Читать книгу Фрэнсис Весь - Мария Жиглова - Страница 14

Саша и Алеша, Алеша и Саша

Сидели на крыше и не пропали.

В трик-трак играли, и было поздно,

Поздно вечерком они Ольгу продали.

Саня и Алена, Алена и Саня

Говорили весело: «Вот наша Оля».

А потом сидели и весело писали,

А потом писали гражданкам на волю.

В трик-трак они играли,

Играли в поле.

Играли и в поле, играли на воле,

А потом опять, ничего не понимая,

Жили они снова,

А в них стреляли…

Эх, жрите сами

Супчик с сухарями

И курите черные «Максим».

Эх, ешьте сами

Супчик со слезами —

Мы чуть-чуть получше поедим.

Мы – красавцы,

Вовсе не мерзавцы,

Спой, голуба, только не проси

Милости нашей,

Мы сидим с мамашей,

И садятся в черное такси.

Эх, жрите сами

Супчик с сухарями

Мы с тобою кашу поедим.

Эх, на неделе

В лагерь не успели,

Мы уже с винтовками сидим.

Мы на дело

Ходим с левольвером,

Мы – орлы из ВЧК.

Шлепнули Колю,

Учимся в партшколе,

А потом играем в дурака.

Эх, на бульваре

Ходют злые баре,

Очевидно нам, по рожам ждут.

Наши кони и

Тони в Главревкоме

К нам, пожалуй, нынче не придут.

В наших книжках

Записи о Гришках,

Нам вершат нормальный Страшный Суд.

Бог наш правый —

Наш начальник бравый —

Скажет нам, кого к нам повезут.

Мы не баре,

Мы не цари,

Мы – орлы из ВЧК.

Наше дело —

Избежать расстрела,

Мы живем, живем, живем пока.

Эх, мы сами

Пареньки с косами.

Эх, работаем пока.

Эх, надо-надо,

Надо выпить яду,

Мы живем, живем, а жизнь – река.

Ешь мацу, а вот блины.

Так наелось полстраны.

Что – поэт не человек

И у рифм недолгий век?

Вот блины, а вот маца.

Дело было – три часа.

Распахнулося окно.

Вышел Батька из кино.

Бабочка с усами,

А Батька – с волосами,

Что растут из-под губы,

Словно черные грибы.

И заморскому поэту

Мы про то, а он по свету

Понесет молву о нас.

Та молва – что добрый час.

Много пишет батька-Каин,

Мы Россию устаканим,

А железной новью

Батьку остановим.

Не хула, а похвала.

Вот Россия из угла

Черного не вышла.

Коммунизм – что дышло.

Вспять им реки повернем,

А потом опять заснем.

Вот и смертушки коса:

Ешь блины, а вот – маца…

Я жду спокойный и недолгий ход

Спокойного, сухого вдохновенья,

Своей улыбкой вяжущего рот.

Лесбийской песенки плетеный переплет,

Летейской травки щелканье и тленье

Сплетаются в одно глухое пенье.

И как дурная девочка поет

О солнце, бьющем в солнечном сплетенье,

Речному солнцу выставив живот.

И неотвязной музыки гуденье

Хотя не престает, не устает

И понемногу забирает в рот

Меня, спокойное и сильное растенье,

Собой к бессмертию наметившее брод.

Морозен воздух, воздух синь,

Иконный лик суров.

По Правды едет лимузин,

Бегу от докторов.

Я видел Иисуса лик.

Его хотят распять.

Я слышал зов, я слышал крик.

Немедленно бежать.

Меня опять хотят убить.

Бегу от докторов.

Я жить хочу сегодня. Жить.

Я сильно нездоров.

Я вижу Свет. Откуда ты,

Пречистый светлый лик?

У этой вечной чистоты

Стоит Господь Велик.

Я люблю, когда рядом со мною

Голубеет, лоснится земля.

Еду я со старушкой-землею

По дорожке до само Кремля.

У коня мово черная грива,

Не купец я, а путник еще.

На меня обернется пугливо

По земле дурачок с кумачом.

Небольшая, веселая, злая

Подо мной тяготеет земля.

И видна отовсюду родная

И прекрасная башня Кремля.

Как страшно быть вдвоем.

Никто не знает, где

Спокойный водоем

И катер на воде.

Никто не знает, да,

Что ты уснешь тогда,

И я останусь в нем —

Цветущий водоем.

Никто не знает, что

Опять сюда пойдет,

Останется в пальто

И снова ждет-пождет.

Как страшно быть вдвоем.

Опять и вновь: «Нигде».

Спокойный водоем

И капли на воде.

Как трудно, только я

Не знаю, где ты есть.

Не видно ничего

И мне не счесть, не счесть

Хороших лет, когда

Не знаю, как прожить.

Спокойная вода,

И только жить и жить.

Как трудно быть одной,

Когда живешь одной

Несчастной мечтой,

Ушедшею женой.

Никто не знает, где,

И чернота из глаз,

Никто не знает, где,

И вот, в который раз —

Как совестно вдвоем.

Так ангелы поют.

Усталый водоем,

Живот, любовь и труд.

Я к свету никак не дойду.

Я к свету опять побежал.

А черт кипятится в аду,

Серебряный месяц держал.

А бес веселится и лжет —

«Пожалуйста, кончите бегство».

Пожалуйста, и без наследства

Уходит больной человек.

Вот павлин, а вот кувшин,

Юноша прекрасный.

Сколько нынче гнется спин

На тебя, мой ясный.

Ты сидишь в своем саду

И не видишь горя.

Скоро выйдешь. – Как пойду

Я в монахи вскоре?

Видишь, желтый тот монах

Девушку хоронит.

Видишь – толстая мошна,

А бедняк твой стонет.

Гаутама, погоди,

Ты сидишь на троне.

В мир сегодня выходи —

Девушку хоронят.

Станешь Будда и монах,

В размышлений нимбе.

Нету страха. Есть ли страх?

Ты уже не с ними.

С нами ты, как и Христос,

С вечною моралью.

Статуэтки купорос

Светом бьет как сталью.

С корочкой мандариновой,

С корочкою лимонной

Пили мы чай с малиной.

К нам бежал верблюжонок.

Протягивал к маме ручки,

Стучал ножками и копытцами,

Мамой своей наученный —

И печаль на ресницах.

Грустно с ним, да и только.

И, как повозка, строчки.

Сколько осталось, сколько?

– Я – верблюжонок Точкин.

Точкин – моя фамилия.

Я прихожу к вам летом

И приношу вам лилии,

Ровно две штуки – поэтам.

И Лютер грозно хмурит бровь

И пишет в Рим, а инквизитор:

«Пожалуй, Мартин, не любовь».

Наверно, был он папский ритор,

Что папской буллой написал

Анафему в рожденье церкви.

Как лоб высок!.. Но тут летал

Тот бес, что жив всегда – не меркни,

Огонь костра (ведь Меланхтон

Католиков сжигал). Поклон,

Ответ, рука и шпага рядом.

И Лютер римлян мерит взглядом

И инквизитора портрет.

И вот – из Рима шлют ответ,

И Лютер вновь берет пергамент

И рвет, и топчет – под ногами

Женева. Булла – не совет,

А искушение пророкам.

И немцам обернется Роком

Тот на картине беглый свет…

Пойдем, Идиот, ты посмотришь на окна

Настасьи.

Потом, Идиот, ты посмотришь на окна Аглаи.

На тех, кто остался —

Кого-то оставила старость

Последнего лета,

Кого-то измучила леность

Последнего лета, как пену на кружках немецких

Врачей, на губах, на помятых и потных постелях

Оставила леность болезни, оставила леность…

И только собаки охрипли, охрипли от лая.

Вперед, Идиот, мы пойдем на места показаний,

Пойдем, Идиот, как они – на места отступлений.

И рыжее солнце, играя, в закат уползает,

И рыжие кошки застыли в фарфоровой лени,

Пойдем, Идиот, мы спешим на места наказаний

Потом, Идиот, как они – на места преступлений,

И рыжее солнце, сжимаясь, в закат уползает,

Играя, шалит в чемоданах, вокзалах

И окнах вокзальных, уюте и женских коленях,

Где все мы спасались.

Но поздно – уехало лето,

Пустынные дачи, как раки, по льду

расползались…

И только собаки охрипли, охрипли от лая.

И только собаки остались, остались, остались.

Ты зовёшь его из последних дней,

Из болезни своей зовёшь.

Умирать пора. И кому видней,

Где тут правда теперь, где – ложь?

Посиди со мной. Из последних сил

Выбивайся, но оживай,

Пусть в стихах своих. Счастья не проси,

И тогда откроется рай.

Попроси о них. И последний срок

Пусть с последним стихом пробьёт.

Не молчите, Сталин. Ведь, видит Бог,

Разговор – и вновь оживет

В разговоре текст. Из последних лет

Я ведь Вас зову, мой поэт.

Вы не смейтесь, друг. Это ведь не грех —

Книжка выйдет уже для всех

Через год иль два, через много лет.

Шестьдесят четвертый пошел.

Но, прости, богам умирать не след,

Полубогу – жить хорошо.

Мы теперь с тобой в разводе,

Юность бедная моя.

Тот же шарф, и шубка, вроде,

Те же трели соловья…

Но, как будто междулетьем,

Седина белит висок.

О, стихом и междометьем

Завязался узелок!

И на памяти зарубка —

Жить, как что-то переждать.

Мир, как пьют вино из кубка,

Льет вино стихов опять.

Мальчик в красных сапогах,

Мальчик диатезный,

Мир он держит на руках

В этот век железный.

Поклониться и прийти

К веку золотому

Всё никак. Он – на пути,

Он ушёл из дому.

Мальчик птице Божьей рад,

Красной голубице.

Пасха, куличи, Пилат —

Неужели снится?

Щурит мальчик в сапогах,

Курит сигареты.

Рядом – бабушка в чулках.

Вот они – поэты!

Как понурит мальчик мой

Голову лепную,

Так Давид придет домой,

Кошка лето чует.

Где-то крякает авто,

Девочки, веснушки.

Ты скажи, мой милый, кто,

Кто же этот Пушкин?

Сталин умер. Тридцать три.

Год температуры

И болезни не сотри

В памяти… И куры

Казахстанские орут

Вместе с петухами.

Кто он, этот мальчик? Брут,

Только со стихами.

И Фауст был, и матерь Маргарита.

Прекрасен миг – почти каламбуретта,

Усталый бес слезает с табурета

И смотрит проницательным зрачком

На Фауста. Тот думает— комета,

И Маргариту бес сживет со света,

И думая, что вертится (потом)

Земля, мой Галилей науку движет,

И бедная красоточка не дышит,

И нету меха вечного с вином.

Прекрасен миг. Остановись, мгновенье.

И инквизиция сжигает преступленье,

И книги Фауста заполонили дом.

Он дышит весь гармонией, старик,

И видит богословский светлый лик,

Моленья и акафисты устало

Он воздает, и видит жертву он:

С огромного нисходит пьедестала

Его неверный старый друг, Платон,

И музыка грохочет неустанно,

И Фаусту смеяться не пристало,

И длится злой Ново-Временный сон.

Продай имение. Мне было суждено

Продать имение, как Бог сказал когда-то.

Среди цветов я вижу бесноватых

И революции вино.

Продай имение. Писать мне суждено.

Страну равняли вы лесоповалом,

И гения пождать просили мало,

И революция давно

Пурпурно-красных лилий ожидает.

Во рту у лагеря снежинка тает,

И красный стих, и красное кино.

Как стрелки, стрелочников ожидают

Суды, расправы и казенное бревно

Вместо креста. И мелкий бес летает.

Я жду с упорством Сизифа опять,

Когда мне книжки привезут с вокзала,

Из типографии – то бишь поставят «пять».

И жизнь моя дороже пятака

Теперь едва ли, на который ни куска

Купить, ни на метро не хватит – мало,

Но без которого, я думаю, тоска.

Хотя не знаю – мутная река,

Летящая по краю Ойкумены,

Меня уж подхватила, но пока

Я голову держу, и с откровенным

Вниманием смотрю на берега.

Вот бабочка одна передо мной

Играет, вертится.

Другая за спиной.

Третья на плече,

Четвертая на третьей.

А пятых – пятых нету ни одной.

Их много так на пальцах белых рук.

И от часов без времени – их звук.

Меня зовут, конечно, Галатея,

А не Психея. Мне не люб паук.

Их много так на пальцах этих рук,

И береста, и пробочки, и звук,

И от чего сойти с ума – не знаю,

Как от всего. Опять «Весна без краю».

И майский день под Пасху не велит

Печалиться бессмертию, пиит.

Уносит все в последние мгновенья

Клепсидры бег; вот остановка, ход,

И Минотавра видно отраженье…

Вот новые считалки, поворот,

Как ясно все в последние мгновенья

Спектакля – и как Новый Век идет,

Летейской травки пенье островное,

И плеск ее, и смех, и как чужое

Безумие нас забирает в рот.

Над постаментом – пустота.

Античности слепые дали.

И вновь в Тифлисе цинандали

И вечность – света маета.

Война пришла зимой в Тифлис,

Пришла домой в ветрах, воочью.

Но мы сегодня собрались

Не пить вино – смотреть, как ночью

Комета страшная встает.

И в свой черед чума идет.

Комета в Грузию пришла,

Раскинул Ангел два крыла,

Как темной ночью – свет в окне.

Война. Чума. И страшно мне.

Гудели липы… грозовым

Стал горизонт, и розовым

Предстало небо для двоих,

Застывших даже не в руке

Рука,

И голод взгляда их,

Застывший тоже на века,

Как всякий детский голод, чист

И грозен дистрофией, и

В забвенье страха, в знанье числ

Не тронули тела свои.