Читать книгу Сицилиец - Марио Пьюзо - Страница 3

Майкл Корлеоне стоял на длинном дощатом причале в Палермо и смотрел, как величественный океанский лайнер отплывает в Америку. Он должен был плыть на этом же судне, но от отца поступили новые указания.

Майкл помахал рукой парням на маленькой рыбацкой лодке, которые доставили его на причал, парням, охранявшим его последние годы. Лодочка плыла по пенному следу от океанского лайнера – храбрый утенок, догоняющий мать. Парни помахали в ответ; больше он никогда их не увидит.

На причале суетились рабочие в кепках и мешковатых робах: они разгружали другие суда и заполняли грузовики, подъезжавшие к причалу. То были коренастые жилистые мужчины, больше похожие на арабов, чем на итальянцев; козырьки кепок закрывали их лица. Среди них наверняка есть и новые охранники, задача которых – следить, чтобы с ним ничего не случилось до встречи с доном Кроче Мало, капо ди капи[1] из «Друзей друзей», как их называли тут, на Сицилии. В газетах и вообще в мире их называли мафией, но на Сицилии слово «мафия» местные не использовали никогда. Точно так же они никогда не называли дона Кроче Мало капо ди капи – только Добрая Душа.

За два года ссылки на Сицилию Майкл услышал немало легенд про дона Кроче, в том числе настолько фантастических, что в существование такого человека верилось с трудом. Однако распоряжения, поступившие от отца, не оставляли места сомнениям: в этот самый день у него состоится обед с доном Кроче. Им двоим предстоит организовать побег с Сицилии величайшего бандита в стране, Сальваторе Гильяно. Майкл Корлеоне не покинет Сицилию без Гильяно.

За краем причала, в каких-то пятидесяти метрах, на узкой улочке ожидал гигантский темный автомобиль. Рядом с ним стояли трое мужчин – темные прямоугольники, вырисовывающиеся на сияющем полотне света, падавшем, словно золотая стена, от самого солнца. Майкл зашагал к ним. Приостановился на мгновение, чтобы прикурить сигарету и осмотреться.

Палермо лежал на дне чаши, образованной потухшим вулканом, окруженный с трех сторон горами, а с четвертой убегающий в ослепительную голубизну Средиземного моря. Город сверкал в золотистых лучах полуденного сицилийского солнца. По земле бежали красные прожилки – словно кровь, впитавшаяся в почву Сицилии за много веков. Золотые лучи заливали горделивые мраморные колонны греческих храмов, острые шпили мусульманских минаретов, узорчатые фасады испанских соборов, а поодаль, в предгорье, мрачно высились стены древнего норманнского замка – наследие, оставленное бесчисленными и жестокими завоевателями, правившими Сицилией со времен до рождения Христа. Выше замковых стен конусы гор сжимали изнеженный Палермо в своих убийственных объятиях: будто две душительницы, изящно опускаясь на колени, затягивали веревку у города на шее. И надо всем этим вспарывали сияющую небесную синь бесчисленные рыжие ястребки.

Майкл пошел к трем мужчинам, дожидавшимся его в конце причала. Из черных прямоугольников постепенно проявлялись их тела и лица. С каждым шагом он видел их все четче; они чуть расступились, отодвинулись друг от друга, словно готовясь принять его в свои объятия.

Все трое хорошо знали историю Майкла. Младший сын великого дона Корлеоне из Америки, Крестного отца, власть которого простирается до самой Сицилии. Знали, что он убил полицейского в Нью-Йорке, когда казнил там врага империи Корлеоне. И прятался тут, на Сицилии, из-за этих убийств. Теперь же наконец вопрос был улажен, и Майклу предстояло вернуться на родину, чтобы занять законное место кронпринца в семье Корлеоне. Они рассматривали Майкла: как он идет, стремительно и непринужденно, его настороженность, запавшие черты лица – свидетельство пережитых испытаний и опасностей. Очевидно, этот парень заслуживает уважения.

Майкл сошел с пристани, и первым его приветствовал толстомясый священник в рясе и засаленной шляпе. Его белый церковный воротничок был припорошен красной сицилийской пылью, а выше румянилось вполне земное, плотское лицо.

Святой отец Беньямино Мало был братом великого дона Кроче. С виду робкий и богобоязненный, он был всей душой предан знаменитому родственнику и нисколько не стеснялся своей близости с дьяволом. Злые языки судачили даже, что он разглашает дону Кроче секреты, услышанные на исповеди.

Пожимая Майклу руку, отец Беньямино нервно улыбался; ответную дружелюбную улыбку он воспринял с удивлением и облегчением – не похоже, что перед ним убийца.

Второй мужчина держался не столь сердечно, хоть и достаточно вежливо. Это был инспектор Фредерико Веларди, глава сицилийской полиции. Единственный из троицы, он не улыбался. Худой, одетый чересчур изысканно для государственного служащего, офицер метал молнии холодными голубыми глазами, унаследованными от какого-то далекого норманнского предка. Инспектор Веларди не собирался восхищаться американцем, убившим высокопоставленного полицейского чина. Пусть только попробует выкинуть что-то в этом роде на Сицилии! Его рукопожатие напоминало скрещение шпаг.

Третий был выше и мощнее их всех и на фоне двух остальных казался настоящей громадиной. Он завладел рукой Майкла, а потом потянул его на себя, заключив в медвежьи объятия.

– Кузен Майкл, – сказал этот человек. – Добро пожаловать в Палермо.

Он отстранился и поглядел на Майкла добродушным, но в то же время опасливым взглядом.

– Я Стефан Андолини, мы с твоим отцом вместе росли в Корлеоне. Я видел тебя в Америке, еще ребенком. Помнишь меня?

Как ни странно, Майкл помнил. Потому что Стефан Андолини – огромная редкость для сицилийцев – был рыжим. Свой цвет волос он нес по жизни как крест, поскольку на Сицилии считалось, что Иуда был рыжеволосым. Лицо ему досталось такое же незабываемое. Рот – огромный и кривой, толстые губы похожи на отрубленные куски мяса; выше них – волосатые ноздри и глаза в глубоких провалах глазниц. Хоть он и улыбался, при взгляде на это лицо в голову сразу закрадывались мысли об убийстве.

Со священником все было ясно. Но присутствие инспектора Веларди стало для Майкла сюрпризом. Андолини по-родственному объяснил Майклу, что инспектор тут как представитель властей. Майкл недоумевал. Что этот человек здесь делает? Веларди считался одним из самых неумолимых преследователей Сальваторе Гильяно. Очевидно было, что они со Стефаном Андолини терпеть друг друга не могут; они вели себя с преувеличенной вежливостью людей, готовых в любой момент сцепиться в смертельной схватке.

Шофер уже распахнул для них дверцу. Отец Беньямино и Стефан Андолини, похлопывая Майкла по спине, усадили его на заднее сиденье. Святой отец с вящим самоуничижением настоял на том, чтобы расположиться посередине и пропустить Майкла к окну – оттуда удобнее любоваться красотами Палермо. Андолини занял место у другого окна. Инспектор уже нырнул на пассажирское кресло рядом с шофером. Майкл заметил, что он так и не выпустил ручку двери, чтобы в случае чего быстро ее открыть. В голове у него промелькнула мысль, что отец Беньямино уселся посередине, чтобы не стать легкой мишенью.

Словно тяжеловесный черный дракон, автомобиль медленно покатил по улицам Палермо. По обеим сторонам возвышались изящные особняки в мавританском стиле, приземистые здания общественных учреждений с греческими колоннами, испанские соборы. С балконов жилых домов – выкрашенных синей краской, белой краской, желтой краской – свешивались гирляндами цветы, словно образуя еще одну улицу у них над головой. Очаровательное зрелище – если бы не взводы карабинери, итальянской национальной полиции, патрулировавшие каждый угол с винтовками наперевес. Они же глядели с балконов верхних этажей.

Рядом с их автомобилем весь прочий транспорт казался крошечным – в особенности крестьянские телеги, влекомые мулами, на которых доставляли в город продукты. Телеги были раскрашены яркими цветами, вплоть до оглобель и ободов колес. На бортах были нарисованы рыцари в шлемах и короли в коронах из легенд о Карле Великом и Роланде, старинных героях сицилийского фольклора. Но на некоторых, под изображением красавчика юноши в кожаных штанах и белой рубахе без рукавов, с пистолетами за поясом и ружьем через плечо, Майкл замечал кое-как нацарапанные строки, неизменно заканчивавшиеся большими красными буквами ГИЛЬЯНО.

За время пребывания на Сицилии Майкл немало наслушался про Сальваторе Гильяно. Его имя не сходило со страниц газет. Люди повсюду говорили о нем. Невеста Майкла, Аполлония, как-то призналась, что каждую ночь молится за Гильяно, как и все дети, и практически вся молодежь на Сицилии. Они обожали его, он был одним из них – парень, которым все они мечтали стать. Несмотря на молодость – чуть старше двадцати лет, – Гильяно слыл великим полководцем, потому что одолел целую армию карабинери, выставленную против него. Он был красив и щедр и большую часть добычи раздавал бедным. Он был благороден и не позволял своим бандитам трогать женщин и священников. Если ему приходилось казнить предателя, тот всегда имел возможность произнести молитву и снять груз с души, чтобы вступить в Царствие Небесное примиренным с тамошними законами. Все это Майкл давно знал.

Они свернули с проспекта, и его взгляд привлек плакат, отпечатанный крупными черными буквами. Единственное, что он успел прочесть, была фамилия ГИЛЬЯНО в заголовке. Отец Беньямино наклонился к окну и сказал:

– Одна из прокламаций Гильяно. По ночам Палермо по-прежнему принадлежит ему.

– Что там сказано? – спросил Майкл.

– Он позволяет жителям Палермо снова ездить на трамваях, – ответил отец Беньямино.

– Позволяет? – спросил Майкл с улыбкой. – Преступник позволяет?

Стефан Андолини на другом краю сиденья расхохотался:

– Карабинери ездят на трамваях, поэтому Гильяно взрывает их. Но сначала он предупредил людей, чтобы не садились туда. Теперь он обещает, что взрывов не будет.

– И зачем Гильяно взрывать трамваи с полицией? – сухо осведомился Майкл.

Инспектор Веларди повернул голову, сверкнув на него глазами:

– Потому что Рим по глупости арестовал его отца и мать за пособничество преступнику, их собственному сыну. Республика не отменяла фашистских законов.

Отец Беньямино с потаенной гордостью сказал:

– Мой брат, дон Кроче, договорился об их освобождении. О, мой брат сильно рассердился на Рим.

Боже, подумал Майкл. Дон Кроче рассердился на Рим? Да кто такой этот дон Кроче, кроме того что он pezzonovante[2] в мафии?

Машина остановилась перед особняком розового цвета, занимавшим целый квартал. По углам особняк украшали голубые минареты. Перед входом, накрытым маркизами в зеленую полоску с надписью «Отель Умберто», стояли два швейцара в ослепительных униформах с золотыми пуговицами. Однако Майкла это великолепие не впечатлило.

Он окинул натренированным взглядом улицу перед отелем и приметил по меньшей мере с десяток охранников, которые прохаживались парами или стояли, прислонившись к кованым решеткам. Эти парни даже не скрывались: под расстегнутыми пиджаками были видны пистолеты в кобурах. Двое с тонкими сигарками во рту на мгновение преградили Майклу путь, стоило ему вылезти из машины; они разглядывали его, будто прикидывая, какого размера придется копать могилу. Инспектора Веларди и остальных охранники проигнорировали.

Конец коридора перегораживали массивные дубовые двери. Мужчина, сидевший на стуле с высокой спинкой, похожем на трон, поднялся и отпер двери бронзовым ключом. А потом поклонился, заговорщицки улыбнувшись отцу Беньямино.

За дверями начиналась величественная анфилада залов; сквозь французские окна до пола был виден роскошный сад, откуда долетал аромат лимонных деревьев. Войдя, Майкл сразу заметил двух охранников в одном из залов. Он задумался, зачем дону Кроче столько охраны. Он – друг Джулиано, конфидент министра юстиции в Риме; ему не грозят карабинери, наводнившие Палермо. Тогда кого – или чего – боится великий дон? Кто его враг?

Мебель в гостиной явно создавалась для итальянского дворца – гаргантюанские кресла, диваны, длиной и шириной с небольшую яхту, массивные мраморные столы, словно украденные из музея. Подходящая обстановка для мужчины, который вышел из сада, чтобы приветствовать их.

Руки его были распростерты для объятия, предназначенного Майклу Корлеоне. Стоя, дон Кроче был примерно одного размера что в высоту, что в ширину. Густые волосы с проседью, кучерявые, как у негра, элегантно подстриженные, венчали крупную львиную голову. Глаза, черные, как у ящерицы, походили на две изюмины, торчавшие из жирных щек. Щеки эти были словно вырезаны из красного дерева: левая гладкая, а вторая – перекошенная от избытка плоти. Рот под тонкими усиками выглядел на удивление нежным. Объединял эти разнородные черты между собой толстый величественный нос.

Однако голова императора сидела на теле крестьянина. Безразмерные, кое-как подогнанные брюки обхватывали необъятную талию, держась на широких светлых подтяжках. Просторная рубаха была белая, свежевыстиранная, но неглаженая. На нем не было ни галстука, ни пиджака, и по мраморному полу он ступал босыми ногами.

Дон Кроче не выглядел человеком, который получает свою «десятину» с каждого бизнеса в Палермо вплоть до лотков уличных торговцев. Сложно было поверить, что на его совести тысячи смертей. Что он правил Западной Сицилией дольше, чем нынешнее правительство в Риме. И что он богаче герцогов и баронов, владеющих крупнейшими сицилийскими поместьями.

Объятие, в которое дон Кроче заключил Майкла, было легким, мимолетным; одновременно он сказал: «Я знал твоего отца, когда мы оба были детьми. Рад, что у него такой хороший сын». Дальше спросил, как добрался его гость и не нужно ли ему чего. Майкл улыбнулся и ответил, что не отказался бы от корки хлеба и глотка вина. Дон Кроче немедленно повел его в сад, поскольку, как все сицилийцы, старался по возможности есть на свежем воздухе.

Стол им накрыли под лимонным деревом. Там сверкало отполированное стекло, белели льняные салфетки и скатерти. Слуги отодвинули для них удобные бамбуковые кресла. Дон Кроче наблюдал за тем, как Майкл усаживается, с живостью, удивительной для его возраста – ему уже перевалило за шестьдесят. Майкла он усадил по правую руку, а своего брата, священника, – по левую. Инспектор Веларди и Стефан Андолини заняли места напротив; на них он глядел с прохладцей.

Все сицилийцы любят поесть; одна из немногочисленных шуток про дона Кроче, на которые тут осмеливались, гласила, что он предпочтет добрый обед доброму убийству. И вот дон Кроче сидел с благосклонной ухмылкой на лице, вооружившись ножом и вилкой, а слуги подносили и подносили еду. Майкл обвел взглядом сад. Его окружала высокая каменная стена, и по меньшей мере десять охранников сидели за собственными маленькими столиками – по двое, не больше, и на достаточном расстоянии, чтобы не стеснять дона Кроче и его собеседников. Сад благоухал лимонным цветом и оливковым маслом.

Дон Кроче собственноручно накладывал Майклу жареную курицу и картофель, следил за тем, как ему трут сыр на спагетти в отдельной тарелочке, подливал в бокал мутноватое местное белое вино. Все это он проделывал с искренней заботой, словно для него очень важно, чтобы новый друг хорошо поел и попил. Майкл проголодался – с самого рассвета у него маковой росинки не было во рту, – и дону неоднократно пришлось подкладывать ему добавки. Он присматривал и за остальными гостями, время от времени жестом указывая прислуге наполнить бокал или добавить в тарелку еды.

Наконец они наелись, и дон, получив свою чашку эспрессо, приступил к разговору о делах.

– Значит, – обратился он к Майклу, – ты собираешься помочь нашему другу Гильяно сбежать в Америку?

– Так мне велено, – ответил Майкл. – Я должен проследить за тем, чтобы он добрался до Америки без приключений.

Дон Кроче кивнул; на его мясистом красном лице застыло сонное выражение объевшегося толстяка. Голос – звонкий тенор – до странности не соответствовал его телосложению.

– Мы с твоим отцом договорились, что я доставлю Сальваторе Гильяно к тебе. Но жизнь не всегда течет гладко, случаются и неожиданности. Мне будет трудновато выполнить свою часть сделки.

Он поднял руку, показывая, чтобы Майкл не перебивал:

– Моей вины тут нет. Я действовал по плану. Но Гильяно больше никому не доверяет – даже мне. Многие годы, практически с первого дня, как его объявили вне закона, я помогал ему; мы были партнерами. С моей помощью он стал большим человеком на Сицилии, хотя ему и сейчас всего-то двадцать семь лет. Однако время его истекает. Пять тысяч итальянских солдат и полевой полиции рыщут по горам, разыскивая его. И все равно он отказывается мне довериться.

– Тогда я ничем не смогу ему помочь, – сказал Майкл. – Мне приказано ждать не больше семи дней, а потом уплывать в Америку.

Произнося это, он продолжал гадать, почему для его отца так важно обеспечить побег Гильяно. Майкл мечтал скорей оказаться дома после долгих лет ссылки. Он беспокоился о здоровье отца. Когда Майкл бежал из Америки, его отец лежал, тяжело раненный, в больнице. После его побега старший брат Санни был убит, а семья Корлеоне вела отчаянную битву за выживание против Пяти Семейств в Нью-Йорке. Битву, которая из Америки распространилась и на Сицилию, унеся жизнь невесты Майкла. Правда, отцовские посланники сообщали, что старый дон оправился от ран, примирился с Пятью Семействами и устроил так, чтобы все обвинения с Майкла сняли. Однако тот знал, что отец ждет его возвращения, ведь он был правой рукой дона Вито Корлеоне. Что всей семье не терпится воссоединиться с ним – его сестре Конни, брату Фредди, сводному брату Тому Хейгену и его бедной матери, которая наверняка до сих пор оплакивает беднягу Санни. На мгновение Майклу вспомнилась Кей: как она, не забыла о нем после двух лет разлуки? Но самым главным был другой вопрос: почему отец оттягивает его возвращение? Наверняка причина очень важная – и она связана с Гильяно.

Внезапно Майкл осознал, что инспектор Веларди буравит его своими холодными голубыми глазами. Его тонкое аристократическое лицо выражало презрение – он словно заподозрил Майкла в трусости.

– Будем терпеливы, – сказал дон Кроче. – Наш друг Андолини по-прежнему поддерживает связь с Гильяно и его семьей. Нам надо поразмыслить всем вместе. Отсюда ты отправишься к отцу и матери Гильяно в Монтелепре, это по пути в Трапани.

Он сделал паузу и улыбнулся; жирные щеки при этом даже не шевельнулись.

– Я в курсе твоих планов. Всех.

На последнем слове он сделал особый упор, но, подумал Майкл, всех планов он знать никак не мог. Крестный отец никогда и никому не говорил всего, от начала до конца.

Дон Кроче вкрадчиво продолжал:

– Все мы, кто на стороне Гильяно, согласны в двух вещах. Ему нельзя дальше оставаться на Сицилии, и он должен перебраться в Америку. Инспектор Веларди того же мнения.

– Это странно даже для Сицилии, – сказал Майкл с улыбкой. – Инспектор возглавляет полицию; он присягал, что будет ловить таких, как Гильяно.

Дон Кроче усмехнулся – короткий механический смешок.

– Сицилия, кто ее поймет… Вообще-то все просто. Рим предпочитает, чтобы Гильяно посиживал спокойно в Америке, а не выступал с разоблачениями со скамьи подсудимых в Палермо. Дело в политике.

Майкл был потрясен. Его охватило острое беспокойство. План рушился на глазах.

– Зачем инспектору Веларди помогать ему бежать? Мертвый Гильяно не представляет угрозы.

Недовольным тоном инспектор Веларди заметил:

– Я именно так и поступил бы. Но дон Кроче любит его, как родного сына.

Стефан Андонили вперил в инспектора зловещий взгляд. Отец Беньямино опустил голову и сделал глоток из своего бокала. Однако дон Кроче строго сказал, обращаясь к полицейскому:

– Мы все здесь друзья и должны говорить Майклу правду. У Гильяно имеется один козырь. Он ведет дневник – называет его своим «Завещанием». Там есть доказательства, что правительство в Риме, кое-какие чиновники, помогали ему, пока он разбойничал. Ради своих политических целей. Если этот дневник обнародовать, христианское демократическое правительство падет – и Италией будут править социалисты с коммунистами. Инспектор Веларди согласен, что это необходимо любой ценой предотвратить. Потому он и готов помочь Гильяно – с условием, что его «Завещание» не будет предано огласке.

– А вы видели это «Завещание»? – спросил Майкл. Интересно, отец знает о нем? В указаниях, полученных Майклом, оно не упоминалось.

– Я знаю его содержание, – ответил дон Кроче.

Инспектор Веларди воскликнул:

– Будь моя воля, я приказал бы убрать Гильяно – и к черту его «Завещание»!

Стефан Андолини зыркнул на инспектора с ненавистью такой острой и неприкрытой, что Майкл впервые осознал – этот человек не менее опасен, чем сам дон Кроче.

– Гильяно никогда не сдастся, – сказал Андолини, – а у вас кишка тонка, чтобы отправить его в могилу. Занимайтесь лучше своими делами.

Дон Кроче медленно поднял ладонь, и за столом воцарилось молчание. Он медленно проговорил, обращаясь к Майклу и игнорируя всех остальных:

– Возможно, я не смогу сдержать обещание, данное твоему отцу, и доставить тебе Гильяно. Не могу сказать, почему дон Корлеоне так в этом заинтересован; наверняка у него имеются на то причины, и причины весомые. Но что я могу поделать? Сегодня ты поедешь к родителям Гильяно. Постарайся убедить их, что их сын может мне доверять, и напомни этим добрым людям, что именно я вызволил их из тюрьмы. – На мгновение он замолчал. – Тогда, возможно, мы сумеем ему помочь.

За годы вынужденной ссылки у Майкла выработалось животное чутье на любого рода опасность. Ему не нравился инспектор Веларди, он боялся Стефана Андолини, жестокого убийцы, при взгляде на отца Беньямино у него по спине бежал холодок. А главный сигнал тревоги исходил от самого дона Кроче.

Люди за столом, обращаясь к нему, почтительно понижали голос – даже его брат, отец Беньямино. Они склоняли головы в ожидании ответа, забывая жевать. Слуги кружили вокруг него, словно он был солнцем; охранники, расставленные по саду, не спускали с него глаз, готовые по первому приказу броситься и порвать любого в клочья.

– Дон Кроче, – осторожно сказал Майкл, – я здесь, чтобы выполнять ваши поручения.

Тот одобрительно кивнул своей крупной головой, сложил ухоженные руки на животе и певучим тенором произнес:

– Мы должны быть предельно откровенны друг с другом. Скажи мне, каков план побега Гильяно? Откройся, как сын родному отцу.

Майкл коротко глянул на инспектора Веларди. Не хватало еще откровенничать в присутствии главы полиции Сицилии! Дон Кроче немедленно все понял.

– Инспектор Веларди полностью следует моим указаниям, – сказал он. – Можешь доверять ему, как мне самому.

Майкл поднес к губам бокал с вином. Поверх его края он видел охранников, наблюдающих за ними, – зрители на спектакле. От него не ускользнула гримаса на лице Веларди, который явно не оценил дипломатии дона, однозначно давшего понять: он командует и инспектором, и его ведомством. Заметил он и то, как нахмурил лоб губастый Стефан Андолини. Только отец Беньямино избегал его взгляда, держа голову опущенной. Майкл допил мутное белое вино, и слуга немедленно наполнил бокал. Внезапно сад показался Майклу крайне опасным местом.

Спинным мозгом он чувствовал, что слова дона Кроче не могут быть правдой. С какой стати кому-либо за этим столом доверять главе тайной полиции Сицилии? Гильяно ему точно не доверился бы. История Сицилии полнится предательствами, думал Майкл с горечью, достаточно вспомнить его покойную жену. Тогда почему дон Кроче так доверчив? И зачем столько охраны вокруг? Дон Кроче – предводитель мафии. У него связи с правительством в Риме, по сути, он – его неофициальный представитель на Сицилии. Так чего же ему бояться? Разве что Гильяно.

Дон сверлил его взглядом. Майкл постарался придать своему голосу максимальную искренность:

– Мой план прост. Я буду ждать в Трапани, пока Сальваторе Гильяно доставят ко мне. Доставите вы и ваши люди. На быстроходном катере мы уплывем с ним в Африку. Естественно, со всеми необходимыми документами. А из Африки улетим в Америку – там уже договорено, чтобы мы прошли таможню без обычных формальностей. Надеюсь, все пройдет так же легко, как я сейчас сказал. – На мгновение он сделал паузу. – Если только вы мне не отсоветуете.

Дон вздохнул и глотнул вина из бокала. Потом снова вперил взгляд в Майкла. Заговорил – медленно и веско:

– Сицилия – трагический край. Тут нет доверия. Нет порядка. Только жестокость и предательство, зато в изобилии. Ты полон подозрений, мой юный друг, и у тебя есть на это право. Как и у нашего Гильяно. Вот что я тебе скажу: Тури Гильяно не продержался бы без моей защиты; мы с ним были как два пальца одной руки. А теперь он считает меня своим врагом. Ты и представить не можешь, как это меня огорчает. Единственное, о чем я мечтаю, – это как Тури Гильяно однажды вернется к своей семье и будет объявлен героем Сицилии. Он – истинный христианин и храбрый человек. С сердцем таким добрым, что нет ни одного сицилийца, кто не любил бы его. – Дон Кроче остановился, сделал еще глоток. – Но ситуация складывается не в его пользу. Он один, в горах, с горсткой людей противостоит армии, которую Италия наслала на него. Его предают на каждом шагу. Потому он никому не доверяет, даже самому себе.

На миг взгляд дона, направленный на Майкла, стал ледяным.

– Я с тобой до конца откровенен, – сказал он. – Не люби я Гильяно так сильно, возможно, я дал бы тебе совет, который не должен давать. Возможно, я сказал бы, со всей искренностью: езжай-ка ты домой в Америку без него. Мы подходим к концу трагедии, которая тебя никак не касается… – Он снова сделал паузу и вздохнул. – Но, конечно, ты наша единственная надежда, и я вынужден просить тебя остаться и помочь. Я окажу всю возможную поддержку и никогда не брошу Гильяно. – Поднял свой бокал: – Да живет он тысячу лет!

Все они выпили; Майкл тем временем судорожно размышлял. Чего хочет дон: чтобы он остался или чтобы бросил Гильяно?

Заговорил Стефан Андолини:

– Помнишь, мы обещали родителям Гильяно, что Майкл навестит их в Монтелепре?

– Безусловно, – мягко согласился дон. – Мы должны дать им хоть какую-то надежду.

– Они могут знать что-то о «Завещании», – настойчиво вставил отец Беньямино.

Дон Кроче вздохнул:

– Да, «Завещание» Гильяно… Он считает, оно спасет ему жизнь или, по крайней мере, отомстит за его смерть. – Он обратился прямо к Майклу: – Запомни это. Рим боится «Завещания», а я не боюсь. И скажи его родителям: что написано на бумаге, влияет на историю. Но не на жизнь. Жизнь – это другая история.

* * *

От Палермо до Монтелепре было не больше часа езды. Но за этот час Майкл с Андолини перенеслись из городской цивилизации в самую что ни на есть примитивную сицилийскую глушь. Стефан Андолини вел крошечный «Фиат»; под солнечным светом на его выбритых щеках и подбородке точками проступали ярко-рыжие колючки отрастающей щетины. Ехал он медленно, осторожно – как все, кто выучился водить уже в зрелом возрасте. «Фиат» пыхтел, словно ему не хватало воздуха, карабкаясь вверх на горный кряж.

Пять раз их останавливали на постах национальной полиции – в каждом по меньшей мере человек двенадцать и фургон, ощетинившийся автоматами. Бумаги, которые показывал Андолини, освобождали им путь.

Майклу казалось странным, как местность могла стать такой дикой и первобытной на столь малом отдалении от величественного Палермо. Они проезжали мимо крошечных деревенек с каменными домами, опасно балансирующими на горных склонах. Склоны эти были тщательно возделаны и превращены в террасы, где аккуратными грядками поднимались какие-то колючие растения. Небольшие холмики усыпали гигантские белые валуны, полускрытые мхом и бамбуковыми стеблями; издалека они походили на заброшенные кладбища.

Вдоль дороги стояли часовенки – деревянные будки с навесными замками, над которыми возвышалась статуэтка Девы Марии или какого-то местного святого. У одной из таких часовен Майкл увидел женщину: она молилась, опустившись на колени, а муж, сидя в тележке с запряженным в нее осликом, потягивал из бутылки вино. Голова ослика свешивалась вниз, как у великомученика.

Стефан Андолини похлопал Майкла по плечу и сказал:

– Как же я рад тебя видеть, дорогой кузен! Ты знал, что Гильяно с нами в родстве?

Майкл был уверен, что это ложь, – понял по его лисьей ухмылке.

– Нет, – ответил он. – Я только знаю, что его родители работали на моего отца в Америке.

– И я тоже, – сказал Андолини. – Мы помогали твоему отцу строить его дом на Лонг-Айленде. Старый Гильяно – отличный каменщик, и хотя твой отец предлагал ему не уезжать и заняться торговлей оливковым маслом, тот остался верен своему ремеслу. Восемнадцать лет он вкалывал, как негр, и экономил, как еврей. Потом вернулся на Сицилию, чтобы зажить, как англичанин. Да только война и Муссолини превратили его лиры в пыль, и теперь он владеет лишь своим домом да крошечным клочком земли под огород. Проклинает тот день, когда уехал из Америки. Они думали, их сын будет расти, как принц, а теперь он – преступник…

«Фиат» поднимал за собой шлейф пыли; росшие вдоль дороги бамбук и дикие груши были похожи на призраков, и гроздья груш казались подобием человеческих ладоней. В долине виднелись оливковые рощи и виноградники. Внезапно Андолини сказал:

– Тури был зачат в Америке. – Он увидел вопросительное выражение в глазах Майкла. – Да, был зачат в Америке, но родился на Сицилии. Еще пара месяцев, и Тури стал бы американским гражданином… – Сделал паузу. – Он часто об этом говорит. Как думаешь, ты правда поможешь ему бежать?

– Я не знаю, – ответил Майкл. – После этого обеда с инспектором и доном Кроче я вообще перестал что-либо понимать. Они хотят, чтобы я помог? Отец говорил, дон этого хочет. Но он не упоминал об инспекторе.

Андолини пятерней зачесал со лба редеющие волосы. Нечаянно нажал на педаль газа, и «Фиат» дернулся вперед.

– Гильяно и дон Кроче теперь враги, – сказал он. – Но мы все спланировали без дона Кроче. Тури и его родители рассчитывают на тебя. Они знают, что твой отец никогда не предавал друзей.

– А на чьей стороне ты? – спросил Майкл.

Андолини испустил вздох.

– Я за Гильяно, – ответил он. – Мы были с ним товарищами последние пять лет, а до того он спас мне жизнь. Но я живу на Сицилии и не могу бросить вызов дону Кроче в лицо. Я хожу по тонкой проволоке между ними двумя, но никогда не предам Гильяно.

Майкл подумал: «Да что, черт побери, несет этот человек? Почему ни от кого из них нельзя добиться прямого ответа?» Потому что это Сицилия. Сицилийцы боятся правды. Тираны и инквизиторы тысячелетиями пытались выбить у них эту правду под пыткой. Правительство в Риме со своими законами требовало правды. Священники в исповедальнях добивались правды, грозя вечным проклятием. Но правда – источник власти, инструмент контроля, так зачем же кому-то ее выдавать?

«Мне придется найти собственный путь, – думал Майкл, – или вообще бросить это дело и поторопиться домой». Здесь он был на опасной территории: между Гильяно и доном Кроче определенно шла вендетта, а оказаться в эпицентре сицилийской вендетты сродни самоубийству. Сицилийцы убеждены, что месть – единственное истинное правосудие и что она должна быть беспощадной. На этом католическом острове, где в каждом доме есть статуэтка истекающего слезами Христа, христианское милосердие считалось презренным прибежищем трусов.

– Почему Гильяно с доном Кроче стали врагами? – спросил Майкл.

– Из-за трагедии в Портелла-делла-Джинестра, – ответил Андолини. – Два года назад. С тех пор все уже не было прежним. Гильяно обвинил дона Кроче.

Внезапно машина практически отвесно покатилась вниз – дорога теперь спускалась с гор в долину. Они проехали развалины норманнского замка, построенного с целью наводить страх на жителей окрестных деревень девять веков назад, а теперь населенного лишь безобидными ящерицами да козами, отбившимися от стада. Внизу уже виден был Монтелепре.

Городок располагался в расщелине между гор, словно бадья в жерле колодца. Он образовывал идеальную окружность – ни одного домика не выходило за его границы; в вечернем солнце каменные стены полыхали багровым огнем. «Фиат» уже въезжал на узкую извилистую улочку; Андолини нажал на тормоза и остановил машину перед заставой со взводом карабинери, что преградили им путь. Один махнул винтовкой, приказывая вылезать.

Майкл смотрел, как Андолини показывает полиции свои бумаги. Он заметил особый пропуск в красной рамке – его мог выдать только лично министр юстиции в Риме. У Майкла имелся такой же, но ему велели показывать пропуск только в самом крайнем случае. Откуда у этого Андолини столь серьезный документ?

Они снова покатили по узким улочкам Монтелепре, где не могли бы разъехаться две машины. Домики украшали элегантные балконы, все они были выкрашены в разные цвета. Много синих, поменьше белых, совсем мало розовых. Очень редко попадались желтые. В это время дня женщины сидели по домам – готовили ужин для мужей. Детей на улицах не было тоже. Зато на каждом углу стояли парами карабинери. Монтелепре походил на оккупированную территорию в военное время. Лишь несколько стариков с каменными лицами смотрели вниз с балконов.

«Фиат» остановился перед рядом совмещенных домов, один из которых был ярко-голубого цвета; кованую калитку украшала буква Г. Калитку открыл невысокий жилистый мужчина лет шестидесяти в американском костюме – темном, в полоску – и белой рубашке с черным галстуком. Это был отец Гильяно. Он коротко, но с теплотой обнял Андолини. Майкла похлопал по плечу чуть ли не с благодарностью, а потом повел их обоих в дом.

У отца Гильяно было лицо человека, дожидающегося кончины смертельно больного родственника, очень любимого. Он прилагал усилия, чтобы контролировать свои эмоции, но рукой то и дело касался лица, словно для того, чтобы удерживать его черты на месте. Тело его было как каменное, и двигался он скованно, пошатываясь на ходу.

Они вошли в просторную гостиную, роскошную для сицилийского жилища в таком крошечном городке. Над всем там царила гигантская увеличенная фотография, слишком размытая, чтобы сразу узнать лицо на ней, в деревянной раме кремового цвета. Майкл тут же понял, что это должен быть Сальваторе Гильяно. Под фотографией на круглом черном столике горела лампадка. На другом столе стоял еще один снимок, более четкий. Отец, мать и сын на фоне красного занавеса; сын по-хозяйски обнимает мать за плечи. Сальваторе Гильяно смотрел прямо в камеру, словно бросая ей вызов. Лицо у него было удивительной красоты – как у греческой статуи, с чертами чуть тяжеловатыми, будто выточенными из мрамора, полными чувственными губами и широко расставленными овальными глазами под полуприкрытыми веками. Лицо человека, не испытывающего сомнений, готового противостоять всему миру. Чего Майкл никак не ожидал в нем увидеть, так это добродушного обаяния.

Там были и еще фотографии Гильяно – с сестрами и их мужьями, – но они тонули в темноте на угловых столиках.

Отец Гильяно провел их в кухню. Мать, готовившая ужин, отвернулась от плиты, чтобы поздороваться. Мария Ломбардо Гильяно выглядела гораздо старше, чем на фотографии в гостиной, – казалось, это вообще другая женщина. Улыбка на ее изможденном костлявом лице напоминала гримасу, кожа была морщинистой и грубой. В волосах длиной до плеч, все еще пышных, прядями белела седина. Больше всего поражали ее глаза – почти черные от всепоглощающей ненависти к миру, грозившему уничтожить и ее, и ее сына.

Не обращая внимания на мужа и Стефана Андолини, она обратилась прямиком к Майклу:

– Так вы поможете моему сыну или нет?

Мужчин ее прямота, похоже, смутила, но Майкл лишь улыбнулся в ответ:

– Да, я с вами.

Напряжение отчасти спало; она склонила голову и поднесла ладони к лицу, словно заслоняясь от удара. Андолини сказал примирительно:

– Отец Беньямино собирался приехать, но я объяснил, что вы этого не хотели бы.

Мария Ломбардо подняла голову, и Майкл удивился тому, с какой отчетливостью все эмоции читались у нее на лице. Презрение, ненависть, страх, ирония ее слов отразились в язвительной улыбке, которую она не смогла подавить.

– Ну да, у отца Беньямино такое доброе сердце, кто бы сомневался, – произнесла она. – И это добросердечие хуже чумы выкашивает целые деревни. Он словно листья сизаля: только тронь – и прольется кровь. Выдает тайну исповеди своему братцу, торгует живыми душами, служа дьяволу…

Отец Гильяно сказал смиренно, словно пытаясь угомонить безумца:

– Дон Кроче – наш друг. Он вытащил нас из тюрьмы.

Мать Гильяно вскинулась:

– Ах, дон Кроче, Добрая Душа, всегда придет на помощь. Но вот что я вам скажу: дон Кроче – настоящая змея. Целится вперед, а расстреливает тех, кто с ним рядом. Они с нашим сыном должны были править на Сицилии вместе, а теперь Тури прячется один в горах, а Добрая Душа, свободный, как ветер, разгуливает по Палермо со своими шлюхами. Дону Кроче достаточно свистнуть, и Рим будет лизать ему пятки. Он совершил куда больше преступлений, чем наш Тури. Он – плохой человек, а наш сын – хороший. Будь я мужчиной, как вы, я убила бы дона Кроче. Отправила бы Добрую Душу на небеса. – Она передернулась от отвращения. – Вы, мужчины, ничего не понимаете.

Отец Гильяно произнес нетерпеливо:

– Через пару часов нашему гостю снова отправляться в путь; ему надо подкрепиться, прежде чем мы станем говорить.

Мать Гильяно тут же переменилась. Воскликнула покаянно:

– Бедняжка, ты ехал весь день, чтобы нас повидать, да еще выслушивал вранье дона Кроче и мои жалобы… Куда ты дальше?

– К утру мне надо быть в Трапани, – ответил Майкл. – Поживу у друзей отца, пока ваш сын не придет ко мне.

В комнате воцарилось молчание. Майкл понимал, что все они знают его историю. Знают, с какой раной он жил последние два года и что скрывается за его непроницаемым лицом. Мать Гильяно подошла к нему и заключила в объятия.

– Выпей вина, – сказала она. – А потом идите прогуляйтесь по городу. Через час ужин будет на столе. Друзья Тури тоже подъедут, и мы сможем поговорить.

В сопровождении Андолини и отца Гильяно Майкл отправился бродить по узким мощеным улочкам Монтелепре. Солнце село, и камни брусчатки почернели. В синей сумрачной дымке только фигуры карабинери, бойцов национальной полиции, двигались с ними рядом. На каждом перекрестке от виа Белла ответвлялись, змеясь, тесные переулки. Город казался пустынным.

– Некогда это было оживленное место, – сказал отец Гильяно. – Бедное, конечно, как вся Сицилия, даже нищее, но полное жизни. Теперь больше семисот наших мужчин сидят в тюрьме за пособничество моему сыну. Они невиновны, практически все, но правительство арестовало их в назидание остальным, чтобы те доносили на Тури. В городе больше двух тысяч полицейских, и еще тысячи рыщут по горам в поисках моего сына. Поэтому люди не ужинают больше на воздухе, а дети не играют на улицах. Полицейские такие трусы, что палят из ружей, стоит кролику выскочить на дорогу. С наступлением темноты объявляется комендантский час; если женщина выйдет к соседке и ее поймают, то будут осыпать оскорблениями и упреками. Мужчин они увозят, чтобы пытать в подземельях Палермо… – Он вздохнул: – В Америке такое невозможно. Я проклинаю день, когда уехал оттуда.

Стефан Андолини остановил их, собираясь раскурить маленькую сигару. Выпустив дым, он сказал с улыбкой:

– По правде, все сицилийцы предпочтут вонь дерьма в своих селах аромату духов в Париже. Что я тут делаю? Я мог сбежать в Бразилию, как многие другие. Но нет, мы любим родные края, мы, сицилийцы. Это Сицилия не любит нас.

Отец Гильяно пожал плечами:

– Я дурак, что вернулся назад. Подожди я пару месяцев, Тури родился бы американским гражданином. Но, видно, воздух этой страны проник его матери в чрево… – Он рассерженно потряс головой: – Почему мой сын вечно вступается за других людей, даже тех, с кем не связан по крови? У него такие грандиозные замыслы, он постоянно говорит о справедливости… Настоящие сицилийцы говорят о хлебе насущном.

Идя по виа Белла, Майкл думал о том, что этот городок идеально подходит для засад и партизанской войны. Улицы были такие узкие, что двум машинам не разминуться, по многим вообще могли проехать лишь тележки да ослики, на которых сицилийцы до сих пор перевозили грузы. Пара человек могла сдерживать тут вражескую армию, а потом бежать в белые меловые горы, окружавшие город.

Они спустились на центральную площадь. Андолини указал на церковку, возвышавшуюся над ней, и сказал:

– В этой церкви национальная полиция попыталась поймать Тури в первый раз. С тех пор он превратился в призрак.

Трое мужчин посмотрели на церковные двери, словно ожидая появления Сальваторе Гильяно.

Солнце опустилось за горы; они успели вернуться домой до комендантского часа. Внутри их дожидались двое незнакомцев – точнее, не знал их только Майкл, потому что с отцом Гильяно они обнялись, а со Стефаном Андолини обменялись рукопожатиями.

Первый был молодой, стройный, с болезненно-желтой кожей и лихорадочным светом в огромных темных глазах. Над верхней губой у него красовались щегольские усики, и весь он казался чуть ли не по-женски привлекательным, но точно не изнеженным. Вид у него был кровожадный, как у человека, стремящегося к могуществу любой ценой.

Его представили как Гаспара Пишотту – к вящему потрясению Майкла. Пишотта был правой рукой Тури Гильяно, его двоюродным братом и самым близким другом. Как заместителя Гильяно Пишотту разыскивали по всей Сицилии, обещая за его голову награду в пять миллионов лир. По рассказам, которые Майклу доводилось слышать, он представлял себе Гаспара Пишотту куда более опасным и грозным. И вот Пишотта стоял перед ним – худой, с чахоточным румянцем. Посреди Монтелепре, окруженного двумя тысячами бойцов военной полиции из Рима.

Второй удивил его не меньше, хоть и по другой причине. При первом взгляде на него Майкл непроизвольно вздрогнул. Мужчина был такого маленького роста, что сошел бы за карлика, но держался с большим достоинством; Майклу стало ясно, что его реакция могла быть воспринята как смертельное оскорбление. Он был одет в прекрасно сшитый серый костюм в полоску и белую сорочку с серебристым галстуком. У мужчины были густые, почти совсем седые волосы, хотя по виду ему едва перевалило за пятьдесят, и мрачное, но красивое лицо с большим чувственным ртом.

Он заметил, что Майклу неловко, и приветствовал его иронической снисходительной улыбкой. Мужчину представили как профессора Гектора Андониса.

Мария Ломбардо Гильяно уже накрыла в кухне на стол. Они поели у окна перед балконом, откуда просматривалось небо в красных полосах заката и горы, на которые спускалась ночная тень. Майкл медленно жевал, сознавая, что все смотрят на него и оценивают про себя. Ужин был простой, но вкусный – спагетти с чернилами каракатицы и тушеная крольчатина под томатным соусом с острым красным перцем. Наконец Гаспар Пишотта заговорил на сицилийском диалекте:

– Значит, вы сын Вито Корлеоне, который влиятельней даже нашего дона Кроче – по крайней мере, так говорят. И вы спасете нашего Тури.

В голосе у него сквозила холодная насмешка, словно приглашавшая бросить ему вызов – если кто осмелится. Его улыбка ставила под сомнение мотивы каждого действия собеседника, как бы говоря: «Да, ты делаешь хорошее дело, но каков твой собственный интерес?» При всем том в ней не было ни грана неуважения; он знал историю Майкла, они были сообщниками.

– Я исполняю приказ отца, – сказал Майкл. – Мне велено ждать в Трапани, когда Гильяно придет ко мне. Потом я увезу его в Америку.

Пишотта произнес, уже серьезно:

– После того как Тури окажется у вас в руках, вы гарантируете его безопасность? Вы сможете защитить его от Рима?

Мать Гильяно не сводила с Майкла глаз; ее лицо застыло в тревоге. Он осторожно сказал:

– Настолько, насколько человек может гарантировать нечто наперекор судьбе. Да, я уверен.

Он видел, что лицо матери расслабилось, но Пишотта бросил резко:

– А я – нет. Этим утром вы доверились дону Кроче. Изложили ему план побега.

– Почему бы и нет? – парировал Майкл. Как, черт побери, Пишотта прознал детали их разговора с доном Кроче в столь короткий срок?

– Отец сказал мне, что дон Кроче должен будет организовать доставку Гильяно. В любом случае я изложил ему только один план.

– А есть другие? – поинтересовался Пишотта. Он видел, что Майкл колеблется. – Говорите свободно. Если считать, что люди в этой комнате не заслуживают доверия, то для нашего Тури больше не останется надежды.

Коротышка – Гектор Адонис – впервые за все время раскрыл рот. У него оказался на редкость низкий голос – голос прирожденного оратора, способного убедить кого угодно.

– Дорогой мой Майкл, вы должны понять, что дон Кроче – враг Тури Гильяно. Сведения вашего отца устарели. Мы никак не можем доставить вам Тури без дополнительных предосторожностей.

Он говорил на литературном итальянском, как в Риме, а не на сицилийском диалекте.

Вмешался отец Гильяно:

– Дон Корлеоне обещал спасти моего сына, и я ему верю. Тут вопросов быть не может.

– Я настаиваю, – заявил Гектор Адонис. – Мы должны знать ваши планы.

– Могу вам сказать то же, что сказал дону Кроче, – произнес Майкл. – Но зачем мне разглашать другие планы? Если б я спросил вас, где сейчас прячется Тури Гильяно, разве вы мне сказали бы?

Майкл заметил, как Пишотта улыбнулся, явно одобряя его ответ. Но Гектор Адонис стоял на своем:

– Это не одно и то же. Вам незачем знать, где скрывается Тури. Мы должны быть в курсе ваших планов, чтобы помочь.

– Я вас совсем не знаю, – тихо заметил Майкл.

На красивом лице Гектора Адониса вспыхнула обольстительная улыбка. Потом коротышка поднялся и отвесил Майклу поклон.

– Прошу прощения, – сказал он с преувеличенным чистосердечием. – Я был учителем Тури в школе, и его родители оказали мне честь, избрав меня его крестным отцом. Теперь я профессор истории и литературы в Университете Палермо. Однако лучшую рекомендацию мне дадут сидящие за этим столом. Я являюсь – и всегда являлся – членом отряда Гильяно.

Стефан Андолини тихо добавил:

– Я тоже член отряда. Ты знаешь мое имя, и я твой двоюродный брат. Но еще меня зовут Фра Дьяволо.

Это тоже было легендарное имя на Сицилии, и Майкл слышал его множество раз. Неудивительно, что у Андолини лицо убийцы, подумал он. Еще один беглец, за голову которого назначена награда. Однако не далее как сегодня днем он сидел за одним столом с инспектором Веларди…

Все они ждали, что ответит Майкл. Он не собирался раскрывать им окончательный план, но понимал, что должен что-то сказать. Мать Гильяно вопросительно глядела на него. Майкл заговорил, обращаясь к ней:

– Все очень просто. Для начала должен предупредить вас, что не могу ждать больше семи дней. Я слишком долго не был дома, и отец нуждается в моей помощи. Естественно, вы понимаете, как мне не терпится увидеться с семьей. Однако отец приказал мне помочь вашему сыну. Последние инструкции, которые он передал мне с курьером, звучали так: повидаться с доном Кроче, а потом ехать в Трапани. Там я остановлюсь на вилле у местного дона. Меня будут ждать люди из Америки, которым я полностью доверяю. Опытные люди.

Он сделал паузу. Выражение «опытные люди» имело на Сицилии особое значение – так обычно называли высокопоставленных палачей-мафиози.

– Как только Тури приедет ко мне, он будет в безопасности, – продолжал Майкл. – Вилла – настоящая крепость. А через пару часов мы уже сядем в быстроходный катер и отплывем в Африку. Оттуда, на специальном самолете, перелетим в Америку, где он окажется под покровительством моего отца, и вам больше не придется бояться за него.

– Когда вы сможете принять Тури Гильяно? – спросил Гектор Адонис.

– Я буду в Трапани к утру. Дайте мне с этого момента двадцать четыре часа.

Внезапно мать Гильяно разрыдалась:

– Мой бедный Тури больше никому не доверяет… Не поедет он в Трапани!

– Тогда я не смогу ему помочь, – ответил Майкл холодно.

Мать Гильяно в отчаянии будто сложилась пополам. И тут Пишотта неожиданно взялся утешать ее: поцеловал и крепко обнял.

– Мария Ломбардо, не волнуйся, – сказал он. – Меня Тури послушает. Я скажу ему, что все мы верим этому парню из Америки, так ведь?

Он обвел вопрошающим взглядом остальных мужчин; те в ответ закивали.

– Я самолично доставлю Тури в Трапани.

Все вроде бы были довольны. Майкл понял, что именно холодный ответ убедил их поверить ему. Сицилийцы опасались излишней теплоты и щедрости. Его же раздражала их разборчивость и нарушение отцовских планов. Дон Кроче теперь враг, Гильяно может приехать не сразу, а то и не приехать вообще… В конце концов, кто ему этот Тури Гильяно? И, если на то пошло, кто Тури Гильяно его отцу?

Вместе они перешли в небольшую гостиную, где мать уже подавала кофе и анисовую настойку; она извинилась, что ничего сладкого нет. Настойка согреет Майкла во время ночной поездки в Трапани, сказали ему. Гектор Адонис вытащил золотой портсигар из кармана своего ладно скроенного пиджака и пустил его по кругу, потом сунул сигарету себе в изящно очерченный рот и даже настолько забылся, что откинулся на спинку кресла, так что его ноги оторвались от пола. В это мгновение он выглядел как марионетка, подвешенная на ниточках.

Мария Ломбардо указала на гигантский портрет на стене.

– Разве он не красавец? – воскликнула она. – И столь же добр, как хорош собой… Мое сердце было разбито, когда его объявили вне закона. Помните тот страшный день, синьор Адонис? И всю эту ложь, которую они наплели насчет Портелла-делла-Джинестра? Мой сын никогда так не поступил бы.

Остальные мужчины смутились. Майкл во второй раз за день спросил себя, что же случилось в Портелла-делла-Джинестра, но вслух задавать вопрос не стал.

– Когда я был учителем Тури, – сказал Гектор Адонис, – он обожал читать. Наизусть знал легенды про Карла Великого и Роланда, а теперь он сам – легенда. Когда его сделали преступником, мое сердце тоже было разбито.

Мать Гильяно с горечью произнесла:

– Ему повезет, если он останется в живых. Ох, и зачем только мы хотели, чтобы наш сын родился здесь? Конечно, мы мечтали, что он будет настоящим сицилийцем… – Она язвительно усмехнулась: – Он и стал. Его жизнь в опасности, и за его голову назначена награда. – Она замолчала, а потом добавила с искренней убежденностью: – Мой сын – святой.

Майкл заметил, как Пишотта хмыкнул с видом человека, вынужденного выслушивать сентиментальные рассказы любящих родителей о достоинствах их детей. Даже отец Гильяно сделал нетерпеливый жест. Стефан Андонили кривовато улыбнулся, и Пишотта сказал по-доброму, но трезво:

– Мария Ломбардо, дорогая моя, ваш сын отнюдь не так беспомощен. Он не дает себя в обиду, и враги до сих пор боятся его.

Мать Гильяно сказала, уже спокойнее:

– Я знаю, что он убивал – много раз, – но никогда мой сын не творил несправедливостей. И всегда давал им очистить душу и вознести Господу последнюю молитву.

Внезапно женщина схватила Майкла за руку и вывела через кухню на балкон.

– Никто из них по-настоящему не знает моего сына, – шепнула она ему. – Им не понять, насколько он ласков, насколько добр. Может, с мужчинами он другой, но мне известно его истинное лицо. Он всегда меня слушался, ни разу не нагрубил. Он – любящий, заботливый сын. Когда его только объявили вне закона, он смотрел вниз с гор, но не видел. А я смотрела вверх и тоже не видела. Но мы чувствовали присутствие друг друга и нашу любовь. Я чувствую его и сейчас. Как подумаю, что он один в горах и тысячи солдат охотятся за ним, мое сердце разрывается на части. Возможно, ты единственный, кому под силу его спасти. Обещай, что дождешься его.

Она продолжала крепко сжимать его руку в своих; слезы катились у нее по щекам.

Майкл поглядел вниз, в темноту ночи, где крошечный Монтелепре притаился во чреве огромных гор, и лишь центральная площадь еще была освещена. Небо унизывали звезды. На улицах внизу слышались бряцание оружия и хриплые возгласы патрульных карабинери. Казалось, город населен привидениями. Они двигались сквозь ласковый ночной воздух, пронизанный ароматом лимонных деревьев, приглушенным стрекотом насекомых и внезапным шумом проезжающего полицейского патруля.

– Я буду ждать, сколько смогу, – мягко ответил Майкл. – Но я нужен отцу дома. Сделайте так, чтобы ваш сын приехал ко мне.

Она кивнула и повела его обратно, к остальным. Пишотта мерил комнату шагами. Он выглядел встревоженным. Сказал:

– Мы решили дождаться рассвета, когда кончится комендантский час. В городе слишком много солдат, готовых спустить курок, в темноте что угодно может приключиться. Вы не возражаете? – обратился он к Майклу.

– Нет, – ответил тот. – Если это не слишком обременит наших хозяев.

Его немедленно заверили, что никаких проблем нет. Им приходилось ночевать тут много раз, когда Тури Гильяно проникал в город повидаться с родителями. К тому же им много о чем нужно поговорить, обсудить детали. Все стали располагаться удобнее, готовясь к долгой ночи впереди. Гектор Адонис снял пиджак и галстук, но сохранил элегантный вид. Мать заварила свежий кофе.

Майкл попросил рассказать ему все, что известно про Тури Гильяно. Ему казалось, так он лучше его поймет. Родители снова взялись превозносить своего замечательного сына. Стефан Андолини вспомнил день, когда Тури Гильяно спас ему жизнь. Пишотта поведал несколько уморительных историй про дерзость Тури, его чувство юмора и мягкосердечие. С предателями и врагами он безжалостен, но даже их никогда не подвергает пыткам и унижениям. А потом рассказал про трагедию в Портелла-делла-Джинестра.

– В тот день он плакал, – говорил Пишотта. – Перед всем отрядом.

– Не мог он убить тех людей в Джинестре, – заявила Мария Ломбардо.

Гектор Адонис успокоил ее:

– Мы все это знаем. Он родился с доброй душой… – Повернулся к Майклу: – Он любил книги. Я думал, станет поэтом или ученым. Он был задиристый, но не жестокий. Его гнев был праведным. Он ненавидел несправедливость. Его возмущало, как сурово карабинери обходятся с бедняками и как они снисходительны к богачам. Еще мальчишкой он приходил в ярость, слыша про фермера, который не может запасать кукурузу из своего урожая, пить собственное вино, есть свиней, которых сам забил. И все равно он был добрый мальчик.

Пишотта усмехнулся:

– Теперь он уже не такой добрый. И тебе, Гектор, не к лицу разыгрывать маленького безобидного школьного учителя. На лошади ты одного роста с нами всеми.

Гектор Адонис вперил в него суровый взгляд:

– Аспану, сейчас не время для твоих шуток.

– Эй, коротышка, – раздраженно бросил Пишотта, – ты, что ли, возомнил, что можешь меня напугать?

Майкл обратил внимание на прозвище Пишотты – Аспану – и на то, что между этими двумя определенно есть глубоко укоренившаяся неприязнь. Постоянные намеки Пишотты на рост Адониса, резкость, с которой профессор разговаривал с Пишоттой. Собственно, недоверие витало между всеми ними; Стефана Андолини тут держали на расстоянии вытянутой руки, мать Гильяно никому не доверяла полностью. Тем не менее к исходу ночи Майклу стало ясно, что все они любят Тури.

Майкл осторожно произнес:

– Тури Гильяно написал «Завещание». Где оно сейчас?

Повисла долгая пауза; все напряженно уставились на него. Внезапно и он лишился их доверия.

Наконец Гектор Адонис заговорил:

– Он начал писать его, следуя моему совету, и я ему помогал. Подпись Тури стоит на каждой странице. Все секретные договоренности с доном Кроче, с правительством в Риме и правда про Портелла-делла-Джинестра. Если его опубликовать, правительство точно падет. Это последняя карта, которую Гильяно разыграет, если нечего будет терять.

– Что же, надеюсь, оно в надежном месте, – заметил Майкл.

– О да, дону Кроче очень хотелось бы наложить на «Завещание» свою лапу, – ответил Пишотта.

– В свое время, – сказала мать Гильяно, – мы устроим так, чтобы «Завещание» доставили тебе. Возможно, отправим в Америку вместе с девушкой.

Майкл окинул их изумленным взглядом:

– Какая девушка?

Все отвели глаза, будто от неловкости или стыда. Они понимали, что сюрприз не из приятных, и опасались его реакции.

– Невеста моего сына, – сказала мать Гильяно. – Она беременна. – Повернулась к остальным: – Не растворится же она в воздухе! Возьмет он ее или нет? Пусть скажет прямо сейчас.

Хотя она и старалась не терять присутствия духа, реакция Майкла явно ее тревожила.

– Она приедет к тебе в Трапани. Тури хотел послать ее в Америку вперед себя. Когда она пришлет весточку, что с ней все в порядке, Тури придет к тебе.

Майкл осторожно ответил:

– На этот счет инструкций у меня нет. Я должен проконсультироваться с моими людьми в Трапани насчет времени. Знаю, что вы с мужем последуете в Америку за сыном. Не может девушка подождать и поехать с вами?

Пишотта отрезал сухо:

– Девушка – это проверка. Она пришлет кодовое слово, и Гильяно будет знать, что человек, с которым он имеет дело, не только честный, но и толковый. Только тогда и поверит, что вы можете безопасно вывезти его с Сицилии.

– Аспану, – гневно воскликнул отец Гильяно, – я уже говорил и тебе, и моему сыну: дон Корлеоне дал слово, что поможет нам.

Пишотта ответил уже мягче:

– Сам Тури распорядился так.

Майкл спешно размышлял. Наконец он сказал:

– Думаю, это вполне разумно. Мы проверим маршрут отхода и убедимся, что он безопасен.

Он не собирался использовать тот же путь для Гильяно. Его матери сказал:

– Я могу отправить вас с мужем вместе с девушкой.

Но на его вопросительный взгляд родители Гильяно лишь помотали головами.

Гектор Адонис мягко обратился к ним:

– А ведь это неплохая идея.

– Мы не уедем с Сицилии, пока наш сын здесь, – заявила мать Гильяно.

Отец Гильяно скрестил руки на груди и кивнул. Майкл понял, о чем они думают. Если Тури Гильяно суждено погибнуть на Сицилии, они не хотят быть в Америке. Они должны остаться, чтобы оплакать его, похоронить, принести цветы на могилу. Финал трагедии принадлежит им. Девушка может ехать – ее с Тури связывает любовь, но не кровные узы.

Среди ночи Мария Ломбардо Гильяно показала Майклу альбом с вырезками из газет, объявлениями, где правительство в Риме обещало награду за голову Гильяно. Там же был очерк, опубликованный в Америке, в журнале «Лайф», в 1948 году. В очерке Тури называли величайшим разбойником современности, итальянским Робин Гудом, который грабит богатых, чтобы помогать бедным. Было там и одно из знаменитых писем, которые Гильяно рассылал в газеты:

«Пять лет я боролся за свободу Сицилии. Я отдавал бедным то, что отбирал у богатых. Пусть народ Сицилии сам решит, кто я – преступник или борец за свободу. Если они выскажутся против меня, я сам отдамся в руки властям. Но пока они со мной, я буду продолжать тотальную войну».

Звучало это, по мнению Майкла, как обращение беглого бандита, но лицо Марии Ломбардо светилось гордостью за сына. Он чувствовал с ней родство – она была очень похожа на его мать. Горе исказило ее черты, но глаза по-прежнему горели решимостью и стремлением продолжать борьбу.

На рассвете Майкл поднялся и начал прощаться. Он удивился, когда мать Гильяно от всей души его обняла.

– Ты напомнил мне моего сына, – сказала она. – Я верю тебе.

Подошла к камину и сняла с полки деревянную статуэтку Девы Марии. Та была черная, с лицом негритянки.

– Возьми на память. Это единственная ценность, которая у меня осталась.

Майкл попытался отказаться, но она стояла на своем.

– Их всего несколько штук на всей Сицилии, – сказал Гектор Адонис. – Удивительно, но мы ведь совсем близко к Африке.

Мать Гильяно добавила:

– Не важно, как она выглядит, молиться ты можешь все равно.

– Ну да, – заметил Пишотта. – Толку от нее не больше, чем от остальных.

В его голосе слышалось недовольство.

Майкл смотрел, как Пишотта прощается с матерью Гильяно. Между ними чувствовалась искренняя привязанность. Пишотта расцеловал ее в обе щеки и ободряюще похлопал по плечу. Она же на миг склонила голову ему на грудь и сказала:

– Аспану, Аспану, я люблю тебя как сына. Не дай им убить Тури. – Она плакала.

Пишотта отбросил былую холодность, весь словно осел; темное костлявое лицо его смягчилось.

– Вы еще будете стареть в Америке, – сказал он и молча, стремительно прошел к дверям.

У Пишотты был собственный пропуск с красной каймой, и он мог скрыться в горах. Гектор Адонис собирался остаться с Гильяно, хотя в городке у него имелся дом.

Майкл и Стефан Андолини уселись в «Фиат» и через центральную площадь выехали на дорогу, ведущую к Кастельветрано и прибрежному городу Трапани. Из-за неуверенного неторопливого вождения Андолини и бесконечных военных застав до Трапани они добрались лишь к полудню.