Читать книгу Маяковский и Лиля Брик. Падшие ангелы с разбитыми сердцами - Мария Немировская - Страница 4

Если бы в то время, когда я был еще совсем маленьким, кто-то сказал мне, что я буду писать стихи и прославлять советскую власть, я бы рассмеялся ему в лицо. Как можно представить себе, что Володя Маяковский, революционный поэт, родился в семье дворянина? И, тем не менее, это так – я родился в селе Багдади Кутаисской губернии, в семье лесничего.

О детстве помню не многое, как, наверное, и все мои сверстники. Был маленьким, играл, часто убегал в лес, за что родители меня наказывали, в общем, имел самое обычное детство. Жизнь моя изменилась в 1906 году, когда умер отец. Кто бы мог подумать, что его смерть будет такой нелепой – папа умер от заражения крови – уколол палец об иголку, когда сшивал бумаги. С тех пор я не люблю ни иголки, ни бумаги – попросту боюсь их. Ненавижу! А как может быть иначе? Несколько лет спустя какой-то врач даже поставит мне диагноз «бактериафобия», но мне все равно, благо жизнь моя с булавками не связана…

После смерти отца благополучие закончилось. Когда завершились похороны и разошлись гости, мы обнаружили, что все деньги, которые у нас остались, – это всего-то три рубля. Быстро распродали все, что у нас было, в том числе мебель и вещи, и направились в Москву, вот только зачем?

В столице, впрочем, удалось устроиться. Но денег по-прежнему не было. Я стал рисовать и выжигать на дереве, особенно запомнились пасхальные яйца, которые я сдавал в магазин. С тех пор ненавижу кустарщину, но нужно было как-то жить… В Москве я, увлекшись идеями социал-демократии, вступил по дурости в партию – мне было пятнадцать, меня захватили революционные идеи. Хотелось – менять мир и все вокруг себя, но все, чего я сумел добиться, сделало только хуже. Меня выгнали из гимназии – из той самой гимназии, в которую я поступил с таким огромным трудом, и даже посадили в тюрьму. Трижды арестовывали, но, в конце концов, отпустили на поруки матери.

– Володенька, какое счастье, что ты дома! – говорила она. А потом садилась на стул и тихонько плакала, вспоминая месяцы, что я провел за решеткой. Просила, умоляла, чтобы я был аккуратен, чтобы это больше не повторялось.

И как я мог отказать моей несчастной маме, которая столько вынесла? Никак!

– Выйди из партии, умоляю.

Я вышел, после своих арестов честно вышел из рядов коммунистической партии и, вопреки распространенному мнению, впоследствии в нее не вступал. Кстати, партия все же дала мне кое-что – именно в тюрьме, под впечатлением от впервые прочитанных современных стихов, в частности – Бальмонта, я сделал первые шаги в поэзии – попробовал рифмовать, сочинять, писать… Впрочем, тогда все это не казалось мне серьезным! Я понимал, что учиться нужно, но куда я мог поступить? Не окончивший гимназию, в 1911 году я обивал пороги разных художественных учебных заведений, но нигде меня не были рады видеть. Кому был нужен мальчишка с арестами за плечами, революционными идеями в голове и без гроша за душой?

Впрочем, вскоре я все же сумел поступить в Школу живописи, ваяния и зодчества в Москве. Через учившегося там же Давида Бурлюка, одного из лидеров группы футуристов «Гилея», я познакомился ближе с миром московского литературно-художественного авангарда. И тогда моя страсть к сочинительству, к поэзии, вспыхнула вновь. Кровь словно забурлила, в голове заработали шестеренки, все закрутилось, завертелось… Строчки стали рождаться сами с собой! Я писал, писал днем и ночью, и именно Давид стал одним из первых, кому я рискнул показать мои первые стишата.

– Ну, что скажешь? – Я нервно комкал листок бумаги, пока Бурлюк читал мои работы.

Тот задумчиво потер переносицу.

– Не томи! Хочу знать правду!

– Ты знаешь, Володя, это неплохо! Весьма неплохо! Даже скажу больше – это все очень хорошо! Тебе непременно стоит продолжить, продолжить занятия поэзией!

Я сиял, словно начищенный самовар. Эта похвала предопределила мою дальнейшую жизнь, навеки связала меня с поэзией мертвыми узами, которые уже было не разорвать. И я стал писать, писать обо всем, что приходило мне в голову. Я сам читал свои стихи – был уверен, что вряд ли кто-то сможет прочесть их лучше меня или хотя бы так же, как я. Я должен был читать их сам, давая людям возможность понять, о чем я писал! В противном случае мои стихи так и остались бы непонятыми.

Но их понимали! У меня появились поклонники, на мои выступления стали собираться, слушать меня. Мой голос все чаще звучал в различных домах культуры, на заводах, в институтах, на площадях… но главное – вскоре мои стихи были изданы! Мог ли я подумать об этом? Только в самых смелых моих мечтах! Мой первый сборник с красноречивым названием «Я!» разошелся не малым тиражом. А иллюстрации к стихам нарисовали мои товарищи по художественному училищу. И вот, я уже принимаю участие в художественных выставках современного искусства, выступаю с чтением своих стихов, участвую в публичных выступлениях совместно с Бурлюком и другими членами группы «Гилея».

«Образность Маяковского достаточно традиционна по сравнению с другими футуристами, но, уже начиная с цикла «Я!», постепенно в них появляются общие для группы кубофутуристов антиэстетизм, обращение к шокирующим приемам и, наряду с ними, черты своеобразия. Урбанистическая образность Маяковского; динамизм и резкая смена интонаций; широкое использование мотивов, источником которых являлось изобразительное искусство, в первую очередь – модернистская живопись» – так странно характеризовали мою поэзию критики. Но я, как и большинство моих читателей, не понимал в этом ни черта. Ни единого слова! Я просто писал, писал о том, что было мне близко и что было у меня на душе, что меня волновало! Писал о любви, о жизни, о дружбе.

Любовь – первая любовь – бывает жизни каждого. Конечно, была она и у меня! Когда мы вместе с Давидом выступали в 1914 году в Одессе, я встретил Марию, Марию Александровну.

О, что это была за чудесная девушка! Мы бродили по вечерам по набережной, и я читал ей свои стихи, а потом держал ее за руку. Казалось, большего и не нужно, казалось, – она понимает меня как никто другой! Мария – настоящая красавица с длинными волосами и светлыми, полными ума и понимания глазами. За ее улыбку, ее взгляд я был готов отдать многое. Как мальчишка бегал на свидания к ней после лекций и выступлений и читал, читал, читал ей свои стихи. А она слушала. Слушала и улыбалась. Казалось, так никто меня не слушает!

Взволнованный, взметенный вихрем любовных переживаний, после первых свиданий с Марией я влетал к нам в гостиницу этаким праздничным весенним морским ветром и все время повторял:

– Вот это девушка! Вот это девушка!

– Обычная девушка, – усмехался Давид.

– Нет, Бурлюк, ты не понимаешь, она – особенная! Не такая, как все!

– Такая, такая, Володя! Ты не принимай все близко к сердцу, – говорил Вася Каменский, вместе с нами выступавший в Одессе.

И мои друзья оказались правы – Мария, вдоволь наигравшись в чувства со мной, сообщила, что мы не можем быть вместе, и вскоре она и вовсе выходит замуж. Между мной и Марией встало препятствие, одно из тех, которые порождались тогдашней общественной жизнью, социальными условиями, основанными на неравенстве людей, на господстве материальных расчетов или обывательских предрассудков. Мир рухнул, а я был убежден – все девушки обманщицы и лгуньи.

– Любить нельзя – масса тяжелых неприятностей, – сказал я тогда своим друзьям.

Вскоре мы вернулись домой. Я был уже достаточно известен, меня многие любили, уважали, хотели услышать… Была среди моих почитательниц и светловолосая девушка – Эльза Каган, с которой мы сблизились. Она постоянно хотела быть рядом, хотела слушать меня, и я был не против, но оказалось, что семья Эльзы не благоволит мне. Мне – известному поэту…

– Володенька, – умоляла меня Эльза по телефону. – Приходи к нам сегодня! На обед, познакомлю тебя с сестрой и ее мужем.

– Приду, – коротко бросил я.

Знать бы тогда, что именно тот вечер круто изменит мою жизнь – именно тогда я встречу ее – удивительную и неповторимую. Мою Музу.