Читать книгу Цифры - Мария Петровна Казакова - Страница 6

Вирус, вирус, вирус. Россия на карантине, у границ Москвы километровые очереди, в метро давка из-за полицейских. Толпятся, вбивают вручную номера QR-кодов.

Ты бегаешь по комнате.

Стопы отлетают от паркета, об стенки хлыщет на бегу нечёсаная грива.

Над тобой – потолок, над потолком – кровать, на кровати – соседка, на соседке – армянин.

Соседка стонет в такт твоим стопам. Ты бежишь быстрее, пытаешься перегнать стук кровати о потолок. У соседки дома – ни дочери, ни матери – лишь новый мужчина и звериные стоны. Бежишь на кухню – вой соседки отдаляется, бежишь в комнату – над головой ишачий визг. Дочь и мать вернутся домой, спросят: что поесть? Соседка ответит: шаром покати, сходите в магазин.

Литрес – 100 рублей – скачиваешь книгу с причудливым названием. Что-то про апрель и теоремы – как раз то, что нужно.

Первый абзац: «А что, если мир, как в том фильме, – это компьютерная матрица?». Бросаешь телефон на стиральную машинку, включаешь воду: горячая, холодная, из вытяжки – вонь химикатов, смотришь в зеркало – и опять бежишь.

Комната – кухня – комната, в ванной журчит вода, над головой стонет соседка. Комната – кухня – комната, за окном идёт дождь, слепая старуха кричит: «Зулейха!»

Комната – кухня – комната. Мышцы напрягаются, свищет ветер, ты чувствуешь себя живой.

Сталкеришь парня, с которым учишься. Последнее «живое» о нём воспоминание – покупает кофе на углу закоулка. Он – один, кофе – один, глаза – два, и оба – грустные. Видит тебя – улыбается: «Пока! До скорой встречи! Придёшь в следующий раз? Тогда увидимся!»

Голос неприятный. Но в целом он норм. Так что сталкеришь.

Внезапно – он идеален.

Он слушает те же песни, что и ты. Смотрит те же видео – и уже не первый год. Читает те же паблики – в подписках ни одного позорного. Ездил на стажировку в Рим. У него красивые пальцы. И брови, как у тебя. Вы бы идеально смотрелись вместе. Он – идеален.

Вы линейно зависимые уравнения. Если мир – это матрица, то вы – линейно зависимы.

Ты бегаешь по комнате.

Одна история, одно уравнение, взятое с разным коэффициентом.

Стопы отрываются от земли.

Вы бы образовали идеальную систему, вы слушаете один курс, вы любите одно и то же, вы сошлись в одной точке.

Из распахнутого окна на пол хлещет дождь.

Значит, вы избыточны, значит, матрицу можно сжать до ранга, значит, он – это уже ты, значит, ты – это уже он, значит, вы друг другу не нужны, значит, он тебе не нужен.

Ты рушишься на кровать. Соседка издаёт финальный стон.

Значит, лучше остаться одной.

Дождь за окном и на полу, вода в ванной и на полу, слёзы на лице и на постели.

А зачем.

Вирус, вирус, вирус. Заполненный водой апрель.

__________

Солнечные лучи затопили площадь, убаюкивают пыль, прогревают землю.

Утро, ещё совсем рано, почти нет никого. Подтягиваются первые сонные продавцы, вытаскивают товар из телег и сумок, раскладывают его на кособоких столах. Зевают, потягиваются, судачат о своём.

Она повернулась лицом к солнцу и старалась не закрывать глаза. Известная забава: таращиться на него так долго, что либо мир расплавится в твоей слепоте, либо ты увидишь нечто иное. Интересно, а стал ли от солнца белок глаз таким же лимонно-золотистым, как и его лучи? Жаль, нет средства проверить.

Глаза щиплет, мир сжимается и раскрывается вновь. Сквозь пульсирующие веки – болючий сияющий шар. Интересно, а играла ли так та девушка с чёрными волосами, когда была маленькой?

Представив, что погрузилась в транс, она закрывает глаза и отворачивается. Распахивает веки, но видит только золотые пятна, облепившие Вселенную. Теперь она царь Мидас из маминой сказки! Даже могущественнее! Не нужно касаться предметов, чтобы они превратились в чистое золото.

Ветер принёс запах апельсинов. Не выплывая из солнечного транса, она дрейфует сквозь золото к невидимым фруктам, как мореплаватели, что держат курс к неведомым землям в поисках шёлка.

Её маме на днях заказали почистить персидский ковёр из земель Каибовых. Она не знала, где Персия и добрые ли там люди, но ковёр завораживал. Там были и луны, и солнца, и цветы, и узоры разные. Ночью, тайком от мамы, она пробралась к нему, чтобы ещё раз хорошенечко рассмотреть, и почему-то подумалось, что наверняка в месте, куда попала черноволосая девушка, повсюду такие ковры.

Сквозь золото проступил апельсин. Она протянула к нему ладошку – маленькие шершавочки заветного шара. Взяла в ладони – тяжёленький. Поднесла к носу – свежий. Закрывает глаза, раскрывает рот и…

Хлысть! Полосой по оголённым икрам обжигающая боль, золотой мир распадается, апельсин выкатывается из рук и теряется в пыли. Оборачивается – а там глава города, туча без берегов, машет руками: «Стащила. Деньги где?» Хлысть – жирной ладонью наотмашь по детской щеке, на белые кудряшки спрыгивают слёзы, крохотные ручки саднятся об пыльную твердь.

Мир крошится, рвётся, ломается. Золотые пластинки звенят и осыпаются на землю.

Она не слышит, как торговка кричит: «Стойте! Зачем же так! Пусть взяла бы, это же просто ребёнок! Ну зачем Вы так, у Вас же самого сын, её ровесник! Она же просто играла! Детям полезны фрукты! Мы бы потом с её матерью рассчитались, как следует, все же тут знают друг друга! Зачем Вы это? Зачем жестокость?»

Она не слышит, как он отвечает: «Мы не можем вытравить падаль, но должны пресекать в ней мерзость».

Дамиан всего этого не заметил. Он стоял поодаль и любовался на оловянные фигурки. Разная одежда, разные причёски, разные позы. Каждый человечек – уникален! У каждого свои секретики, в каждом – свои чудеса.

Он обернулся на отца и громко захлопал в ладоши, привлекая его внимание. Ой. Отец опять потный, глаза надуты, на земле тяжело дышит маленькая девочка, облачные кучеряшки чешутся в пыли. Кто её обидел? Папа хочет её спасти?

Дамиан бежит к девочке, простирает к ней руки, врезается в ногу отца, осекается о кровавые белки его глаз и жесты: «Ты едешь домой. В колесницу. Быстро». Дамиан в замешательстве: «Девочка?». Отец взмок и покраснел, дышит тяжелее, пыхтит свирепее. Дамиан боится и повинуется.

Девочка пытается решить, что больнее: солёная вода, капающая в ссадины, солнечные лучи, втекающие в глаза, или человеческая злоба, ворвавшаяся в золотой мир.

Шаги жирного удаляются. Торговка берёт за плечи и целует в молочную головку. Гладит, обнимает, чистит апельсин.

__________

Мария Луиза Вайсман (1899-1929) «Маленькая коллекция кактусов, 1»

из сборника «Лесное сердце», пер. А. Чёрного

Так царь Мидас терзался мукой страсти

Повсюду видеть отблеск золотой,

И даже на пиру вино и сласти,

Песок дороги под его пятой –

Всё для страдальца превращалось в злато

Проклятое. Вот так и я – в огне,

От каждого касания расплата

За страсть мою и боль готова мне,

И ты за мной повсюду неизбежно

Землёй и небом следуешь, как цель,

Напоминая, настигая нежно.

И даже если, выдумкой губя,

Посмею я, превозмогая хмель,

Тебя избегнуть – вновь найду тебя.

__________

Онлайн-пара в Zoom:

– Видел ли кто-то из вас когда-нибудь буддийскую ступу? Это такое религиозное сооружение – не подумайте, ничего общего с кухонной ступой, в которой можно что-то пестиком толочь. И Баба Яга тоже не в такой ступе по миру путешествовала. Нет, у буддистов ступа – это культовый монумент, часто полусферической формы, к которому ведут этакие ступеньки. Я сейчас включу демонстрацию экрана, покажу вам.

Так вот. Гандхарские берестяные манускрипты – это одни из древнейших буддистских документов, нам доступных. Первый век до нашей эры.

– А где находится Гандхара?

– Это территория между Пакистаном и Афганистаном. Северо-западный Пакистан, восточный Афганистан.

– Понятно, спасибо!

– Пожалуйста, Лиза. Так вот. Манускрипты были найдены внутри сосудов, захороненных либо в самих ступах, либо неподалёку от них. Иногда, кстати говоря, в сосуды помещали и хоронили уже довольно потасканные и истрёпанные документы. Не полноценные манускрипты, а, скорее, их останки.

Интересно, что ровно таким же образом и в тех же местах хоронили и буддийских монахов. Помещали останки в специальные погребальные вазы, а сами сосуды хоронили в ступах или неподалёку. Ричард Саломон, профессор из Вашингтона, считает это неплохим доказательством, что и тексты, и почившие монахи были равноценными носителями Дхармы – просто в разных формах. Равные по значению для культуры символы, носители, трансляторы Дхармы. То есть текст не обесценивался, а ставился вровень человеческому существу.

Кстати, вы знали, что для создания одного из красителей – не во времена Гандхары, а позднее, правда, но всё же – использовали коровью урину? Получался жёлтый цвет с особым загадочным блеском. Пожалуй, сейчас мы бы назвали его люминисцентным. Поговаривают даже, что для производства этой урины выращивали специальных коров. Они питались лишь листьями манго да водой – и ничем больше. Извините, что отвлеклась от темы, зато теперь у вас есть ещё одна байка, чтобы удивлять друзей за пивом. Что ж, вернёмся от коров к нашим баранам.

Итак, представьте. Вы – археологи, и вы обнаруживаете в ступе сосуд, в котором наверняка прячется какой-то текст. Вам, конечно же, хочется прочитать этот текст. Но сама ваза – не менее древняя. У неё самой как у предмета есть характеристики, которые также могут быть весьма ценны и интересны как для науки, так и для культуры, и для общества в целом. Но текст не достать из заточения без разрушения материнского сосуда. Вы должны сделать выбор: либо ваза, либо текст в ней. Либо мать, либо дитя.

С той же проблемой сталкиваются исследователи по всему миру. Например, в Египте. Не только фараонам, но и обычным людям хотелось попадать в рай после смерти. Ритуальным целям – ритуальный ответ. У древних египтян не было средств на полноценные саркофаги и посмертные украшения, и потому они упаковывали тела в разукрашенные картонажи, стилизованные под гробницы фараонов. Конечно, выглядит это далеко не так богато, но, будем надеяться, что все эти люди успешно добрались до рая.

Кстати, забавное слово, вы не замечали? Σαρκοφάγος, саркофаг. Это даже не существительное изначально, это эпитет к слову «камень». «Камень, плоть поедающий». Саркофаг. Древние, всё-таки, были романтиками.

Но что касается картонажей, то там, конечно, речь ни о каких каменных гробницах не шла. Снаружи часто были доски обычные, кое-как сколоченные, а сам картонаж – это та самая обёртка мумии. Вот то, что вы, наверное, представляете себе при слове «египетская мумия» – и есть картонаж. Саркофаг для бедных.

По сути, картонаж – это слепленные воедино использованные папирусы. Представьте себе стопку спрессованной бумаги, пропитанной клеем. С одной стороны, такой массой – пока она ещё сырая – удобно оборачивать предметы. С другой стороны, когда масса застывает, она становится достаточно твёрдой, чтобы использовать её как защиту внутреннего от внешнего. И раскрасить можно поверх узорчиками всякими. Глазки на лице нарисовать, например, парик, медальоны на шее – и так далее.

Так не только людей хоронили. В Тебтунисе, например, найдены мумии священных крокодильчиков, также упакованных в красивый картонаж.

И вот мы находим такую мумию. И такая она красивая, такая она древняя. Художник старался, расписывал её. Хорошо. А под росписями – что? В слоях картонажа – что? На слепленных папирусах – что?

Бесполезные расписки? Или стихотворение Сапфо? Письмо сына-врача матери о том, что он приедет домой позже, чем обещал, потому что в Александрии вспыхнуло восстание, и у него теперь много работы? Или Гомер? Или истёртые листы, на которых невозможно будет что-либо прочитать?

Никто никогда не знает заранее.

Легче, конечно, когда условная буддийская ваза уже раскрошилась донельзя. Или когда содержимое легко выпадает из сосуда. Или когда с картонажа стёрлись все росписи, и сам он уже порядком подразвалился. Тогда – понятно, предпочтение отдаётся тексту. А если нет? Если исходный найденный предмет – тоже хорош и ценен, как и возможно сокрытое в нём содержание?

Таким образом, археологам и другим исследователям всегда нужно сделать важнейший, принципиальный этический выбор. Что важнее: сосуд – или текст, который в нём содержится? Папирусы – или картонаж, который из них состоит?

– Так вот почему Бодлер говорил: “A sweetheart is a bottle of wine, a wife is a wine bottle“.

– аР, я ценю Вашу начитанность, но мизогиния Вам не к лицу.

__________

Когда ей тварь плоть раздирала,

Ты знаешь, как она кричала?

Молилась, без сил говорить,

Хоть бы он смог её убить.

Пламя сжигало её грудь,

И она силилась вздохнуть,

Но ледяной воды потоп

Врывался и душил взахлёб.

И день за днём, за часом час,

На диво эфиопьих глаз,

Как дикий и чумной примат,

Живой кунсткамер экспонат,

Она болталась среди скал,

Китовий метился оскал,

И слышал каждый эфиоп

Хрустящий тела стук об столб.