Читать книгу Призраки летнего сада - Марина Важова - Страница 5

Отъезд Светы с Ваничем в Штаты стал для Лёсика той судьбоносной вехой, от которой отсчитывают года и события, добавляя: это было года за два до… или мы сделали ремонт сразу после… Особенно мучительным стал последний день. Накануне Лёсик, видимо, простыл, или накатила сезонная аллергия. Нахохленный, со слезящимися глазами сидел на большом диване, односложно отвечая Джорджу, но больше молчал.

Ванич вдруг впал в истерику, напился сухим вином, стал поливать Америку, отказывался собирать вещи. В общем, раскис и всех выбил из колеи. Уговаривая его, Джордж переходил с английского на слишком правильный русский, расписывал новую школу, обещал поездку в Канаду, собаку и миллион красивых девушек, живущих неподалёку, но Ванич плохел прямо на глазах. Лёсик в разговор не вступал, только хмуро поглядывал и, пока друг заливал внезапно подступившее горе кисловатым слабеньким Мерло, прихлёбывал зелёный чай из своей любимой китайской чашки с узорами на просвет.

Света смотрела в список того, что ещё необходимо взять, и злилась. На эти затянувшиеся сборы, на психоз Ванича, на Джорджа с его абсолютно мёртвым и неубедительным русским. Но больше всего её бесил именно Лёсик, который безучастно наблюдал за всеми, хотя мог бы так же, как они, готовиться к большим переменам. Мог бы! Он имел точно такую же возможность уехать в Штаты или в Англию – учиться в Кембридже. Дарина прилично зарабатывала и могла позволить ему (или себе?) такую роскошь.

Ванич валялся всё на том же диване, весь красный от вина и возбуждения, а Лёсик, отодвинув пустую чашку, кошачьим движением вынырнул из-за стола и с интересом стал разглядывать неслабую кучу вещей, образовавших в прихожей подобие пирамиды. Света как раз пристраивала очередную коробку, сокрушаясь, что маловато отправила с контейнером, и теперь придётся раскошелиться на оплату лишнего багажа.

Переступая с ноги на ногу, Лёсик задумчиво изрёк: «Мне бы не хотелось вас отпускать. Есть ощущение, что мы больше не увидимся». И так глубоко заглянул в глаза, проник на самое дно, что у Светы даже голова закружилась. Она что-то лепетала типа: «Не болтай чепуху, летом к нам приедешь, понравится, так останешься, с Ваничем вместе учиться будешь…», – а сама глядит неотрывно, потому что читает в его взгляде…

Я не могу без тебя, ты разве не видишь, что мне без тебя будет очень-очень плохо. Ты разве не чувствуешь то, что я чувствую? Я ничего не понимаю, но если ты сейчас уедешь, у меня остановится сердце…

Провожать Лёсик не поехал: в такси не было места, и по сути он уже расстался со всеми. Света, бледная, но спокойная, шепнула ему, садясь в машину: «Я не прощаюсь, слышишь, не прощаюсь», – и поцеловала куда-то в ухо…

С их отъездом ничего не изменилось. Лёсик пропадал целыми днями в бывшей Светиной мастерской, возвращаясь домой только поспать. Он с радостью оставался бы на ночь, перекантовался на том самом продавленном диванчике, на котором они со Светой обсуждали детали работы либо просто молчали. Но это, к сожалению, было запрещено, мастерскую на ночь опечатывали.

Зато в восемь утра, как только ночной сторож сдавал смену, Лёсик был уже на месте, так что у всех создалось впечатление, что он вовсе не уходил. Это было почти правдой и помогало пережить боль утраты. Света словно ненадолго вышла, но предметы, к которым она прикасалась, записи, инструменты продолжали окружать Лёсика, создавая эффект её присутствия. Порой, забывшись, он отвечал на телефонный звонок: «Её нет на месте», – потом спохватывался: «Сегодня уже не будет». Возможно, завтра, – добавлял он про себя и сам верил в это. Он с нетерпением ждал ночи, надеясь во сне увидеть Свету, почувствовать её дыхание на своей щеке, тепло руки. Но снилось что-то обыденное, незапоминающееся.

Так прошёл год. Постепенно финансирование мастерской стало сворачиваться, люди подолгу не получали зарплату, увольнялись, а в один из весенних, солнечных дней пришёл директор, Василий Семёнович, и удивился, застав Лёсика на рабочем месте. Видимо, от удивления он стал рассказывать ему, рядовому лаборанту, о грядущих переменах, но Лёсик мало что понял из его рассказа. В тот момент его очень заботила одна насущная проблема: довольно хорошо сохранившаяся каменная чаша из раскопок в долине Пазырык Южной Сибири не помещалась в сканер, и надо было что-то придумать. Поэтому он делал вид, что внимательно слушает директора, а сам прикидывал, не отнести ли чашу в Военную Академию, где, по его сведениям, воякам для каких-то непонятных дел куплен здоровый трёхмерник – томограф.

От этих мыслей его отвлекло упоминание имени Светы. Директор сказал, что Светлане Васильевне это бы не понравилось. Но что именно ей могло не понравиться, Лёсик прослушал. Василий Семёнович принял его заинтересованный взгляд как согласие и уже в дверях уверенно произнёс: «Так что поможешь всё погрузить и не забудь документацию убрать в сейф. Я на тебя рассчитываю». И в тот же момент Лёсик явственно услышал Светин голос: «Только моих вещей им не отдавай». Он даже вздрогнул и взглянул сначала в тот угол, где стоял её рабочий стол, а потом на директора, но поймал только его уходящую спину.

Через три дня пришла крытая брезентом машина, и Лёсик вдвоём с охранником осторожно погрузили туда имущество мастерской, включая все археологические артефакты, которые Лёсик заранее упаковал в пупырчатую воздушную плёнку, перетянул скотчем и промаркировал наклейками. От слишком осведомлённого, слегка подвыпившего охранника он узнал, что помещение мастерской куплено какой-то крупной фирмой, как, впрочем, и весь ближайший квартал, что имущество списано и по остаточной стоимости продано Васильку, то бишь директору, на дачу которого сейчас и отправится.

О чём же он мне тогда говорил, что должно не понравиться Светлане Васильевне? И тут же понял: всё. Ей всё это никак не могло бы понравиться. Хорошо, что он отнёс домой её инструменты, а заодно три глиняные дощечки, над которыми они со Светой работали перед отъездом. И сразу перестал мучиться угрызениями совести за припрятанного воробья – каменную фигурку из раскопок в хакасских степях. Этого воробья вместе с десятком костяных гребней год назад принесли для документирования, но так и не забрали. Так уже случалось: сегодня это ценим и охраняем, а завтра, глядишь, разрушено и на помойке лежит.

Когда машина отъехала, а охранник, гремя ключами, закрыл и опечатал дверь мастерской, Лёсику показалось, что его выгнали из дома. Только сейчас, стоя в одной рубашке под густым весенним ливнем, он с пронзительной, ошеломившей его болью понял, что Светы больше нет. Не важно, что она где-то ходит по земле, возможно, смеётся или готовит еду, но здесь, в его мире, она уже никогда не появится. Не пройдёт задумчиво под окнами мастерской, расстёгивая на ходу джинсовую куртку, не закурит украдкой у чёрного хода, пряча сигарету в кулак, не улыбнётся в потёмках проходного двора, показав на миг перевёрнутый полумесяц белых зубов.

И уже не радовался он заныканному воробью, возраст которого перевалил за две тысячи лет, и трём глиняным дощечкам, вовсе бесценным. Не чувствовал он себя уж таким предусмотрительным и ловким за то, что догадался – ещё перед отъездом Светы – копировать свою работу на домашний компьютер, сохранив около полусотни объёмных моделей, прошедших через его руки…

Лёсик двигался в сторону дома, но почти не осознавал, что делает. Настолько был переполнен чувством утраты, причём свежей, только произошедшей утраты, что не заметил, как на втором этаже, в окне кухни, загорелся свет, а из-за неплотно задёрнутой занавески за ним наблюдает мужчина, чёрная с сильной проседью шевелюра которого смахивает на шкуру полярного волка.

Из дневника Лёсика

17.05.199… г.

В Борках хорошо спится. В городе заснуть по-настоящему удаётся часа на три, а тут сон накрывает незаметно, стирая грань с явью. И тогда приходит Света. Она возникает откуда-то издалека, но её присутствие чувствуется сразу. Сначала появляется мягкий, как под водой, свет, колышутся зелёные тени. Потом я слышу её смех. Вернее, кажется, что слышу, потому что сны здесь наполнены звуками из сада. К птичьему теньканью порой присоединяются аккорды питерского, слегка расстроенного пианино. Потом набегает волна, и я вмиг узнаю Светин голос. Такая радость теснится в горле, что хочется плакать…

Я уже различаю под окнами её шаги. Она огибает дом и заходит через садовую дверь. Надо досчитать до двенадцати – и Света появится на пороге комнаты. Она приникает ко мне, я чувствую родной запах – лёгкая смесь выветрившегося табака и её постоянных духов, кажется, Кензо. Я смеюсь, целую Светины ладони, ловлю ускользающие руки, обнимаю за плечи и погружаюсь в жерло вращающейся воронки. Кричу так громко, что слышу свой крик издалека.

Вернее, его слышит Леон и не преминет утром бросить с ехидной ухмылочкой: «Нормальных женщин, что ли, нет?».