Читать книгу Пленники хрустального мира - Мария Кущиди - Страница 6

Розы, прекрасные черные розы с изящной бархатной каемкой, красовались в никогда не пустующем саду у поместья. Их тонкие стебельки, по которым рассыпалась целая плеяда смертельных шипов, едва были прикрыты редкими листьями.

Шагая по шикарному черному ковру из этих проклятых цветов, дышащих любовью, я ненароком вспоминал, как нежные руки Терезы ухаживали за каждым цветком, боясь, что он однажды завянет. Душистый земляной пряный аромат доносился с их стороны, качаясь в низком сером небе.

– Госпожа Тереза никогда не любила черный цвет, но после твоего рождения он стал ее самым любимым. – Склонившись над одним из цветков, Рене вдохнула таинственный запах розы, обхватив его бутон длинными пальцами. Пара шипов, спрятавшихся за мягкими черными лепестками, больно уколола ее тонкую кожу, впитав крупинки ее алой крови. – Всегда так больно, – прошептала она, прислонив пульсирующие от боли пальцы к своим пухлым губам, ставшим от крови еще более алыми.

– Тебе не впервой?.. Конечно, тебе нравится боль, всегда нравилась, и я никогда не понимал тебя из-за этого.

Обернувшись ко мне, она грустно улыбнулась.

– Да, но самую страшную боль я не могу усмирить. – Ее темно-зеленые глаза потускнели от какого-то таинственного чувства, которое было известно лишь ей одной. – Почему, Энгис, ты никогда не любил меня? А сейчас, чего тебе не хватает сейчас?

Ее тонкие руки коснулись моей твердой груди, но, почувствовав холод, Рене тут же отстранилась от меня, безутешно мне улыбнувшись.

Ничего не ответив ей (не потому, что не хотел, а лишь потому, что мои слова здесь были уже не нужны), я неспешным шагом прошел мимо нее, не обронив ни единого взгляда в ее сторону.

Когда Рене осталась одна, она долго плакала, не скрывая от окружающего мира свои горькие слезы.

Оставшись наедине с собой в своей уютной темной комнате, я переставлял хрустальные шахматные фигурки из стороны в сторону, не находя себе места от горестной тоски. Я думал, что в этом мире смогу обрести свободу, вернувшись спустя многие годы, но ощущение замкнутости буквально связывало мне руки, тесно сдавливало грудь, в которой продолжала пульсировать самая настоящая жизнь.

Когда я смог вернуться обратно, смог вспомнить тех, кто всегда был рядом со мной, я еще сильнее стал несчастен. В груди больно жжет огонек, полыхая внутри моего холодного сердца. Это явный вестник моей скорой гибели от рук собственного одиночества. Увязнув вот так легко в трясине этого чувства, мы, отличающиеся от людей, быстро погибаем, не в силах справиться с самым сильным его проявлением.

Мысли путаются в голове, перемешиваясь в одну необъятную субстанцию из потерянных воспоминаний. То, что было перед событиями той холодной январской ночи, давно умерло внутри меня, заговорив по-новому. Я бы хотел узнать, прочувствовать это смертельное чувство потери, которое вынужден был испытать Чарлз, но кто-то внутри меня настойчиво убеждает меня не делать этого и даже не думать на эту тему. Какова причина? Возможно, я могу погибнуть от этих воспоминаний.

Все мне здесь казалось неживым, таким притворным, что сердце не может дышать этим отравленным ложью воздухом. Я задыхаюсь, я медленно начинаю растворяться в этой опечаленной темноте, которая пытается меня утешить. Поместье Кёллер дало мне жизнь, научило преданности и заботе, но мне мало того, что оно мне может предложить сейчас. Ярая тоска окутывает мою душу беспросветной вуалью, и я уже перестаю различать окружающие меня цвета. Серый, черный и снова серый, этот ненавистный мною цвет одиночества. В настенном зеркале я вижу свое печальное отражение, которое, кажется, застыло в каком-то непросветном, несуществующем пространстве. Глаза цвета пустоты смотрят на меня, не говоря ни о чем. И это моя жизнь, ради которой некогда было отдано так много жертв? Холодно и пусто… Пусто и одиноко… В этом маленьком мире никто никогда не был счастлив. Но я бы мог попробовать это чувство на вкус. Я бы мог первым из всех нас дотронуться до него, чтобы понять, стоит оно того или нет.

Комнату оглушило неприятное постукивание, раздавшееся по ту сторону двери. Некто тихо постучал по ней костяшками пальцев, а затем медленно отворил. Призрачным светом настенных канделябров была освещена фигура Эндиана. Его блестящие в сумраке моей комнаты глаза сверкали, казалось, пылали всевозможными языками горячего пламени.

– В шахматы удобнее играть двоим, нежели одному. – Прикрыв за собой дверь, он размеренным шагом приблизился ко мне. – И лучше со светом, чем в кромешной темноте. – Легким движением руки он зажег давно уснувшие свечи в настенных канделябрах, свет от которых больно ударил по моим глазам. – Я каждый день смахивал пыль с каждой из этих фигурок, ожидая того дня, когда мы с тобой снова сможем сыграть, составив друг другу достойную компанию.

Расставляя фигурки на их законных местах, я плавным жестом руки пригласил его сесть.

– Не хватает одной фигурки, – заметил я, бросив настораживающий взгляд на хрустальное черно-белое поле, готовое к новому сражению.

– Фигурка черного короля пропала очень давно. Я уже и не припомню, как давно это было. – Эндиан лишь пожал плечами, отведя глаза в сторону, чтобы я не видел его болезненного сожаления. Шахматы всегда много для него значили.

– Я разговаривал с отцом, – вырвалось у меня, не в силах больше сдерживаться внутри моего и без того увядшего рассудка. – И мне показалось, будто он давно уже мертв.

Подняв в воздух легкую фигурку белой пешки, Эндиан выставил ее вперед, подняв на меня свои огненные глаза, полные самых искренних чувств. Он точно прекрасно понимал сказанные мною слова.

– Госпожа Тереза очень многое значила для него. Добрая, заботливая, всегда готовая прийти на помощь или дать дельный совет. С того далекого времени, как она приняла нас, каждый считал ее своей матерью, уважал как никого иного. Потерять такую женщину и остаться при своей жизни может лишь бездушное животное. Чарлз, думаю, холодно тебя встретил?

Подняв в воздух черного коня, я тут же поставил его на поле, предложив следующий ход Эндиану.

– Это нормально, – отмахнулся он, убеждая меня, что подобная холодность с недалеких времен всегда была свойственна моему отцу, о чем я и без того знал сам. – Если бы я потерял Джорджию, то…, – Его всего вмиг передернуло, как от мощного заряда электрического стула. – Энгис, ты не рад вернуться?

Молчание нависло над нами, пробежав по комнате холодной волной, качнув ровное пламя свечей, одетых в серебряные дорогие канделябры.

Закрыв глаза, я устало припал к бархатной спинке стула, не зная, что и ответить.

Рад ли я вернуться туда, где я давно перестал быть счастлив? Рад ли я тому, что некогда огромный для меня мир внезапно стал так мал, что я едва могу дышать его тесным воздухом? Рад ли я тому, что дорогая для меня душа сейчас слишком далеко от меня?..

– Я запутался и уже не могу понять, чему я сожалею, а чему нет.

Подхватив одну из фигурок, Эндиан начал медленно крутить ее в своих руках, едва прищурив свои хитроумные глаза.

– Вижу по тебе, что ты болен кем-то, смертельно болен, – сказал он, покачав головой в знак собственной правоты. Как же он чертовски был сейчас прав. – И единственным лекарством, которое может тебя спасти, является как раз лишь та, которую ты любишь. Ты говорил ей об этом?

– Нет, – опустошенно ответил я, понимая цену несказанных ранее мною слов.

Эндиан неодобрительно посмотрел на меня, поставив фигурку на середину хрустального поля битвы.

– Иной раз уже будет поздно говорить об этом. Ее душа может быть поймана совсем в чужие сети.

Когда тусклое, темное солнце маленького мира исчезло за черными облаками холодного вечера, поместье Кёллер налилось прекрасными, чарующими звуками, виртуозно рождающимися под тонкими музыкальными пальцами Лео, что едва дотрагивались черно-белых клавиш темно-синего лакированного пианино.

Его музыка – это не что иное, как крик его собственной души, которая продолжает рыдать на протяжении долгих лет. Никто не знает, какое его чувство рождает такие композиции, да и никто не думает об этом, просто наслаждаясь его удивительными музыкальными тональностями, в которых медленно утопает все вокруг. Но как же много ему пришлось однажды заплатить за эту любовь к музыке, за эти уникальные способности, которыми обладает лишь он один… Только жгучий глубокий шрам на его шее, сползающий с щеки и уходящий на грудь, напоминает о его болезненной плате за истинный талант.

Когда последняя нота томительно опустилась на окружающий мир поместья, все вокруг замерло, кажется, даже перестав дышать. В груди моей все резко сжалось, словно в кованых тисках, болезненно изнывая от тягостной тесноты.

В эту минуту, когда Лео завершил свое очередное признание в любви кому-то неведомому, мне стало еще более тоскливо, невыносимо больно.

Краски вокруг меня стали еще более серыми, безжизненными и пустыми, потеряв всякую долю прежней истины. Это был не тот мир, который я помню. Душа, запертая внутри меня, яростно кричит, настойчиво говоря об этом. И я бы вечно испытывал эту серость, был бы ее верным слугой, если бы не одно чувство, пообещавшее мне безграничную свободу.

Оно пришло ко мне в тот момент, когда я был полностью порабощен одиночеством. С этого самого момента мне везде чудились эти прекрасные голубые глаза, наполненные всевозможными красками жизни. Именно тогда, когда они были так далеко от меня, я понял, что уже не смогу прожить без них ни единого дня.

Возможно, мы всегда были не правы, думая, что такие, как мы, значительно отличающиеся от людей, никогда не познаем великое светлое чувство, подвластное лишь им одним, но это чувство уже давно живет внутри меня самым нежным проявлением зависимости.