по крайней мере, Нуля описывала в своём дневнике школьные стычки с одноклассниками. Но, как справедливо подметил пролетарский писатель Максим Горький, «все относительно на этом свете, и нет в нем для человека такого положения, хуже которого не могло бы ничего быть». Случилось и худшее.

Лишь много позже она осознала, что всё началось давно, почти сразу после переезда. Отец тогда только-только устроился работать в тепличное хозяйство, и от него постоянно пахло землёй и навозом. Стояло лето, так ненавидимое Нулей из-за нападок разнообразных кровопийц: комаров, мошки́, слепней, а в затонах Ижоры – мерзких чёрных пиявок, из-за которых, чтобы искупаться, приходилось тащиться на Неву, к спуску за кладбищем.

По выходным во дворе, за врытым в землю железным столом, явно позаимствованным из какого-нибудь придорожного кафе, собирались любители шахмат и устраивали турниры. Отец поначалу лишь стоял и смотрел, но после двух-трёх толковых замечаний, высказанных в свойственной ему почтительной и уверенной манере, на него обратили внимание и предложили сыграть. Но и тогда ему хватило такта превратить верный выигрыш в ничью. И все это поняли и по достоинству оценили.

Шахматами в их семье – бывшей семье – владели все. Гриню научил отец, что давало отчиму лишний повод отругать за «дурацкие дебюты». Но со временем, когда гостевые приезды пасынка вошли в отлаженный ритм и семейные поединки возобновились, пресловутые «неправильные» дебюты были освоены отчимом и признаны партнёрами по железному столу.

Кто-то из игроков подсуетился, и над столом появился навес с опорами из металлических флагштоков, некогда вздымавших разноцветные флаги вдоль «Аллеи стран СЭВ1». Прозрачную пластиковую крышу, от рождения синюю, но ставшую со временем блекло-сиреневой, добыли на заброшенном и развоёванном пляже, и теперь лица шахматистов в любую погоду напоминали маску Фантомаса.

С наступлением холодов клуб перебирался в подвал, где жильцы держали всякий домашний хлам и выращенные на дачах овощи. В проходе устанавливали старый расшатанный стол, а зрители следили за турнирами, сидя на бочках и ящиках. Потом жилконтора выделила комнату, бывший «Ленинский уголок», но в тёплую погоду собирались по-прежнему во дворе, за железным столом.

Нина не сразу поняла, что отец играет на деньги. Наверное, это произошло в тот дождливый осенний вечер, когда игроки до последнего сражались под сиреневым навесом. Отец пришёл нервно весёлый, от него слегка попахивало спиртным и вкусным табаком. Привычку к выпивке и курению лёгких дорогих сигарет он приобрёл в своём «шахматном клубе». Это потом уже сигареты пошли дешёвые, вонючие, а лёгкий винный аромат сменился самогонным выхлопом, но Нина ничего этого долго не замечала, отчасти из-за постоянного отсутствия. Да и находясь дома, она пребывала в привычной отключке, перебирая, как скупой рыцарь, жемчужины городских впечатлений.

А тогда, осенью, она вдруг с поразительной ясностью увидела, как отец, стоя к ней спиной, достаёт из кармана куртки мятые, мокрые бумажки. И по характерному шелесту, и по выражению спины отца она сразу поняла, что он расправляет и складывает по номиналам деньги, много денег, при этом тихонько и довольно насвистывая, чего с ним давно не случалось. Почувствовав взгляд дочери, он обернулся и подмигнул, и она поразилась его мальчишеской улыбке и выражению таинственности, как будто они были заговорщиками.

Теперь Нуля ездила в Питер одна и, проходя знакомыми маршрутами: заходя на выставку в Манеж, забегая на минутку в пышечную на Желябова, чтобы выпить чашку сладкого бочкового кофе с обсыпанными пудрой пышками, – она представляла, что рядом с ней, с неизменным стаканом крепчайшего кофеина, устроился брат Гринечка. Который, слава богу, нашёлся, но с Нулей больше нигде не бывал, занятый делами.

Иногда она заходила к матери, которая резко передумала умирать, а навострилась пулемётной очередью колотить по клавишам компьютера, сочиняя то стихи, то рассказы и даже начала писать роман, но, запутавшись в персонажах, бросила. У мамы, как правило, сидел коллега по перу, некий Александр Сергеевич, и до Нули, в одиночестве пьющей чай с чёрствым, из кулинарии, пирогом, доносились его хвалебные восклицания: «Вот это стиль! Лихо, лихо закручен сюжетец!», – которые, как впоследствии выяснилось, относились к его собственным творениям.

Гриню застать удавалось редко. Теперь при встрече он её никогда не целовал, как бывало, а кидал: «привет – пока» или походя и больно ерошил волосы. Лишь один раз, в прихожей, явно волнуясь, спросил, не помнит ли она, где мать хранила старые серебряные украшения. На невразумительное «мэканье» резко бросил: «Забудь!» и умчался. Но Нина не забыла и после того ужасного случая то и дело вспоминала, как Гринечка колебался спрашивая, как резко и зло, махнув рукой, кинул «забудь». Как потом, уже после, посмотрел на неё с тревогой, когда, придя не вовремя, она застала в квартире людей в милицейской форме, задающих матери вопросы, а та лежала на диване и отвечала лишь одно: «Вот, хотела детектив – получила детектив!» и хохотала сквозь икоту и слёзы.

После этого Нуля совсем перестала бывать в своей прежней квартире и появилась там вместе с отцом лишь в день похорон. Отец быстро напился, но не отправился «полежать», как он в таких случаях делал дома, а затеял спор с притихшим Александром Сергеевичем, доказывая, что онкологию надо лечить в Германии, в крайнем случае, в Израиле. Тот неопределённо возражал, потом тяжело отмалчивался, прежде чем закричать тонким, плачущим голосом: «Вы погубили её талант!».

Гринечка попытался встрять и получил от писателя свою порцию разоблачений, но никто ни словом не обмолвился о краже фамильных украшений. Нина тоже молчала, и напрасно Гринечка подлизывался к ней, изображая братское сочувствие, она и без того никогда бы его не выдала, благодарная за бесценное общение в прошлом.

В тот же год она поступила в Универ2, на философский факультет, выбрав отделение конфликтологии, с традиционно высоким конкурсом. В СССР там готовили разведчиков. Погружённая в новую студенческую жизнь, она долгое время не замечала, что квартира постепенно пустеет. Спохватилась, когда на месте холодильника обнаружила картонную коробку из-под телевизора. Отца не было дома, и Нина, впервые за много месяцев оглядела квартиру и пришла к ужасному выводу: все более-менее ценные вещи исчезли. Бросилась к книжному шкафу – его полки были завалены кипами бесплатных газет, которые отец, подрабатывая, одно время раздавал на улице. И ни одной книги!

Бедный папа, он всё проиграл! Проклятые шахматы!

Тогда Нуля ещё не знала, что отец давно бросил шахматный клуб, а, вернее, его оттуда попросили по причине накопившихся невозвратных долгов. Их, правда, списали, но к железному столу допуск был закрыт. Зато повсеместно заработали игровые автоматы: в кафе, на заправке, в Доме Быта. Даже в ближайшем кафетерии стоял «однорукий бандит», и Витольд Захарович часами дёргал рукоятку, надеясь на верную комбинацию. Выигрыш толкал его на новую игру, ему никогда не хватало силы-воли уйти с малой денежкой, и он просаживал всё до копейки.

Нуля пробовала уговаривать, нашла врача, который брался лечить от игромании, но отец был невменяем и с покрасневшими от недосыпа глазами набрасывался на дочь, требуя денег, грозясь продать квартиру. Нуля отступилась, рассказала всё декану, которого студенты любили, называя «Батей». В тот же день Нина Чичмарёва получила место в общежитии, которое находилось в Петродворце, время на дорогу уходило то же, и она не ощутила никаких перемен, кроме полного безразличия к выходкам отца, судьбе квартиры и всей Металлостроевской жизни.

Именно тогда встретился ей брат Гринечка на углу Кадетской линии и Университетской набережной. Он шёл от своего сводного брата Лёсика, с которым Нуля по непонятной причине никогда в жизни не встречалась, был необычайно возбуждён и даже взвинчен, проводил её до двери факультета и приглашал заходить в гости, посидеть за «рюмкой чая». Но опять пропал на целый год и объявился полностью преображённый, с волосами, собранными в кичку, и следами ожогов на руках и шее. Но эти пустяки его не волновали: он стал файерщиком.