Читать книгу Новые имена в литературе. Выпуск IV. Международный союз писателей - Мария Буранова - Страница 3

Дорога к Славе

Канун нового года. Непривычно тепло, снега нет вовсе, а льет нехороший дождь.

Окраина города. Фасады хрущевок смотрятся декоративно. На их фоне пешеходы напоминают массовку во время киносъемки. Выглядят согласно местности: потеряно, одиноко, ранено. Никто не улыбается. Наверное, потому что все ждали зимы; снежной, веселой, а она почему-то не пришла.

Моя осторожность ничуть не спасает: мы опять попадаем в невидимую яму. Разбитая дорога в ливень – какое это унижение для водителя! Оно выламывает изнутри, казалось бы, надежную перегородку, выпуская энергию волн чрезвычайной ненависти – безадресной и бесполезной. Даже, если водитель толстовец или, как я, Дед Мороз.

Опять она в телефоне. Даже у Снегурочек нет иммунитета против этой болезни. Дочь… Моя радость. Окончательно обессиленная, но все равно совершенная прелесть. А как идет ей этот костюм! Быть ей лучшей, нет, единственно настоящей Снегурочкой на свете, если бы, увы, не телефон.

Я снова угодил в яму. Нет, все-таки трудно быть Дедом Морозом.

– Последний. Эй, дедуля, слышишь? Последний, говорю, – Аня берет подарочный пакет с заднего сиденья. Из пакета достает сложенный вдвое лист бумаги. – Слушай поясниловку из соцзащиты, – она развернула листок и принялась читать:

– Слава Покрасс, семь лет. ДЦП. Колясочник. Не говорит, но умственно полноценен. Проживает с отцом и бабушкой. Вольская, дом три, первый подъезд, четвертый этаж, квартира… Ну что, драйвер. На светофоре направо, давай.

Мы сворачиваем и без труда находим дом с табличкой «улица Вольская, 3».

Глушу мотор. Вытираю бархатистым рукавом мокрое от пота лицо и прошу Аню прочитать письмо. Она вынимает из конверта тетрадный лист, на котором пляшущим почерком было написано:

Здраствуй дед мароз. Вобще то я большой мне семь лет и я уже в тебя ни верю. Я тебя ни буду ждать и елки нет у нас. Бабушка говарит если елки нет дед мароз не придет. Но я знаю тебя не бывает потомушто ты меня не слышал. Я сильно просил тебя в прошлом году хорошие лекарства для мамы и сабачку. Но нет у миня ни мамы ни сабачки А больше мне ничево не надо. Жалко я не магу ходить Ябы нашел работу для детей и смог бы купит бальшую коробку конфет металическую с рисунком жарптицы на крышке. Почему жар птицы я не знаю. мне очень хочится так. эту коробку я бы подарил на новый год своей бабушке. ей никто не дарит подарков. А мне ничего ни надо у меня все есть. Ты пажалуста не обижайсяна меня. Я Слава Покрасс.

Мы выходим из машины и ныряем в подъезд. Полумрак кажется ненастоящим, как и все, что наполовину.

Медленно поднимаемся – Снегурочка, за ней, как и положено Деду Морозу, тащусь я. Между третьим и четвертым этажами запахло мочой. На грязно-зеленой стене кто-то вывел черными чернилами: «Вика – мразь! Ты все равно будешь моей».

Наконец, мы стоим у дверей Славы. Звонок вызвал едва уловимое шуршание: очевидно, кто-то торопился открыть дверь. Мы переглянулись. Дверь приоткрыли. На пороге стояла, не иначе как та самая добрая бабушка, о которой писал Слава. Одной рукой она одергивала поношенный ситцевый халат, другой, – распахнула дверь.

– Славушка, деточка! Посмотри, кто пришел! – заголосила бабушка. – Проходите, проходите. Слава – там.

В комнате было чисто и бедно. На стене в рамке – бросилось в глаза – висела фотография, с которой на нас смотрела молодая, красивая женщина. Она прижимала к щеке красное яблоко, которое выглядывало из-под спадающей пряди густых, вьющихся волос.

Слава сидел в коляске и смотрел на нас недоверчиво. Я начал играть свою привычную дедморозовскую роль, имитируя старческую немощь:

Шли вдвоем довольно долго

Через льды, через снега.

Шли все дни, не зная лени,

Не сбивались мы с пути.

Не успев сказать самого главного: «про счастье, детский смех в кругу друзей и чтоб жилось всем веселей», я неожиданно забыл текст. В этот момент дочь освободилась от первоначальной оторопи и пришла на помощь.

– Дедушка Мороз! А подарок ты принес? Посмотрим, с чем ты к Славе пришел, – просвиристела Аня.

Я запустил руку в мешок, достал металлическую коробку конфет и протянул её изумленному Славе. Он подался вперед в желании схватить ее, но руки слушались плохо. Их ломаные движения походили на дрожание корявых веток в осенний, ветреный день. Я аккуратно вложил коробку в его ладони. Он медленно поднял голову и посмотрел на улыбающуюся бабушку.

Приоткрытый рот и звуки сдавленного дыхания—рыдания, как далекое эхо вопля, влажные, ликующие глаза, гордо закинутая назад голова и даже встопорщенный завиток на макушке, – все вдруг приобрело смысл иной, недетской решимости. Решимости мужской воли. Всё в нем страстно выражало радость исполнения этой воли: «Возьми, это тебе… Тебе, моя добрая бабушка. От меня. С Новым годом!».

Бабушка взяла конфеты, наклонилась к Славе и поцеловала его в щеку.

На мгновение жар-птица на коробке вспыхнула и все залилось светом: старый комод, Слава, ситец бабушкиного халата, костюм моей Снегурочки…

И красивая женщина с яблоком.

Белый теплоход

Тихая и усталая. Сегодня она выкрашена в голубовато-пепельный. Этот цвет придает ей глубину. Но это только кажется. Я-то знаю: Ласковка – речка мелководная. Не речка, даже. Так, речушка. Когда мне было лет шесть, я так же, как и теперь, смотрел на нее из окна. Смотрел и ждал, когда мимо проплывет большой, белый корабль, как тот, что на фотографии. Хорошо ее помню. На ней – улыбающийся отец с раскинутыми в стороны руками. За его спиной высится теплоход. По трапу поднимаются люди: смешная вереница муравьев, которые карабкаются вверх со своей нехитрой муравьиной поклажей. Из белой трубы змеится черный дым, разводами врезаясь в серое, безразличное небо.

Я глядел на ту фотографию и был в безопасности. Все мои страхи, надуманные и нелепые, но от того не менее пугающие, исчезали до времени. Казалось, пока теплоход вот так стоит, пока он, заполненный до самой трубы пассажирами-муравьями, еще не уплыл в неизвестные страны, мне ничего не угрожает. Тепло летнего дня каким-то образом передавалось мне, бережно согревало, вызывало приятное волнение. Пока фотография была со мной, я был защищен. И я знал это наверняка.

Неотразимый, убедительно красивый, белый теплоход. Или улыбка отца? Даже, наверное, не улыбка, нет. Руки. Да, руки, пародирующие откинутый на плечи ворот полосатой рубашки. Эти руки были красноречивее и важнее любых слов. Их добрая сила могла бы сравниться только с нежностью материнского сердца. Надежнее защиты не бывает.

Смотрел и ждал. Просто еще не умел понять, что никакой корабль никогда не проплывет по моей речке. И отец никогда не вернется. Но у меня была Ласковка и фотография. Мне ничего не оставалось, кроме как ждать.

С усилием вглядываюсь. Снова и снова, но, как не пытаюсь, не могу ничего опознать. Тусклые подвижные пятна. Еле уловимые, они, то расползаются в стороны, то поспешно собираются в неясные фрагменты тел, лиц, подобие предметов. Потом опять истончаются, блекнут. Стараюсь помочь им, но они сопротивляются или же действительно слишком слабы, чтобы приобрести плотность и четкость осмысленных очертаний. Так хочу удержать их взглядом, но все безуспешно: призраки детства неуловимы.

И только белый теплоход горделиво выплывает из темных глубин памяти. Отчетливо различаю отца, его добродушную улыбку, руки, готовые обнять.

Фотография давно потеряна.

Я смотрю в окно на Ласковку, по которой никогда не проплывет белый теплоход.

Теперь я – безнадежно взрослый – знаю это наверняка.