Читать книгу Тридцать третий румб - Мария Голикова - Страница 4

Во время своего первого плавания я понял, что имел в виду старый Таддео, когда однажды сказал со вздохом, отхлебнув вина из кружки:

– Море солёное, как пот и слёзы. Его не удивишь ни тем ни другим.

Он произнёс это, потёр уцелевшей левой рукой свои красные, всегда слезившиеся глаза и невесело посмотрел в окно таверны на хмурое море, почти невидимое за серыми струями дождя. Мне стало грустно. Я подумал, что жизнь на берегу тоже не мёд, да и вообще всё непросто. Тогда я считал, что уже кое-что повидал. А в море понял, что до него почти ничего не чувствовал и не испытывал по-настоящему.

Генуэзская гавань обращена к югу, в бухте стоит множество судов. От турецких пиратов её охраняют галеры и пушки. Порт огромный, длинный, и город великолепен, особенно его прибрежная часть с церквами, дворцами и красивыми богатыми зданиями.

Генуя ошеломила нас, что и говорить. Франческо так просто ошалел от увиденного и долго глазел на корабли разинув рот. Я раньше и подумать не мог, что через Геную проходит столько товаров, столько людей из разных стран. Отсюда ведь не так уж далеко до нашего Виареджо, но здесь совсем другая жизнь! В порту стоял шум, удивительно было слышать речь на разных языках.

В первой же попавшейся таверне мы узнали, что к выходу в море готовятся два голландских пинаса[7] – «Святой Бенедикт» и «Святой Христофор» – и нанимают матросов. Мы немедленно пошли и записались на второй, «Святой Христофор». Нанялись на целый год, подписали договор. Вместе с нами нанимались и другие итальянцы, но молодых и неопытных, вроде нас, почти не было – в основном подобрались люди бывалые, некоторые и с тёмным прошлым. Один тип с густой чёрной бородой и тяжёлым взглядом в ответ на просьбу некоего Гвидо посторониться и не толкаться так разъярился и выдал порцию таких отборных ругательств, что Гвидо хотел было дать сдачи, но встретился с грубияном глазами, взглянул на его кулаки и немедля передумал. Грубияна звали Руджеро. Глядя на это, я решил по возможности не ввязываться в ссоры, хотя и понял, что на судне без них не обойтись. Кого-то да придётся ставить на место. Но этого Руджеро решил остерегаться.

Накануне отплытия мы с Франческо пошли в церковь, попросили о благополучном плавании святого Николая, покровителя моряков, святого Христофора, раз в его честь назван наш пинас, и святого Эльма. Молиться святому Эльму нам посоветовал один старый матрос в порту.

– Сант-Эльмо – мученик, поэтому он может уберечь моряков от мучений! Вы знаете, как его казнили? Намотали его внутренности на лебёдку, как корабельные снасти. С тех пор он покровитель моряков! Запомните – он даёт знак, что будет буря!

– Как даёт? – удивился Франческо.

– Зажигает свои свечки на кончиках реев и на верхушках мачт. Их так и называют – огни святого Эльма. Просите у него благословения, он поможет. Нам не раз помогал, – сказал матрос, вздохнул и посмотрел в морскую даль. Он чем-то напомнил мне нашего Таддео.

Признаюсь, с первого взгляда я не влюбился в наш пинас. Конечно, имя у него гордое – «Святой Христофор», и со стороны он красивый. Но внутри он мне совсем не понравился, особенно кубрик, где нам предстояло жить. Я не думал, что там будет так тесно и грязно, что будет такой запах. Хотя как ещё может пахнуть в тёмном, сыром и затхлом закутке, где в тесноте живёт множество людей, где полно крыс, тараканов, блох, клопов, мокриц, куда просачиваются запахи тухлой трюмной воды, смолы, дёгтя и серы? Впрочем, смолой провоняло всё судно… Это уже потом, когда я пообтёрся на нём, попривык, почти перестал обращать внимание на эту вонь, тем более что и других забот хватало. А вначале, признаюсь, даже затосковал по жизни на берегу. Но пути назад уже не было, и мне ничего не оставалось, кроме как на прощание смотреть с палубы на вечерний генуэзский порт, на башню, где с наступлением темноты зажигали сигнальный огонь, на дома прибрежных улиц, на склоны гор… Только сейчас до меня дошло, что уже завтра мы надолго отправимся в море, земля исчезнет из виду, а наши жизни будут зависеть от прочности судна, от мастерства капитана и шкипера, от выносливости, от удачи… Нашего капитана звали Ян Доннер, а шкипера – Томас Хоорн.

Но куда мы пойдём, нам не сказали, и никто из матросов не знал. Нам объяснили, что команде никогда заранее не сообщают место назначения. Мы с Франческо не стали особо переживать по этому поводу – всё равно ещё мира не видели, так не всё ли равно, с какой его части начинать.

Нас с Франческо разделили по разным вахтам, поэтому койка нам досталась одна на двоих: пока Франческо стоял на вахте, я отдыхал, и наоборот. Она подвешивалась в самом неудобном месте, у трапа, и, когда ты лежал на ней, на тебя натыкались все, кто шёл мимо, – но места получше заняли бывалые матросы. На большее мы и не рассчитывали – мы же первогодки. В целом к нам отнеслись дружелюбно. Только Франческо подняли на смех, когда он попробовал самостоятельно подвесить койку и привязал её бабьим узлом – ну, обыкновенным: один узелок, другой такой же, и затянуть потуже. На берегу все так делают. А моряки, оказывается, никогда этим узлом не пользуются – он ненадёжен, сам собой развязывается, да ещё и может соскользнуть в самый неподходящий момент… Филиппо, рослый и крепкий, с первой сединой в бороде, отодвинул Франческо.

– Смотри, как надо, – вмиг развязал бабий узел и завязал вместо него другой. Я раньше никогда таких узлов не видел. – Вот, этот не развяжется, и нам не придётся собирать тебя по косточкам.

Все засмеялись. Я взял кусок верёвки и попробовал повторить этот узел, но с первого раза не получилось. Франческо тоже сразу не запомнил. Филиппо поднялся вместе с нами на палубу, где было гораздо светлее и удобнее, и ещё раз медленно показал, как его вязать.

Он оставил нас тренироваться. Солнце уже опускалось к горам за правой стороной бухты. Мы с Франческо весело переглянулись – наконец-то нашли себе место в жизни и дело, за которое нам будут платить, пусть совсем немного – но будут! Тут к нам подошёл Луиджи – худой, чернявый, с неприятным взглядом. Он тоже нанялся матросом в Генуе. Я слышал краем уха, как он хвастал своими плаваниями по далёким морям. Мне почему-то показалось, что он врёт.

– Хватит валять дурака, молокососы. Пойдите-ка лучше поищите ключ от компаса.

– Как он выглядит? – спросил Франческо, готовый найти хоть десять ключей и вообще сделать что угодно, только бы стать бравым матросом.

– Да обыкновенный. Завалился куда-то.

Франческо пошёл искать, а Луиджи уставился на меня:

– Чего расселся? Тут не любят улиток!

– К компасу вроде не нужны никакие ключи, – сказал я недоверчиво.

– Эй, слыхали?! – воскликнул он, чем немедленно собрал зрителей вокруг нас. – Баба ты, а не моряк, если не знаешь, что такое ключ от компаса! А что такое компас, ты хоть знаешь? При встрече не перепутаешь его с камбузом? Ну? Что молчишь, придурок?

Ребята смеялись, но при этих словах насторожились. Я встал и поднёс к его носу кулак:

– А что это такое, ты знаешь? При встрече не забудешь поздороваться?

Тут меня схватила за плечо и отпихнула в сторону чья-то здоровенная ручища. Она принадлежала Руджеро.

– Ну, остынь! – рявкнул он на меня и уставился на Луиджи: – И ты не лезь к ним! Чем к первогодкам приставать, лучше ко мне пристань.

Ребята весело заржали. Физиономия Луиджи исказилась злобой, но он ничего не ответил, только плюнул за борт.

Я пошёл сказать Франческо, что это дурацкий розыгрыш, никакого ключа от компаса нет и никогда не было. Позже я узнал, что матросов-новичков часто разыгрывают. Просят найти что-нибудь, чего в природе не существует, или наточить якорь, и тому подобное – всякие глупости.

Ночь выдалась тёплой и ясной, в такую погоду грех было забиваться в душный кубрик, и все пошли спать на палубу. Проходя мимо меня, Луиджи сказал совсем тихо:

– Я ещё переверну тебя вверх килем[8], сопляк.

– Смотри сам не перевернись, – огрызнулся я сквозь зубы.

– Figlio di puttana![9] – выразительно прошептал Франческо ему вслед.

– Теперь будет пакостить нам, – проворчал я.

– Так я и говорю – figlio di puttana!

Мы разыскали куски старой парусины и устроились на них, чтобы было помягче. С суши тянуло нежным ветерком. Между снастей блестели крупные звёзды.

Я думал, что в день отплытия мы гордо поднимем паруса, попрощаемся с портом и выйдем на морской простор. Но всё оказалось не так-то просто. Чтобы отплыть, нужно было для начала поднять якорь, то есть вытащить из воды на белый свет якорный канат. Мы с Франческо прежде не знали, что этот канат такой толстый, что сам не оборачивается вокруг ворота, и, чтобы его выходить, требуется более тонкий конец и уйма времени. В итоге мы ходили и ходили кругом вокруг шпиля, изо всех сил налегая на вымбовки[10] и обливаясь потом. Во время этой работы я начал представлять себе, что чувствуют галерники, которым целыми днями приходится грести без роздыху.

Когда наконец закончили выхаживать тяжеленный канат и закрепили якорь, всё моё тело ныло и гудело, как натянутый штаг[11]. Я посмотрел на свои руки – на них вздулись кровавые мозоли и некоторые уже успели лопнуть. Боцман осмотрел мокрый якорный канат и сказал, что до следующей стоянки его придётся кое-где укрепить – обмотать пенькой и парусиной. На судне вообще ничего не происходит само собой. Верёвки и канаты жёсткие, парусина плотная и упрямая, всё требует внимания, силы, напряжения и сноровки… Чем быстрее это поймёшь, тем лучше.

Вот так, 10 апреля 1691 года, во вторник, в день памяти пророка Иезекииля, началось наше плавание. Когда мы покинули порт, ощутили небольшую килевую качку. Я с тревогой поглядывал на крутые короткие волны, опасаясь морской болезни, но пока вроде бы всё было в порядке.

Первым шёл «Святой Бенедикт», он был больше, нёс двенадцать пушек, а наш «Святой Христофор» – десять. Врать не буду – на первых порах мы с Франческо адски уставали и могли заснуть в любом положении, хоть стоя, дай только возможность. Но выспаться никогда не удавалось. Была куча работы, приходилось отстаивать долгие вахты, да и спать в болтающейся койке оказалось очень неудобно. Только заснёшь, тебя поднимает пронзительный звук боцманской дудки и команда «Пошёл все наверх!», и приходится вскакивать и мчаться на палубу, просыпаясь на ходу. Тех, кто не спешил просыпаться, будили кулаки боцмана.

Время на судне измеряли склянками. Склянка – это песочные часы на полчаса. Считают до восьми склянок, а потом начинают сначала. То есть восемь склянок проходит за четыре часа. Когда очередные полчаса истекают, вахтенный переворачивает склянку и отбивает в колокол столько ударов, сколько прошло склянок. Стало быть, восемь утра – это восемь склянок, восемь тридцать – это одна, и так далее, до полудня. В полдень отбивают три троекратных удара – бьют рынду – и начинают считать сначала. Сперва мы с Франческо путались во всём этом, но постепенно привыкли. Привыкли и стороны света называть по-морскому – ост, зюйд, вест, норд[12].

Конечно, новичкам вроде нас и работу поручали соответствующую. Узлы мы пока вязать не умели и снастей не знали, поэтому постановку и уборку парусов нам не доверяли. В этих работах мы были на подхвате – помогали с палубы вытягивать снасти. Но нас понемногу учили самостоятельно управляться с ними и вязать простые узлы.

Каждое утро на рассвете нам приходилось откачивать помпой воду, накопившуюся за ночь в трюме. Противно было, конечно, вставать в эту жижу босыми ногами – какой в ней только нечисти не водилось, и воняла она, как вода в заболоченной канаве, если её потревожить. Но куда денешься? Зато после этого наверху, даже в кубрике, воздух казался приятным и свежим. Ещё мы чинили канаты. На судне уйма всевозможных канатов и верёвок, и все они требуют заботы и ремонта. Это занятие даже нравилось бы мне, если бы от него так не болели руки. С тех пор как я поступил в матросы, мои ладони всегда были ободраны о жёсткие снасти.

Ну и, ясное дело, каждый день начинался с того, что мы наводили чистоту на палубе. За этим следили строго, так что палуба была много чище нас самих. Пресной воды едва хватало на еду и питьё, поэтому о том, чтобы тратить её ещё и на мытьё, даже речи не шло. Если кто-то хотел мыться, брал морскую воду. Да и спали мы не раздеваясь, чтобы в любой момент, не теряя времени, выбежать наверх по команде.

Да, к разговору о еде: я ещё не рассказал вам про нашего кока Абеля. Когда он в первый раз вылез из камбуза, мы с Франческо даже остановились от неожиданности: Абель был негр, чёрный как смола, высоченного роста, с широкими плечами и таким выражением лица, что, командуй он абордажной командой, победа точно была бы за нами. Как я узнал позже, Абель поступил на «Святой Христофор» давным-давно на Ямайке, а в коки попал, когда в схватке с пиратами потерял ступню, защищая нашего капитана Доннера. Для офицеров и пассажиров Абель готовил вроде бы неплохо, а для нас, матросов, делал всегда одно и то же блюдо – похлёбку из солонины, фасоли, крупы и чего придётся. Выглядела эта бурда не то чтобы аппетитно, да и вообще смотреть на неё не стоило, лучше было есть с закрытыми глазами, потому что в ней попадались червяки, а иной раз и вовсе непонятно что. Ребята сердились на Абеля, некоторые даже пытались с ним серьёзно поговорить, но Абель в ответ ругался последними словами, а если его продолжали донимать, просто выталкивал обидчика в шею с камбуза своими здоровенными ручищами. Этим всё и кончалось – сводить с ним счёты никто не решался, потому что капитан его любил.

После рассказов Таддео о суровой морской жизни мы с Франческо боялись, что нас будут наказывать за малейшую провинность, что нам будет постоянно попадать от боцмана. Боцмана звали Мартин Дюнсте, он был пожилой, сутуловатый и на первый взгляд совсем не казался силачом – но руки у него были железные. Его кулаки пронимали даже самых нечувствительных матросов куда лучше линька[13], с которым он не расставался. Но он был человек сравнительно спокойный и сперва объяснял, чего хочет, а потом уж, если требовалось, применял силу. Как всякий боцман, он не терпел никакого беспорядка на судне. Если замечал плохо закреплённую снасть, сразу свирепел и спрашивал:

– Что это за коровий хвост?! Откуда у тебя руки растут?! – и заставлял тут же, при нём, исправлять ошибку. Если неудачник справлялся, боцман добрел, а если опять всё путал – получал этим самым «коровьим хвостом» по спине или кулаком по уху. Нам с Франческо порой тоже попадало от него, но пока это было терпимо.

Голландцы строго наказывали за опоздания на вахту, и мы старались прибегать первыми по сигналу и вообще не мешкать. Один раз Франческо что-то напутал с узлами, из-за этого заело снасть, когда меняли паруса. В наказание его на несколько часов привязали к стеньге[14]. Погода была свежая, пинас раскачивало, а стеньги на высоте и вовсе ходили ходуном. Франческо там уболтало до зелени. Когда его освободили, он опрометью кинулся к подветренному борту, а потом долго стоял пошатываясь, белый как полотно.

Теперь волны времени уже понемногу стирают, сглаживают память о тех днях и о людях, с которыми мне и Франческо пришлось не просто столкнуться, а жить бок о бок, как в очень тесной, но не очень дружной семье, не имея возможности уйти даже ненадолго. Время обтачивает воспоминания, как море – камни. Только не полностью, не до конца. И сейчас порой воспоминания оживают и начинают болеть, как болели в первом плавании мои ладони, ободранные до крови просоленными снастями…

Я быстро усвоил, что в море нет никакого смысла обращать внимание на усталость, боль и прочие неудобства – здесь от них никуда не деться и они никого не интересуют. Конечно, при такой жизни на меня временами находила тоска. Только поддаваться таким настроениям – последнее дело. Раскиснешь, всё начнёт валиться из рук, и пропадёшь ни за что. Вот уж верно говорят: море сильного любит, а бессильного губит.

В Генуе на судно вместе с нами нанялся Гвидо – тот самый, который тогда побоялся ссориться с Руджеро. Нашего с Франческо возраста, с вечным вопросом в глазах. Я смотрел на него и каждый раз удивлялся, какая нелёгкая занесла его в море. Он старался, но всё равно путался, не успевал, и тумаки боцмана мало помогали. К тому же его невозможно укачивало, даже при лёгкой качке он ходил серо-зелёный, чем возбуждал всеобщее сочувствие. Филиппо давал ему корень имбиря, Руджеро советовал выпить рому с морской водой, а один голландский матрос говорил, что лучше пить чистую морскую воду. Гвидо делал всё, что предлагали, но отчего-то не мог, да и, видимо, не хотел приспосабливаться к судовой жизни. Как говорили у нас на родине, кто не учится, не сможет научиться. Хотя сам Гвидо уверял, что уходить с пинаса не собирается, ещё немного – и совсем привыкнет. Но потом опять начинал жаловаться. Филиппо повторял:

– Морская болезнь у тебя тут, – и показывал пальцем на голову Гвидо. – Не думай о ней, и она сама пройдёт!

– Я стараюсь не думать – не помогает, – обречённо отзывался Гвидо и с отвращением смотрел на сине-зелёные волны.

Нас с Франческо качка пока не особо донимала – разве что порой мешала спать. Правда, старые матросы говорили, что и качки-то ещё никакой нет.

Мы остановились в Малаге, погрузили на пинас полтораста бочонков испанского вина и разные сладости и взяли человек десять пассажиров. Малага – красивый город, но с Генуей не сравнится. Потом прошли через Гибралтар и после остановок на Мадейре и на Канарских островах повернули на зюйд, к островам Зелёного Мыса. Когда наш «Святой Христофор» вышел на океанский простор, я ахнул – представил, какой океан огромный, аж дух захватило.

Когда мы пересекли тропик Рака[15], на судне устроили праздник Нептуна и заодно морское крещение для новичков. Ребята рассказывали, что новеньких обычно заставляют прыгать в море с рея три раза подряд, но в этот раз так делать не стали, потому что утром видели возле пинаса акулу. Так что нас просто окатили водой при общем смехе.

До сих пор наше плавание шло благополучно. А потом в один вроде бы погожий день бывалые матросы стали с тревогой поглядывать на небо и слушать ветер. Сперва я удивился, а потом понял, что их беспокоит: большие лёгкие облака, веерообразно расходившиеся из-за горизонта. Через некоторое время ветер усилился, засвистел, задул порывами, волны стали больше и выше. Небо закрыли низкие быстрые тучи с рваными краями, сделалось сумрачно. Начинался шторм, который нам предстояло выдержать в открытом океане. Хмурое небо вдали неприятно отсвечивало грязно-розовым.