Читать книгу Детский сеанс. Долгая счастливая история белорусского игрового кино для детей - Мария Георгиевна Костюкович - Страница 4

Первые герои детских фильмов появились на свет как раз в момент превращения киношных супергероев в «маленьких людей», и в качестве нового конкурента лихим героям заграничных приключенческих фильмов советский кинематограф дал детям пионера, образцового ровесника-супергероя, который не делает чудес, не исполняет умопомрачительных трюков, но ведет себя по-взрослому и педантично меняет действительность к лучшему.

Пионеры заполонили детские фильмы почти сразу после того, как возникла пионерская организация, в 1924 году, но примерно в 1928 году они незаметно для зрителя изменились. Между героями фильмов 1925—1927 годов и 1929—1932 годов лежит глубокая, издалека малозаметная мировоззренческая пропасть. Те и другие схожи только поведением, названным детским авангардизмом: они действовали самостоятельно и не нуждались в помощи взрослых, потому что сами обладали уверенностью, смелостью и волей взрослых людей. Те и другие часто населяли сюжеты с назойливым мотивом принятия в пионеры: им сначала отказывали из-за их происхождения или неблаговидного поведения, а потом принимали благодаря необычайному поступку. Главное действие в этих фильмах было – заслужить, «совершить». Эти супердети имели дело с главной метафорой послереволюционной культуры – метафорой утопии: они стали причастны к созданию дивного нового мира. Им передался революционный утопизм и романтизм, и в кинематографическом мире, где почти не осталось взрослых, дети начали строить свою фантастическую страну будущего, затевая, по сути, известную детскую игру «в страну», описанную Софьей Лойтер34. Только страна, которую герои строили, была не вымышленной Швамбранией, а всамделишным островом пионеров или настоящей, лучшей в мире советской страной. В ранних советских фильмах «государство детей» носило только утопические черты, идиллический образ всегда связывался с действительным местом детского обитания – приютом, детским домом, коммуной. Появилась крепкая традиция – изображать детские учреждения воплощенным раем на земле. Потом образ города или острова детей нечасто появлялся в советском кино: его эксцентрические черты можно увидеть разве что в фильмах 1980-х «Незнайка с нашего двора» и «Питер Пэн». Антиутопией, в духе «Повелителя мух» Голдинга, государство детей в советском кино не стало.

Первые киношные пионеры были сиротами и беспризорниками, поэтому никто не мешал им совершать недетские поступки: Петюнька вот ездил на похороны Ленина, дети с острова юных пионеров организовали детскую коммуну и жили там по своим правилам без докучливого взрослого надзора, хоть и не очень-то увлекательно для зрителей. Героиня фильма «Марийка» поехала в город из голодающей деревни и попала в воровскую шайку, с дружеской помощью сбежала и пришла в пионерский отряд. Гришка из фильма «Дитя Госцирка», не принятый в пионеры, обиделся на отряд, ушел из дома и поступил служить в цирк, совершил маленький подвиг и был принят в пионеры, а голливудский мальчик-звезда Джеки Куган35, которого отряд фанатично в пионеры принял, был исключен. Его сверстники-беспризорники из фильма «Митька, Петька и Чемберлен», которым тоже сначала отказали в пионерстве, взрослыми поступками добились чести быть пионерами, и даже пес их, названный именем главного советского врага Чемберлена, получил правильную кличку Верный.

Все эти пионеры-сироты, улучшающие мир, еще эксцентричны, они повторяют за Джеки Куганом и хотят быть потешными для зрителей, кривляются и валяют дурака – они совсем еще дети, которые почему-то живут во взрослом мире и проявляют взрослую волю. В этом мире все дороги еще ведут в пионерский отряд, а не домой, и дети не мечтают вырасти, потому что уже обладают взрослой свободой. Каждый из них доказал, что он особенный.

Другие пионеры, которые пришли им на смену в конце 1920-х годов, уже не были сиротами. Центром их мира стали дом и семья. И настало время бунта против взрослых. В 1928 году на московской кинофабрике Совкино, позднее ставшей «Мосфильмом», Борис Светозаров поставил детский фильм «Танька-трактирщица» в соавторстве с Константином Минаевым. В творчестве Светозарова, который начал работать в кино еще у Ханжонкова, «Танька-трактирщица» была единственным детским фильмом, потом Светозаров порвал с игровыми постановками и в истории остался зачинателем советского научно-популярного кино.

«Танька-трактирщица», насколько можно судить, не добилась большого зрительского внимания, но высоко ценилась у чиновников как образец популярного и даже дискуссионного агитфильма. Модель мира и детства в нем была проста, потому что монтажно-типажное 5 немое кино 1920-х годов не умело еще воплощать сложные картины мира и потому что фильм адресовался детям лет пяти-семи. Но это был первый сюжет о детском бунте, и следует выяснить его причины.

Танька-трактирщица, например, не ходит в школу и почти не общается с деревенскими детьми, потому что все ее время уходит на помощь отцу в трактире, где в чайниках подают водку. Действие происходит во время НЭПа. Деревенский мир, как принято в советских агитфильмах, делится на персонажей положительных, прогрессивных, принявших новый порядок, и отрицательных – ретроградов-собственников. Эти наделяются всеми чертами сентиментальных злодеев: озлобленностью, жаждой мести и какой-то одержимостью (одержимость вообще главное свойство киногероев двадцатых, не только советских и не только отрицательных). Не следует приписывать этому миру того, чего в нем нет: предпринимательство, богатство и нежелание быть приветливым к новым порядкам в фильме все-таки не порицаются, хоть экивоками эти образы связываются с пьянством и злодейством. Но открыто отец Таньки обвиняется только в очевидно предосудительных действиях: он торгует водкой, несмотря на запрет, замышляет преступление в сговоре с бандитами, а главное, он чудовищно жесток с дочерью. Кинематограф 1920-х годов еще мог позволить себе образы абсолютных мерзавцев. Пока Танька-трактирщица день-деньской работает в трактире, другие дети, сельские пионеры, занимаются обычным делом детства – играют. Не строят лучшей жизни, не делают добрых дел, не разоблачают врагов, не совершают подвигов: пионерам из этого фильма еще повезло быть обычными детьми, они делают запруду и играют в кораблики, представляя себя капитанами больших кораблей. На Танькином примере легко увидеть, как буквально за пару лет изменилось культурное представление о детской эмансипации: раньше исключительный ребенок совершал невероятные, непосильные для ребенка поступки, но не выступал в социальной роли взрослого, теперь же исключительность легко связывается с детским трудом и называется недопустимой. Неудивительно, что Танька мечтает быть с пионерами, но они не принимают ее, потому что – вот тут фильм выполняет фарисейское идеологическое поручение – она не того происхождения, какого нужно: у нее папа трактирщик.

Заметьте эту важную публицистическую привычку раннего советского кино наслаивать на точно подмеченные, естественные особенности человеческой жизни идеологически выгодные, искусственные конструкты: это основной прием в языке агитфильма. Тезисы о классовой борьбе замешиваются на естественном желании детства быть детством и удивительно гладко вписываются в обидную логику детской дружбы (каждое детство проживает невероятную страсть к исключению по несущественнейшим признакам: «ты не с нами, потому что рыжий, фамилия не та и родители не той профессии»). Фильм проговаривает даже такую особенность детства 1920-х: оно изрядно политизировано, и дети перенимают от взрослых хоть и не классовую агрессию, но недоверие, вызванное «классовыми» соображениями. На сюжет о Танькиной мечте о детстве неловко, с зазорами наслаивается сюжет о переустройстве мира – о том, как трактир желают переделать в чайную, где в чайниках будет чай, и потому его передают в собственность общины. Такое решение не делает трактир пустым – там по-прежнему полно посетителей, а отец Таньки не особенно злобствует по этому поводу, но однажды за выпивкой один из совершенных подлецов предлагает ему избить председателя общины. Тот, по канону агитфильма, молод и хорош собой, идеальный взрослый и образец для подражания. Танька подслушивает разговор и желает спасти председателя – она сообщает о засаде одному из пионеров, ведет его к месту засады и попадается на глаза отцу и его пьяным подельникам. Отец швыряет Таньку в погреб, она теряет сознание. Председателю не составляет труда избежать засады и напугать злодеев. Пионеры бегут спасать Таньку, приводят ее в чувство и разоблачают отца – вовсе не в покушении, а в насилии над дочерью.

Сектантскую реплику, ополчившую против фильма критиков современных ему и более поздних, в конце фильма произносит пионер. «Наша ты теперь», говорит он, обозначив и перемену Танькиного происхождения, которое прежде не позволяло ей быть с ними. Если хорошенько, придирчивым взглядом вглядеться, то можно найти в сюжете отречение от отца, которого Танька вроде бы не совершала: сообщение о засаде можно принять и за жертвоприношение ради инициации, приобщения к пионерам. Из-за этого мнимого отречения фильм стал оком тайфуна в кино того времени. Есть мнение, что Сергей Эйзенштейн ставил несбывшийся «Бежин луг»36 в ответ «Таньке-трактирщице». Убийство сына в «Бежином луге» могло трактоваться как отцовский подвиг: отец не дал охмурить сына чудовищными идеями нового порядка, наказал его за отречение от рода или принес в жертву37.

Такие радикальные трактовки универсального сюжета об отцовском гневе подсказывают, что к семейной теме советское кино только подступалось, еще не знало, какие нравственные ценности связывать с новым образом, и потому проверяло пределы контроля. Сказалось и влияние новой морали, которая допускала, что в советском, революционном обществе семья должна исчезнуть или преобразиться до неузнаваемости. Впрочем, мировой кинематограф, еще зачарованный авангардом, тоже избегал в это время говорить о семье – просто потому, что это адски скучно. Двадцатые – время терпящих бедствие и срывающих куш, одиночек, странников, авантюристов, изменников: время пренебрежения обычаем.

Детское кино тоже хотело необычности, ослепительного авантюрного презрения к заурядной действительности. Ролевая инверсия детей и взрослых – взрослые бессильны, дети могущественны – отзывалась на тайное желание ребенка стать взрослым и поставить всесильных родителей в положение слабых. В детских фильмах 1920-х годов всемогущество детей использовалось во благо – для создания нового и починки ветхого. Это вполне соответствовало идеологической мечте о строительстве нового мира, но сделало первый, основополагающий образ взрослых весьма сомнительным: взрослые отождествлялись со старым, неправильным, требующим исправления миром. Испугавшись детского бунта, они убивали восставших детей – это можно читать и просто: мракобесие убивает прогресс. Все, что их касалось, темнело даже иконически: дети играли на светлых улицах, а взрослые прятались по темным избам с низкими потолками, занимая все пространство и как бы нависая над маленьким героем. Эти простые уловки связали образ взрослого с угрозой и проявили культ детства и юности. Так обычный сюжет разрыва с родителями впервые оправдался не мировоззренческим конфликтом отцов и детей, а просто неприглядностью, порочностью взрослых, которые вызвали этот разрыв своим чудовищным образом жизни.

На «Таньке-трактирщице» до сих пор лежит горячее обвинение в том, что фильм подготовил будущий миф о Павлике Морозове, разрешив детям доносить на родителей38. Но мне думается, опрометчиво смешивать два смысловых потока, или дискурса 1920—1930-х годов: дискурс газет и радио и дискурс кинематографический. Они кое в чем сближались и даже соприкасались, но кинематограф был гораздо слабее в идеологической борьбе, чем радио и периодика, на которой и лежит ответственность за превращение трагедии в миф.

«Танька-трактирщица» обозначила пик и уже ощутимый спад детского авангардизма, о котором увлекательно пишет Катриона Келли, препарируя миф о Павлике Морозове39: дети берут на себя взрослые социальные роли и взрослые обязанности, а взрослые больше не способны ни на крошечное созидательное действие, но способны на насилие. Дети восстают: и не против матерей (в фильмах о детском бунте их часто нет, и это опасно читается как отсутствие заботы о детях в советской стране), а против отцов, это значит, против власти. А в целом – против насилия, явной преступности родителей. Для этого детей изображают угнетенными, беззащитными существами, которые попадают под горячую руку разгневанных родителей. В этой рифме детей и рабов тоже есть идеологическое лукавство, но гораздо выразительнее гневный упрек взрослым. Нет в сюжете взрослого, который бы деятельно противостоял отцу, в этом можно распознать и неуклюжий призыв обратить внимание на детей.

Танька-трактирщица – образ тенденциозный и все же оптимистический, хотя бы потому, что ее успели спасти. Несмотря на идеологическую одержимость, детское кино 1920-х годов оставалось на стороне детей (дальше вы узнаете, что так будет не всегда).

До начала тридцатых годов детское кино еще питалось остатками романтизма из фильмов с Дугласом Фэрбенксом. Даже в том, что оно адресовалось зрителю пяти-семи лет, но по духу было близко подростковому мировосприятию – даже в этой рассогласованности очевидна общая установка на «досрочное взросление», требование ускоренного роста. А что может быть соблазнительнее для детей, чем взрослое доверие к их недюжинным силам? Как нистранно, унылые детские агитфильмы, с примитивным сюжетом, созданным по принципу «тезис – лапидарная иллюстрация тезиса», со скучными типажами и предсказуемым действием, по духу гораздо ближе разудалым приключенческим фильмам, чем принято думать. В них в одиночку действует тот же незаурядный человек, а коллектив приходит на помощь, когда дело сделано.

Новые, молодые и ловкие, улыбчивые герои тридцатых вытеснили из фильмов прежнюю метафору утопии и создали самое важное понятие нового времени – «наше»: наша страна, наш дом, наше будущее, «наша ты теперь»40. В фильмах 1920-х мир сначала раскололся надвое, и разделение было временно́е: на «раньше» и «теперь». Тридцатые годы добавили ко смыслу «наше» понятие «чужое» и заменили временно́е деление мира пространственным: появилось «у нас» и «у них», а «раньше» навсегда исчезло, и киногерои стали существовать только в кратком настоящем времени. К этому времени советская страна закрылась наглухо.

Но и в таком победительном кино проглядывали мотивы драмы и триллера, из которых вырастет паранойяльное кино зрелых тридцатых. Все эти мрачные взрослые, замышляющие преступления, жестокие родители, угрожающие детям, спасение в безнадежную последнюю минуту: это было еще неведомо утопическим героям-сиротам из фильмов 1924—1927 годов, а для героев 1928—1932 годов стало обыденностью.

В фильмах перелома десятилетий можно распознать и крупицы всех будущих жанров детского кино. Многие появятся из противоречия традиции, другие ее продолжат. Из множества сюжетов наподобие «Гришки-свинопаса» или «Как Петюнька ездил к Ильичу» вырастут приключенческие фильмы, сюжеты о правильных школьниках-пионерах начнут линию фильмов о школьных буднях, фильмы о детском бунте зачинают конфликт, которым воспользуются школьные драмы, а детские комедии возникнут из трюков, разбросанных по фильмам вроде «Дитя госцирка». Не было только чистой сказочной условности – из-за общего давления на сказки (правда, большинство наполовину фантастических историй о пионерах, сами того не зная, повторяли сюжетные ходы сказки). У этого противоестественного ограничения фантазии проявилось неожиданное достоинство: привирая из идеологических соображений, реалистические детские фильмы 1920-х годов оставили довольно достоверный образ детства той эпохи, не скрыв его неприглядных черт – голода, сиротства, беспризорности, нищеты, повсеместного пьянства, разбоя, общей озлобленности и страха. Иногда это даже смаковали, может быть, для драматургического контраста. Причина еще и в мимолетном увлечении популярным творческим принципом «жизни врасплох» и новым девизом «Да здравствует демонстрация быта!». Как ни удивительно, фильмы о супердетях были так близки к действительности, что теперь кажутся ее неприятным отпечатком. Может, это и отпугивало зрителей: в детстве хочется быть и багдадским вором, и пиратом южных морей, а не только битой отцом Танькой-трактирщицей, хочется сражаться и побеждать, а не мечтать быть замеченной хоть кем-нибудь из детей и взрослых. Этот огромный идейный просчет кинематограф исправит в тридцатых, когда усилит в сюжетах приключенческую часть и залакирует все остальное, болезненно узнаваемое. Но к тому времени агитфильм, склонный к сентиментальным уловкам, успеет неожиданно правдиво вывести на экране все, что через несколько лет задрапирует и надушит соцреализм.

Здесь, кстати, нужно не упустить еще одной двоякости фильмов двадцатых: в них удивительно сочетались примитивное идеологическое высказывание, близкое лозунгу, навязанная им типовая сюжетная схема и неординарная, экспериментальная форма. В фильмах еще просвечивал конструктивизм и авангардистское увлечение игрой форм, контрастами объемов, тонов. В сущности, в пионерских фильмах вроде «Острова юных пионеров» и «Ванька – юный пионер» по-настоящему раздражает только назойливое клише «юный», намекающее на то, что о юных пионерах говорят существа с другого острова, где пионеры стареют и превращаются в негодных взрослых. Теперь станет ясна картина мира в фильме «Хромоножка», который поставили на студии игровых фильмов «Советская Белорусь» Белгоскино в 1929 году. Главная героиня Илька-хромоножка, срисованная с Таньки-трактирщицы, проживает похожую, к счастью, еще более оптимистическую судьбу.

Двенадцатилетнюю Ильку сыграла актриса-травести Тамара Адельгейм. Она была одним из авторов сценария: другие – Юрий Винокуров и Александр Крон. Юрий Винокуров занимался и постановкой, вместе с Ольгой Улицкой и ее мужем Александром Гавронским. Александр Крон стал знаменит позднее как писатель-маринист, его дебютом и стала «Хромоножка», написанная годом раньше прославившей его пьесы «Винтовка № 492116». Ольга Улицкая стала известным в Молдове кинорежиссером-хроникером и режиссером дубляжа. Гавронский попал в сталинскую мясорубку, 18 лет провел в лагерях и еще 8 лет в ссылке. Юрий Винокуров бесследно исчез из советского кино после 1936 года, когда он был директором съемочной группы фильма «Том Сойер», поставленного на «Украинфильме».

Да, «Хромоножка» по-пионерски оптимистична, хотя судьба главной героини незавидна. Илька возвращается из детского дома к отцу-пьянице. Она ищет помощи и знакомится с пионерами, а те принимают ее в свою игру. Дальше легко предсказать: Илька увлекается общественной работой, агитирует взрослых вступать в спортивное общество, а потом вдохновляет отца бросить пить. Отец внимает ее словам, вспоминает о своем загубленном таланте каменщика и, бросив пить, становится лучшим каменщиком на стройке. Жизнь Ильки-хромоножки, неудачницы с трудной судьбой, скоро налаживается. Вот, кстати, еще один тематический слой советских агитфильмов для детей: они выгодно, но удивительно впустую пользуются заманчивым сюжетом о триумфе аутсайдера, о Давидовой победе.

«Хромоножка» полна формального поиска, экспериментов с объемами и светом, а отдельный акцент с удовольствием сделан на образах из мира пьяниц. Но показ неприглядных тем в неприглядном свете опрятен и даже эстетичен, как свойственно фильмам 1920-х. Илька-хромоножка парадоксально возвращает себе детство, когда взрослеет и берет на себя взрослую роль – «усыновляет» своего отца, который тоже от заботы вспоминает о том, что он взрослый человек и у него есть ребенок. Пробуждение воли – главный мотив этого и десятков следующих типовых агитсюжетов. Так и не построив себе утопию без взрослых, взбунтовавшись против них, смирившись с их несовершенством, пионеры взялись их перевоспитать. Это похоже на признание своего поражения, но герои держались оптимистами.

Примечательно, что по документам Белгоскино «Хромоножка», хоть и снималась с расчетом на детского зрителя, детским фильмом не считалась, а настоящий «першы дзіцячы фільм» белорусская киностудия намерилась создать годом позже, в 1931-м, – документально-игровую ленту с анимационными вставками «Юные изобретатели», «о политехнизации детского сада». Фильм энергично рекламировали, но так и не сняли. Из разрозненных аннотаций можно понять, что речь в нем шла о том, как дети осваивают технику и сами конструируют параплан. Сценарий обсуждали в школах, пионерских отрядах и в Центральном доме детского коммунистического движения. Там дали такой отзыв, из которого можно понять образ мыслей сталинской культуры:

«Неабходна ва ўсёй карціне выпяціць ня толькі адну піянерку, а цэлае зьвяно. Лічыць неабходным унесьці наступныя дадаткі:

<…>

б) паказаць, што ўся работа піонэраў праходзіць пад кіраўніцтвам камсамольцаў.

<…>

г) уключыць у карціну момант па барацьбе піонэраў за выкананне дагавораў с НКЗемам і ВСНХ» (Народным Комиссариатом Земледелия и Высшим Советом Народного Хозяйства, высшим органом управления экономикой в СССР. – Прим. авт.)41.

Заметьте, в официально «первом белорусском детском фильме» обозначены главные понятия новой идеологии детства – коллективность, организованность и борьба. Их не было в ранних пионерских фильмах, и даже «Хромоножка», вроде бы высказываясь о пионерах и силе коллектива, обходилась более свободными, не связанными с субординацией, образами.

Словом, к началу тридцатых из фильмов вымели все стихийные и противоборствующие силы и действие упростили до таких пределов, в которых довольно просто проявить волю, чтобы победить в безнадежном деле: только проявить волю. За это отвечал лозунговый склад агитационных сюжетов и еще послереволюционный исторический оптимизм, сообщивший всем ранним советским фильмам уверенность в том, что когда-нибудь, «но не сейчас», все будет хорошо. Других черт, в общем-то, у героев не было, и собирательный образ пионера, сократившись наконец до одной-единственной черты, превратился в тип. Первый тип героя-ребенка в советском и белорусском детском кино – пионер.

В фильмах 1920-х годов пионер воплотился во всей полноте. Многие его черты противоположны свойствам мира, в котором он существует, их связь очень похожа на ту, что соединяла доктора Джекила с мистером Хайдом: мир неповоротлив, пионер подвижен; мир несвободен – пионер волен делать что пожелает; мир отстал, пионер впереди всех; мир слаб и устал, пионер бодр и полон сил; наконец, мир безволен, а пионер… Как вы уже поняли, герой-пионер не обязательно член пионерской организации и может не носить внешних примет пионерии, это лишь наименование модели поведения, которая ясней всего воплотилась в серии пионерских образов. Пионер – воплощение культурного героя42, чья задача очень похожа на созидательную, но если присмотреться, то лучше всего ему удается упорядочивать хаотический мир. Это потому, что он появился на свет в одно время с еще не утвержденным, но уже ясным соцреализмом, в котором, по проницательному выводу Катерины Кларк, основным сюжетом и тематической линией был переход стихийности в осознанность, или хаоса в порядок43. Как всякий культурный герой, пионер появился в мире, чтобы исправить его, совершив волевое усилие. Если хотите, он вернул в мир волю, без которой мир распался.

Пионер умело скрывает свое внутреннее противоречие – с одной стороны, он вроде незауряден, но с другой, он всегда в коллективе таких же, как он. Парадоксальным образом герой-одиночка, воплощение воли, способен существовать лишь в общности и к ней стремится, в отличие от всех мифологических культурных героев, которые со времен Гомера и еще более ранних оставались одиночками и даже оказывались жертвами своего подвига во имя общности. Двадцатые годы самые благодатные для героя-пионера – это начало новой мифологии, в которой он главный персонаж, у него еще нет серьезных выносливых антагонистов, преодолевать ему приходится только архаичные косные силы, которые всегда проиграют, ведь их расцвет остался в прошлом. Более симпатичных героев в пионерских историях тоже нет, и пионерам достаются все зрительские симпатии, сюжетные выгоды и победы: пионеры выходят абсолютными победителями. Главное: победа не зависит от трудности препятствий – она будет одержана в любом случае, даже когда обстоятельства сильнее героя. Правда, идеальное воплощение пионера появилось только в 1940-м, когда Аркадий Гайдар придумал Тимура Гараева (кстати, в киносценарии раньше, чем в повести).

Пользуясь неоспоримым превосходством, пионеры двадцатых прокламировали такие же бесспорные и банальные идеологические лозунги. Но не стоит беспокоиться, нет убедительных подтверждений того, что хоть один пионерский агитфильм был хоть немного любим публикой – или хотя бы замечен ею. Идеология, сама себе летописец, невзирая на целевую аудиторию кропотливо создавала нужный ей одной дискурс, а целевая аудитория невзирая на идеологию смотрела интересные ей фильмы, а неинтересные смотрела вполглаза. Обе стороны были вроде бы равнодушны к назидательным фильмам о пионерах, и эти фильмы, быстро стершись из кинематографической памяти, остались разве что вещдоками противоречивой, насыщенной, чудовищной, захватывающей эпохи.

Пройдет десяток лет, тип пионера покажет свои отрицательные стороны, которых, на первый взгляд, в нем нет. Его тяга к порядку обернется тиранством и доведет вольный мир до полного оцепенения. Его незаурядность приведет к жертвам, даже человеческим, к агрессии сверхчеловека. Его склонность к коллективизму откроет, что он не творец, а исполнитель, которому для проявления незаурядных способностей нужны экстраординарные и даже экстренные обстоятельства. Уже к началу войны окажется, что его воля способна творить чудеса только в бедственном положении, а в нормальном, спокойном мире пионер сдувается и становится тихим деспотом, одержимым бюрократом, который никому не дает жить и сам страдает от скуки. Это роднит его со всеми супергероями в мире, от Джона МакКлейна до Гарри Поттера – все они, тихие троечники в обычной жизни, в чрезвычайных обстоятельствах становятся героями. Героем-пионером управляет тот же архетип Героя, что Суперменом, и Человеком-пауком, и всеми бывшими и будущими супергероями. На самом деле пионер не умеет создавать новый мир и желать перемен. Он глубоко консервативен и только желает исправить несправедливость, восстановить нарушенный порядок. Он часто обращен к прошлому, в котором помнит золотой век. Ему, если хотите, постоянно нужно плохое, выведенное из строя настоящее, чтобы исправлять его, но исправив, он доводит мир до полного паралича, и тут нужна внешняя сила, умеющая все снова сломать. Пионер хороший исполнитель, с сильной волей, выносливостью и уживчивостью в коллективе, он хорошо приспособлен ко чрезвычайным обстоятельствам, у него отличная выдержка и сильная жажда победы, и еще ему нужна внешняя вражеская сила – похоже, каждый пионер мечтает стать солдатом, и примечательно, что в фильмах о пионерах, начиная с Тимура, часто возникает фоновая фигура военного, который одобряет героев и служит для них образцом, а иногда и двойником. Высшее воплощение пионера, увы, не творец, а воин, и, может быть, эта чудовищная закономерность сыграла роль в становлении культа пионеров-героев и в идеологическом одобрении детского военного подвига. Любопытно, что авторы пионерских сюжетов тоже чувствовали этот врожденный пионерский порок и даже воплотили его в кино: в 1942 году в фильме «Клятва Тимура» главный пионер советской страны, воплощенная душа пионерства, гайдаровский Тимур превратился в заурядного бюрократа и тирана. Его славное дело стало перекладыванием бумажек, его команда развалилась, и только начало войны пробудило в нем прежнюю пионерскую силу, и волю, и лидерский талант.

Конец двадцатых годов еще подпадает под влияние мифологемы (устойчивого, узнаваемого и повторяющегося образа в основе сюжетов) строительства, каждый кинематографический пионер рифмуется скорее не с азартным авантюристом, а со строителем, и огромная метафора стройки (перестройки/переделки/ремонта) появляется в любом фильме, будь то «Остров юных пионеров», «Танька-трактирщица» или «Хромоножка». А начало тридцатых уже подчинено другой метафоре – войне. С первых лет новой декады в детских и взрослых фильмах настойчиво пробивается тема ожидания войны, даже в сюжетах, с войной не связанных.

В 1932 году новый белорусский фильм о том, как сельские пионеры хотели учиться, но учебников у них не было, и они обратились к городским пионерам, которые помогли и учебниками, и другими вещами, – вот этот скучный, образцово-пионерский сюжет вдруг получает название «Боям навстречу» и другое название «Победители». Ничего нового и победительного в нем нет: структура агитфильма, простенькие образы и нарочно предсказуемые сюжетные ходы (в предсказуемости тоже слышится эхо сказки, которую слушают, наперед зная, что будет), лапидарность и зеленая тоска пионерского детства, которое уже не грезит необитаемыми островами, а кое-как чинит прорехи пионерского быта. Этот фильм еще по привычке из двадцатых годов вполне достоверно показывает неприглядные, даже компрометирующие приметы эпохи, но уже опасливо делает оговорки и оправдывается.

Плакат фильма «Боям навстречу» («Победители»)

По сюжету действие происходит в первые годы коллективизации, и в фильме остаются ее маленькие, третьестепенные, не совсем пугающие, но все-таки ощутимые в детском мире следы: в сельской школе нет учебников, тетрадей, да и школы, считай, нет. Хуже того, у деревенских детей нет обуви и еды, словом, деревня в этом фильме – еще один круг ада, в котором герою-пионеру всегда комфортно. Ад предусмотрительно подан не как современное зрителям положение дел, а как воспоминание бывшего школьника о том, что было раньше. «Раньше» – всего три года назад, но в пионерском изложении эти три года покрываются былинной пылью, важно понимать, что они скрывают «Великий перелом» – сворачивание НЭПа и начало индустриализации.

«Боям навстречу» был поставлен режиссером Эдуардом Аршанским по сценарию Кастуся Губаревича, Евгения Гезина и Александра Минца. Впрочем, кто такие «Е. Гезин» и «А. Минц» в титрах, историки кино до сих пор не установили. Неясно, мог ли назваться «А. Минцем» кинорежиссер-обэриут44 Климентий Минц, организатор «Фабрики советского сценария» в Ленинграде. Обэриуты в это время много работали в кино, только их сюжеты выходили на экран блеклыми, отцензурированными, без малейшего проблеска обэриутства. Петр Багров пишет, что автором либретто, по всей вероятности, был Даниил Хармс45. Он мог быть и автором сценария. По крайней мере, киносценарий, в подробностях похожий на сюжет «Боям навстречу», опубликован среди неизданных сочинений Хармса в 2001 году. Постановка фильма пришлась в разгар дела издательства «Детская литература»46, по которому проходил и Хармс, и он, действительный автор сценария, мог воспользоваться псевдонимом, или его фамилию изъяли из титров.

Многим участникам съемочной группы фильм дал успешную карьеру в кино – для большинства он стал дебютом. Кастусь Губаревич, для которого это был первый киносюжет, вырос в одного из лучших кинодраматургов Беларуси, автора сверхпопулярного фильма «Девочка ищет отца» и других фильмов режиссера Льва Голуба. Эдуард Аршанский снял для Белгоскино немыслимо смелый фильм «Дважды рожденный» о том, как бывший конокрад, отбыв наказание, возвращается в деревню, которая стала нищим колхозом, и учит нерадивых крестьян вести хозяйство, подковывать коней, стоять за плугом и даже просто шить – а эти насупленные страшноватые люди, как ни странно, в конце концов принимают его. Поставив еще два игровых фильма для взрослых зрителей, Аршанский ушел из игрового кино и после войны работал на Ленинградской студии документальных фильмов. Взрослые роли сыграли прекрасные театральные артисты, будущие классики белорусского и советского театра Роза Свердлова и Любовь Мозалевская, будущий лауреат Госпремии СССР Павел Молчанов и будущий многократный лауреат Сталинской премии за трескучие роли, будущий экранный Ворошилов и капитан воздушного корабля, который в предвоенной экранизации «Золотого ключика» отвезет Буратино в самую прекрасную страну Советский Союз, знаковый актер тридцатых, носитель каменного лица и партийного взгляда – Николай Боголюбов.

Кадр из фильма «Боям навстречу» («Победители»)

За этими громкими достоинствами, тогда еще незаметными, теряется главная заслуга этого скромного фильма, потерявшего от времени первую часть: он стал первым детским звуковым фильмом в белорусском кино. Да, скучный агитфильм «Боям навстречу» первый предъявил детям новинку – звук, записанный по новаторской системе ленинградского инженера, а позднее и писателя-фантаста Вадима Охотникова (ее стремительно вытеснила из советского производства конкурентная система звукозаписи «Тагефон» Павла Тагера). Годом раньше кинофабрика «Межрабпомфильм» выпустила первую советскую звуковую картину «Путевка в жизнь» Николая Экка – о беспризорниках, кстати. В 1930-м был снят «Переворот» в постановке Юрия Тарича, первый белорусский звуковой фильм, а по сути концертная программа, записанная на пленку. В 1933-м – первый игровой фильм со звуком «Первый взвод» Владимира Корш-Саблина с музыкой Исаака Дунаевского. Скромный фильм «Боям навстречу» по-пионерски не испугался встать в ряд с этими значительными фильмами, но после такого эксперимента детский кинематограф Беларуси на пять лет потерял голос, пока в 1936-м году не вышел триумфальный «Концерт Бетховена».

Прежде чем добраться до этого фильма, нужно еще обратить внимание на жутковатый звуковой агитфильм 1932 года с говорящим, зловещим названием «Печать времени». Постановкой занимался режиссер Георгий Кроль по сценарию Марии Итиной, дирижером выступил Исаак Дунаевский, который спустя четыре года напишет для «Детей капитана Гранта» блистательную увертюру, а для «Концерта Бетховена» самый знаменитый детский шлягер тридцатых «Эх, хорошо в стране советской жить!». (Вы заметили, от кино тридцатых годов лучше всего сохранились песни?) «Печать времени» сохранилась не полностью, и усеченность дает ей какоето потустороннее, дзигавертовское47 настроение.

В истории белорусского кино «Печать времени» значится как кукольный спектакль агитационного толка. Сюжет таков: пионеры смотрят злой кукольный спектакль о том, как дети готовятся к учебным маневрам и вдруг появляется переодетый в нищего шпион. Дети легкомысленно обсуждают при нем тайные сведения. Заметьте эту показательную сюжетную деталь: дети и те знают тайны, доступные только «своим», они члены наглухо закрытого сообщества, окруженные «чужими»,– такова обычная картина мира в кино тридцатых. Шпион, связавшись с кулаком и попом, даёт им задание: воспользоваться учебной тревогой на манёврах, чтобы посеять панику и навредить государству. План проваливается, вредителей разоблачают, манёвры проходят успешно. Тенденциозные, назойливые отрицательные образы перешли в этот фильм из кино двадцатых годов и из окон РОСТА48: кулак, и поп, и шпион, похожий на белогвардейца. Спектакль неинтересный, школьники не стесняясь скучают, но послушно агитируют за бдительность, и в финале хор зрителей, размахивая руками в такт, воинственно поет песню «Бей тревогу!», где есть слова «Нельзя войну сложа руки ждать, учись бороться, учись побеждать!», – это пугающее зрелище единственное в белорусском детском кино обозначило шпиономанию и паранойяльный психоз культуры тридцатых.

Впрочем, кино тридцатых годов совсем не такое однородное, как кинематограф двадцатых: оно уже научилось у заграничных фильмов разным жанрам, заметно охладело к авангардным формальным изыскам, стало сюжетным и наловчилось связно рассказывать вполне увлекательные истории.

К середине десятилетия несколько жанровых направлений обозначилось и в советском детском кино. В одну сторону шла линия постановочных, натужно театрализованных, тяжеловесных экранизаций главных приключенческих книжек детства: так на «Украинфильме», «Мосфильме» и Одесской киностудии были сняты старательные, с песнями, сохранившимися до сих пор, «Дети капитана Гранта» и «Том Сойер», «Таинственный остров». Эти фильмы не пытались скрыть, что корабль, плывущий к тридцать шестому градусу южной широты, пылится в углу съемочного павильона и погрызен мышами, а костюмы перешли кинофабрике после закрытия соседнего театра. Но все же это были добросовестные экранизации захватывающей прозы, без которой не обходится ни одно детство, – нить, соединившая революционную, перечеркнувшую прошлое культуру с досоветской. В 1935 году мастер кукольной анимации и будущий классик детского кино, режиссер незабвенных «Алых парусов» Александр Птушко ставит экранизацию Джонатана Свифта – основательного, тенденциозного, осторожного «Нового Гулливера» с потрясающим анимационным мастерством, десятками крошечных куколок-лилипутов, наделенных чудесной мелкой моторикой и естественно существующих в кадре с актерами-людьми.

В это же время прочерчивается линия фантастических фильмов для детей. Василий Журавлев ставит на «Мосфильме» первоклассный «Космический рейс» о том, как в 1946 году пионеры прокрадутся на первый космический корабль и побывают в космосе, и там найдут, кого выручить из беды. Консультанты фильма – Константин Циолковский и Александр Микулин, главный советский авиаконструктор. Благодаря его чертежам и теоретическим выкладкам в фильме вполне правдоподобны перегрузки и невесомость, не говоря уже об устройстве космического корабля, громадного и потрясающего, выполненного с не менее потрясающим мастерством режиссером комбинированных съемок Федором Красным. Появляется даже антиутопия о том, как роботы-надзиратели убивают своего создателя-альтруиста, – тяжеловесная «Гибель сенсации (Робот Джима Рипль)» 1937 года. Впрочем, в 1933 году кинофантастику остановили постановлением: фантастам велели сосредоточиться на будущем в пределах ближайших десяти пятилеток, не дальше. Это называлось «ближним прицелом»: предполагалось, что к этому времени человек не выйдет в космос, а просто построит социалистическое общество. Но вопреки прогнозам, полет в космос произойдет раньше прибытия в социализм, всего через шесть пятилеток. После запуска первого космического спутника программу развития фантастики пересмотрят и одобрят «дальний прицел» – право фантастов смотреть в отдаленное будущее и путешествовать в космосе. Это будет еще нескоро, а в 1933 году помилуют только жанр сказки, и к концу десятилетия придет время сказок: поставят «Волшебное зерно», «Василису Прекрасную» и, разумеется, главную сказку эпохи «Золотой ключик».

С пунктуальной регулярностью выходят на экран социальные драмы, потомки агитфильмов, с простейшей задачей изобразить преимущества детства в советской стране в сравнении с бедственным его положением в капиталистических странах: такими стали, например, «Рваные башмаки» Маргариты Барской и созданный по этому образцу белорусский фильм «До завтра» Юрия Тарича. В нем ученики белорусской гимназии в Западной Беларуси долго терпят издевательства и бегут через границу в советскую Восточную Беларусь.

Но куда более мощным стал поток наполовину приключенческих, наполовину агитационных фильмов о детях, которые участвуют в войне или иначе помогают защитить родину – охраной границы, помощью пограничникам. Из эпохи супергероев в детское кино тридцатых перешли дети-герои гражданской войны, вроде персонажей фильмов «Митька Лелюк» и «Федька», все на одно лицо, все «сыновья полка», однажды взятые на поруки и ставшие хорошими солдатами.

Образ сына полка проявил парадоксальные идейные перемены, объяснимые культом личности: кончился бунт детей, которые не хотели быть похожи на отцов, и пришла пора достойного сыновства, наследования отцам. Подспудно переменился и образ родителей: они не без изъяна, но вполне удовлетворительны и достойны подражания. Вместе с тем усилилась мифологема Родины-матери и сына Родины, и казалось, не было фильма, в чьей счастливой развязке не мелькнула бы патриотическая реплика о лучшей в мире советской стране. Раздражающий идеологический ход выглядит даже закономерным в аспекте художественном: коль скоро страну создали из хаоса пионеры двадцатых, ушедшие всемогущие титаны, то и страна встала незаурядная. Хотя есть еще более простое объяснение этому поклонению, связанное с эгоцентризмом детства: детство всегда пространство лучшего. Оно восхищается лучшими в мире папой и мамой, живет в лучшем в мире доме на лучшей в мире улице. В этом лучшем мире и страна лучшая, просто потому, что она своя, принадлежащая детям.

Как только художественный мир разделился на «наш» и «их», образы границы и пограничника стали самыми важными и переросли в мифологему. Границу охраняли, ловили ее нарушителей, через границу бежали из капиталистического ада в советский рай, а в кинематографе приграничной республики БССР образ пограничника на все будущие годы стал знаковым и повел долгую тематическую линию во взрослом и детском кино, от «Дочери Родины» 1937 года к «Следам на воде» 2017-го.

Паранойяльные фильмы о бдительности тоже прилегают к этой линии, провозглашая и в художественном измерении оправдывая репрессии и чудовищную мораль: даже близкому нельзя доверять, потому что он может хотеть зла Родине, «быть чужим» и угрожать «своим». Белорусское детское кино сумело обойти их стороной, возможно, благодаря малому производственному плану и большим производственным трудностям кинофабрики «Советская Белорусь» и треста Белгоскино. Единственным доказательством шпиономании осталась сюрреалистическая «Печать времени».

Словом, детское кино тридцатых стало и разнообразнее, и богаче, оно научилось обращаться к детям разных возрастов, но, предлагая разные жанры и сюжеты, сводило их к двум-трем идеологическим выводам и все тщательнее затирало приметы современности. Вряд ли найдется фильм тридцатых о достоверном детстве этой поры, о его обычаях, мечтах и страхах. И вряд ли дети смотрели им предназначенные фильмы: возрастные границы в кино тридцатых были еще сильно размыты, и даже любимый детский киногерой Чапаев явился из взрослого кино.

Сделав быстрый круг по детскому кино тридцатых годов, уяснив его широту и характер, теперь вернемся в 1932 год, когда белорусская киностудия взялась за постановку самой популярной приключенческой повести «Полесские робинзоны» Янки Мавра.

Повесть вышла из печати накануне, в 1930 году – к этому времени Янка Мавр, эсперантист и спирит, увлеченный наследник Жюля Верна и Майн Рида по приключенческой линии, завершил свой «иноземный» цикл повестей о приключениях на Яве и в Новой Гвинее и создал первый сюжет о таких же захватывающих приключениях в Беларуси. Киностудия «Советская Белорусь» почти сразу откликнулась и предложила экранизировать книгу, потому что все еще желала выпустить настоящий детский фильм, который понравится зрителям. «Полесские робинзоны» проживут еще четыре экранизации, явные и неочевидные, и будут возвращаться в белорусское кино всякий раз, когда нужно будет снова встряхнуться и привлечь зрителя. В этом смысле «Полесские робинзоны» – знаковый сюжет для белорусского кинематографа, и то, что ни один другой не ставился столько раз, наводит не только на оптимистические мысли. Вряд ли какую-либо экранизацию можно назвать бесспорно удачной. Первую посчитали вовсе провальной по непоправимым внешним причинам.

Сценарий к «Полесским робинзонам» написал Янка Мавр – неоценимая роскошь для киностудии. За постановку взялись режиссеры Иосиф Бахарь и Леонид Молчанов. О первом сведения скудны (разве что – он был соавтором сценария к фильму «До завтра» Юрия Тарича), о втором известно, что в 1920-е годы он работал на кинофабрике Межрабпом и Третьей фабрике Госкино.

Постановка была сложной – она требовала трюков, съемок с животными и комбинированных съемок. Не оттого ли «Полесские робинзоны» ставились слишком долго? Так долго, что кинематограф успел заговорить, и приключенческий фильм по самой популярной детской книге этих лет вышел на экран немым в мае 1935 года, в пору увлечения звуковым кино, упустив и попутную волну популярности повести. По справедливости, для зрителей немота фильма не была препятствием: «немых» кинотеатров и киноустановок в Советском Союзе было гораздо больше, чем звуковых, и до конца десятилетия для каждого звукового фильма делали немые копии. Да и долгие, очень долгие сроки производства фильмов были в тридцатые годы обычным делом: «Чапаева» и «Веселых ребят» ставили без малого три года, «Волгу-Волгу» почти пять лет. Но белорусской киностудии хотелось бесспорного триумфа, первенства, «самого-самого» детского фильма – оттого упущенные возможности «Полесских робинзонов» сочли неудачей.

За то время, что фильм снимали, в детской культуре СССР, на той высоте, с которой она управлялась, произошло много значительных перемен. Во-первых, в 1933 году приняли уже упомянутое партийное постановление о сказке как правильном инструменте воспитания. Снова стали печатать «Мойдодыра» и «Айболита», литераторы подали заявки на новые сказки, а в кино закончилась эпоха приключений и началась эпоха фантастики и сказок. Во-вторых, прошел Первый съезд писателей СССР, который провозгласил новый художественный метод социалистического реализма. С ним изменилась художественная реальность произведений: предложив в качестве творческих принципов верткие идеологические понятия – народность, идейность, конкретность – соцреализм, как машина, заработал на создание оптимистического образа мыслей. Это был вовсе не художественный метод, а большой эксперимент по переиначиванию творческого сознания. Суть его глубже известного конфликта хорошего с лучшим, который был назначен единственным в советской действительности: суть – в принудительной унификации художественного языка. После лавины авангардных экспериментов двадцатых годов, которые окончились дурацкими обвинениями в формализме, кино выбрало стать сюжетным, массовым и развлекательным. У «наркома кино» Бориса Шумяцкого была утопическая, из двадцатых, идея «кинематографа миллионов», понятного всем, с гигантской киноиндустрией, сосредоточенной в Крыму на манер Голливуда. Соцреализм согласно вторил этой идее, поэтому кино быстро научилось изображать одинаковый мир одинаковыми средствами, и в этой повторяемости могла сложиться уникальная система киножанров наподобие голливудской, которая тоже началась унификацией киноязыка.

Соцреализм умел хорошо описывать только один мир, удаляясь в разные его части, комедийные и трагедийные: мир не то чтобы благостный, нет, но в нем много черт идиллических. Его позднее назвали лакированным, но он был скорее сентиментальным. В настроении и любимых приемах он наследовал сентиментализму, а в стремлении к образцу – классицизму. То, что соцреализм – это советский вариант классицизма, эмоционально заметил Александр Синявский49, а Борис Гройс настаивал на его эстетической связи с авангардом50. В исследованиях Евгения Добренко проявлен романтический нрав соцреализма и его утилитарная идеологическая цель не отображать реальность, а замещать ее представлением об идеале51. Но над этими свойствами главенствовало одно – оптимизм, иногда исторический, то есть вера в светлое будущее, а чаще бытовой, сведенный к некритическому взгляду на настоящее.

Детской культуре и кинематографу соцреализм предложил новый способ жизни персонажей: старый враждебный мир, в котором ребенок-пионер иногда был единственным носителем воли, одиночкой, способным все изменить, превратился в мир добрый, заботливый и ласковый – материнский. В таком затруднения возникают лишь по недоразумению и решаются просто, а герою теперь навсегда отказано в обособленности и уединении. С наступлением соцреализма героям-детям не позволяется оставаться одним, в одиночку действовать, проявлять индивидуальную волю: только вместе и сложа усилия. В это время в детском мире, кроме обычного советского центра, Москвы, появляется еще свой центр – Артек. В 1930-е годы он превращается из палаточного городка на побережье в центр круглогодичного отдыха, и уже в 1935 году детская культура строится вокруг идеи «Артек», означающей вальхаллу, пир в которой нужно заслужить пионерским подвигом – хорошей учебой, достижениями в спорте и хозяйстве, общественной работой, творчеством.

Герой-индивидуалист двадцатых годов вырос в «одного из многих» и оттого утратил силу. По-прежнему представляясь незаурядным, он покорно вставал в ряд таких же незаурядных. На первый план вышел не романтический конфликт героя и враждебного мира, а сентиментальный, почти любовный конфликт между членами коллектива, который легко разрешается компромиссом. В связи с этим пополнился деталями расплывчатый образ коллектива: в нем выделились центр и своеобразная иерархия – всего этого не было в простеньких сюжетах двадцатых годов, настоянных на идеях равенства и утопии.

Как внутри коллектива обозначились роли – вожак, активисты и маргиналы – так на географических картах фильмов обозначились центр и периферия. В сюжетах соцреализма героев захватило центростремительное движение: в Москву. Даже если они не помышляли о столице, все равно она – и ее главный житель – непременно зна́ком ли, намеком ли появлялись едва ли не в каждом соцреалистическом фильме.

В пору, когда «Полесские робинзоны» вышли на экран, соцреализм только набирал силу, но уже вышли успешные «Веселые ребята», задавшие нужный тон, который переняло детское кино. На фоне этого дружелюбного, а главное, поющего мира немые «Полесские робинзоны» выглядели нелюдимами из прошлого. Они ведь были еще из двадцатых, из эпохи супердетей. В эпоху соцреализма их радикальный индивидуализм стал невозможен, это ясно в следующей, несбывшейся экранизации «Робинзонов» 1947 года, о которой пойдет речь в другой главе. Но важно другое: «Полесские робинзоны» стали первой попыткой белорусского кино создать полноценный, без агитпроповских экивоков фильм для детей.

Художественные черты фильма объяснимы его главным качеством – немотой. Она вынуждает фильм быть зрелищным и развлекать зрительными аттракционами, но навязывает ему и устаревшее деление на части, обозначенные титрами. Хотя в связи с тем, что возраст персонажей хорошенько уменьшен, и зрелища выбраны не самые впечатляющие. Неизвестно, встретились ли Виктор и Мирон в фильме с контрабандистами и наблюдали ли то самое убийство зубра, потрясшее их в повести. Фильм вовсе не стремился очерчивать, как повесть, границы вмешательства человека в природный мир: с одной стороны, восторг завоевания природы, с другой – робкий шепот о непричинении ей зла. Он был задуман для того, чтобы внушить пяти-семилетним детям удивление и восхищение природой.

Первая экранизация называлась изысканно, в традиции приключенческих романов с длинным заглавием – «Полесские робинзоны, или Виктор и Мирон на необитаемом острове, их жизнь среди муравьев, лягушек и жуков, борьба с ежом, ужом и медведем и много других удивительных приключений». Ежами, ужами и медведями подростковую публику, разумеется, не возьмешь, становится сразу ясно, что сюжет о пятнадцатилетних подростках сильно омоложен. Самое важное отличие фильма от повести: его герои вдвое младше мавровских. Это еще одна причина провала: те, кто увлекся «взрослыми перипетиями в повести» и поэтому пошел в кино, были разочарованы совсем детскими забавами в фильме. Не стану заниматься подсчетом отличий, тем более, фильм сохранился не полностью – он лишен концовки, и нельзя судить о том, насколько точно исполнился в нем сюжет.

Художественный мир повести сохранился в общих чертах и таким еще несколько раз передался другим фильмам. Он начинается кадрами огромной воды, как в повести, и главный образ сюжета о полесских робинзонах – безбрежная река, наводящая взрослых на мысли и о Стиксе, и о Ноевом потопе, о том пределе, который навсегда отделяет новый мир от старого (так подспудно, почти неуловимо проявляется идея из двадцатых – «старое и новое»). До этой реки ни в повести, ни в фильме ничего не существовало, и главные герои «неутомимый химик Виктор и неустрашимый натуралист Мирон» впервые показаны посреди большой воды. Повесть еще объясняет, кто они и откуда, а фильм ограничивается только пояснением их цели – они плывут на Полесье со скучной и губительной целью собрать экспонаты для школьного уголка живой природы. Цель годится для приключения только потому, что она так же заурядна и агрессивна, как цель Робинзона Крузо, забросившая его на остров, – тем более неожиданными и увлекательными должны показаться приключения.

Персонажи фильма «Полесские робинзоны»

Сюжет повести передает всем экранизациям не совсем свои, а еще немного Робинзоновы мотивы: большая вода, путешествие по воде с прикладной целью; случайная потеря лодки; попадание на необитаемый остров, который становится воплощением разумной природы; ночевка на острове, полная впечатлений, которые говорят героям, что остров необычный, таинственный, живой. Затем вступают мотивы сражения с природой, налаживания жизни на острове, приручения диких дверей, сооружения плавучего средства и спасения. Все это вроде бы позаимствовано из «Робинзона Крузо» и предварительно очищено от мотива обретения веры и созидания Дома, но еще, изобретательно обыграв этот сюжет, Янка Мавр добавил сильный детский мотив дружбы непохожих ровесников: задиры и тихони, авантюриста и мыслителя, «физика и лирика». Отголоском двадцатых добавился мотив покорения природы. При этом фильм не носит почти никаких черт действительного времени: из реальной жизни в него просочилось, может быть, лишь увлечение индейцами – робинзоны по-индейски скачут вокруг костра и собирают по индейской системе плот. Весь остальной действительный мир остался на том берегу.

Все, что потом восхитило друзей, своей красотой обязано студии мультипликации Белгоскино, которая провела превосходные макросъемки и комбинированные съемки для сцен обживания острова и для самой известной сцены в киноверсиях «Полесских робинзонов» – сцены сновидения. На острове мальчишки не страдают от холода и дождя, как в повести: им удается отдохнуть и увидеть чудесный сон, говорящий об их абсолютном покое. Во сне они, уменьшенные до мушиных размеров, гуляют по миру растений, прячутся под листьями подорожника, наблюдают за стрекозиными боями, сражаются с исполинской лягушкой и ежом и всех побеждают.

Вот что интересно: несмотря на опасности острова и на немыслимую в середине тридцатых изоляцию героев, интонация у фильма пионерская, оптимистическая и даже азартная. В него, как на тот самый остров, не проникают паранойяльные мотивы шпиономании, и тайна, обычная приключенческая тайна не перерождается в трагедийную «тайну, которую опасно узнавать». Добрая интонация позволяет мальчишкам учиться человечности – учиться общаться с природой без вреда для нее.

Это душевное движение от жестокости к доброте удивительно переплетается с противоположным приключенческим, завоевательным настроением: восторг преодоления трудностей сочетается с естественным эмоциональным взрослением – вот какой незаметный принципиальный шаг сделан в «Полесских робинзонах». Впервые герои белорусских детских фильмов научились чувствовать – значит, они чуть-чуть лишились героического флера. И впервые в белорусском кино появилась сцена сновидения, которым выражено эмоциональное состояние героя: немыслимая вольность в тридцатые годы. В эпоху соцреализма, который с вялой настороженностью относился ко всему сверхъестественному и субъективному, это заметный вызов: сцены видений и сновидений все же привилегия кинематографа двадцатых годов, доставшаяся тридцатым только по инерции.

Все это говорит вот о чем: в «Полесских робинзонах» 1935 года было все, чтобы стать действительно удачным фильмом для детей. Но фильм провалился. По объективной причине: опоздал. Такая история нередко случалась с белорусскими детскими фильмами: они чуть-чуть запаздывали, но этого «чуть-чуть» хватало, чтобы они выглядели провинциальными родственниками на балу. Неудача очаровательных «Полесских робинзонов» стала для белорусского кино болезненной, памятной травмой – из-за нее появилась неотступная идея переснять «Робинзонов», исправить ошибку, оправдаться. Что если навязчивые и тоже не слишком удачные экранизации этого сюжета каждые двадцать лет (да, и в 1954-м, и в 1974-м, и в 2014-м «Беларусьфильм» вновь и вновь ставил «Полесских робинзонов» и вспоминал их мотивы в других детских постановках) – только фантомная боль первой неудачи?

История о полесских робинзонах оставила долгий след в белорусском детском кино, не склонном ни к путешествиям, ни к авантюрам, но славу первого действительно удачного детского фильма снискала не она, а следующий, поставленный в 1936 году, беспечный, музыкальный «Концерт Бетховена», удостоенный Почетной грамоты Всемирной выставки в Париже. Тайна его успеха была не в бойком шлягере Исаака Дунаевского, не в музыкальности и не в нервном пионерском задоре, а в том, что соцреализм оказался удивительно созвучен детскому мироощущению.