Читать книгу Прекрасное человеческое существо - Мария Прукс - Страница 2

Меня зовут Елизавета Биньямир, но вы можете звать меня просто Лиза.

Мне восемнадцать лет. Внешность у меня совершенно невыразительная. Сами убедитесь, посмотрев на меня: я очень худенькая, русые волосы слишком тонкие и прямые, серые глаза без поволоки, вздернутый нос пуговкой, а в чертах еще много остается от детского. Да, я не эффектная красотка… И до уродины мне еще далеко! Но, если мы окажемся в одной толпе, вы обязательно заметите меня. Нет-нет, дело вовсе не в том, как я выгляжу, – дело во всей мне, в том, кто я.

«Не такая, как все». Я – магнит для вашего внимания, именно то, что вы создали для себя. Мне больше нечего вам предложить.

Но даже у такой, как я, есть то самое замечательное и единственное, что позволено иметь человеку в наше время, и это – папочка.

На письменный стол ложился свет раннего утра.

Лиза выловила неплохую мысль и быстрым размашистым почерком оформила ее в одно предложение. Поставила точку. Перечитала про себя еще раз. И еще. Что ж, для первого, чернового, варианта вполне сойдет, не придется перекраивать потом сто раз. Только лишь, пожалуй, заменить сложные конструкции на простые, убрать пару наречий, да и вообще – поменьше рассуждений. Так менее подозрительно.

Задача минимум была выполнена. Лиза отложила карандаш и посмотрела туда, где занимался теплый и безмятежный день.

Мир красивым кусочком вписывался в квадрат ее окна, прямо над рабочими принадлежностями, – папочка специально выбрал и обустроил ей комнату с оконцем, за которым открывалась именно эта чудесная комбинация: широкая полоска неба, лужайка и царствующий на ней молодой дуб. Лиза обожала свой уголок. Любила наблюдать, как из года в год растет и меняется ее «настольная живая картинка», и каждый раз радовалась, когда неоспоримый любимец ее картинки баловал хозяйку тем или иным движением жизни. «Умереть не встать, как здорово!» – не раз и не два уже успела подумать в это утро Лиза. Когда сочинение надоедало, она то прислушивалась к таинственным перешептываниям сплоченных листочков, то любовалась виртуозными полетами воробьев над частоколом травинок. Подолгу глядела, как в просвете кроны синее небо обкладывают облака.

Девушка вздыхала по чему-то далекому. Мысли, витающие вначале над строчками сочинения, постепенно начали просачиваться в приоткрытую раму. А там…

Забываешь обо всем на свете. Только там, под окном ее спальни, оставался кусочек прежней жизни. Жизни до вторжения.

Лиза часто вот так предавалась созерцательному безделью, думая о том о сем, иногда даже о том, что связана одной бедой с этим зеленеющим краем. Им обоим позволяют жить, за ними ухаживают, но… Вместе с тем их жизнь была ненастоящей. Они оставались всего лишь игрушками, уязвимыми перед нескончаемыми напастями, открытыми всем ветрам, молниям и пилам. Да, их судьбы были схожи. Но эти мысли она ни за что не запишет в сочинение. Они предназначались только для нее и ни для кого больше.

Лиза долго смотрела пустым взглядом в одну точку, не замечая за собой мечтательной праздности. Затем внутренний голосок приказал ей вернуться из той дали, куда унесли ее преступные мысли. Пора было идти к завтраку. Она тихо встала из-за стола и вышла из комнаты.

Спустившись на первый этаж, Лиза поспела как раз вовремя. Ее никто не окликал, но она знала, что ее уже ждут.

Миг – и край ночной рубашки взвился вверх. Голые ступни зачастили по паркету в сторону кухни. Лиза пулей влетела и без колебаний прыгнула, как взбесившаяся кошка.

– У-ы-ы, – коверкая голос, придурковато завыла она. – Доброе утро, папочка!

– С добрым.

Лиза привстала на цыпочках и чмокнула папочку в худую щеку. Он отреагировал со скупой мужской эмоциональностью: пустил в свой взгляд одну капельку нежности, но не сделал даже попытки обнять или ответить на чрезмерную игривость девушки.

В руке он сжимал заточенный нож. На разделочной доске перед ним лежали нарезанные ломтики черного хлеба и распотрошенный помидор.

– Садись, – сказал он.

Лиза плюхнулась на круглую сидушку табурета, – довольная и энергичная девчушка, взрослый ребенок, не выпускающий из виду ни одного движения на лице папочки. Чувствуя, как в крови все еще бурлит прилив бодрости, Лиза крутанулась вокруг своей оси, еще раз и еще. В лазейку приоткрытого окна вкрадывался свежий ветерок и мигом долетал до столешницы, – в пустой попытке оживить черствые крошки.

Спокойно собирая бутерброды, папочка вскрывал банки, колдовал над кусочками постной ветчины и сыра, орудовал ножом, пока Лиза вовсю крутилась на подвижной конструкции.

Чуть погодя папочка заговорил:

– Я смотрел, ты вчера даже не начинала писать, – было сказано без эмоций.

– Угу, – согласно протянула Лиза и прокрутилась в десятый раз.

– Комиссия просила принести сочинение, не я, Лиза. Экзаменационная сессия послезавтра, – прозвучало еще холоднее.

– Знаю, – доложила Лиза и перестала крутиться, так как почувствовала головокружение. – Я сегодня села писать, папочка. Я все напишу! Я не провалюсь. Не огорчать же тебя из-за такого пустяка. То есть… я не то хотела сказать, – Лиза запнулась. Она услышала, как папочка широко раздул ноздри – предвестник выговора. Но не растерялась и мгновенно состроила на лице нужное выражение. Когда тревога схлынула, она процитировала размеренным голоском: – Поостерегись всякой пустой радости, когда смотришь на униженного тобой, вознестись… э-э… вознестись… вознестись получится через великую скорбь над страданиями иных.

Папочка посмотрел на нее долгим взглядом, – и сел по другую сторону стола, наказав молчанием.

Вдвоем они принялись завтракать. С улицы лилась птичья трель. Резвые нотки плохо вписывалась в атмосферу семейного дома Биньямиров, – живость и душевная приподнятость Лизы исчезли без следа. Она откусывала кусок за куском и жевала без всякого удовольствия, не замечая вкуса еды. Каждое утро она ела почти одно и то же, не больше положенного. Папочка тоже, и у него был свой, особый рацион.

Болтовня не приветствовалась в этом доме, особенно за едой. Лиза вполуха прислушивалась к тишине соседского двора, к тому, как в поисках корма на пластик подоконника вспрыгивают вертлявые птички. И до чего же бесстрашные! Лизе их возня быстро надоела. До ужаса хотелось чего-нибудь помимо этого, что-нибудь громкое и танцевальное, ритмичное, с огоньком, чтобы будоражило кровь. Ее печальный взгляд опять соскользнул и зафиксировался на точке в пустоте. Папочкины эмоции будто затвердели и превратились в маску строгости.

Завтрак так и прошел – под громкое молчание превосходящей силы и извинительное сопение подчиненного. Лиза поблагодарила папочку и в подавленном настроении побрела к себе. Она приняла это без борьбы: позволила прежде бьющему истоку энергии загустеть, скрыться в защитном панцире, – и радость отхлынула, обнажая пустынный берег уныния и упадка сил.

Все по порядку, пунктик за пунктиком домашних обязанностей. В доме жили только они вдвоем. На автомате девушка застелила постель, убрала альбом и карандаши в ящик стола – к предстоящему экзамену ей также следовало подготовить рисунки на вольную тему, – затем достала из шкафа бережно сложенную стопку своей будничной одежды.

По распоряжению комиссии она обязана была носить исключительно это.

Лиза разложила и надела на голое тело платье самого простого фасона, цвета яичной скорлупы, поверх платья завязала фартук с удобными кармашками, цвета слоновой кости, натянула на бедра короткие лосины цвета первого снега, нацепила носочки и лакированные туфли на низком каблуке, – цвета легких облаков. Каблуки удалось выклянчить у папочки, пообещав, что никогда и ни за что они не станут причиной опасных падений.

Покончив с нарядом, Лиза присела за туалетный столик. Посматривая на себя в зеркало, она гладко расчесала волосы, разделив их на прямой пробор, расческой попыталась реанимировать объем, и в конце концов заплела простую косичку. Лизе с самого детства не нравился отличающий ее от остальных вид собственных волос, а папочка, как назло, никогда не разрешал менять цвет или длину, – и здесь запрет.

Правда, уже минуту спустя настроение вновь скакнуло, – резко вверх, все выше и выше. Она уже вприпрыжку спускалась по лестнице, становясь по-доброму заносчивой от пусть небольшой, но прибавки в росте. Ничто так не выводило из эмоционального падения, как подъем любимых каблуков!

Каждый день после завтрака, не дожидаясь, пока папочка уйдет по делам, Лиза со словами «Я гулять, папочка!» отворяла дверь и окуналась в объятия города. Ей нравились прогулки, они развлекали. Все лучше, чем сидеть взаперти.

День только начинался. Лиза шествовала под руку со своим переменчивым настроением. Она двинулась вниз по дорожке, без всякой боязни перешагивая частые разрывы между каменными плитами: их нарочно выложили неаккуратно, с большими зазорами. В этих брешах топорщилась земля палисадника, бурая и хрустящая, – ухоженной траве, подобной той, что зеленела за окном ее спальни, здесь не позволяли расти. Лиза была не одна, кому назначали запреты. Здесь, перед домом, жило нечто совсем иное, к чему не подобрать красивых эпитетов, нечто предательское, губительное, вплетающее саднящую тревогу в дремучие сны и невинный такт человеческого сердца…

Думать о тревожном, да и вообще само это занятие – думать, было так излишне сейчас, что Лиза и не думала. Она уже давно научилась простой уловке: впустив плохое, тут же отпускать его, не зацикливаясь на том ужасе, что приходил из мира, в котором ей суждено было родиться. Здесь жизнь человека была слишком коротка, слишком понятна, чтобы о ней еще и сверхурочно думали!

Добравшись до низкой оградки, Лиза свернула налево. С той же миной сосредоточенной беззаботности она пошла по тротуару таким решительным шагом, что не оставалось никаких сомнений: прогулка ее не спонтанна и не бесцельна, а соответствует строгому маршруту.

В воздухе разносился механический шелест. Лента траволатора, эта вдавленная в дороги кровеносная система доставки, работала почти без перерыва (по ней к порогам домов добирались контейнеры с провиантом на неделю вперед, включая консервы, долгоиграющие полуфабрикаты, заказанные вещи, а также свежее молоко, овощи и фрукты). Лиза шла по знакомому пути: мимо соседских владений, повернуть направо у перекрестка, затем прямо, до остановки общественного транспорта. По всему городу была раскинута огромная сеть беспилотных трамвайчиков – недлинные, выкрашенные в темное бордо вагончики с ветерком разъезжали по монорельсам, походя на шустрых гусениц. Лиза ждала свой номер ровно восемь минут. Он ходил строго по расписанию и никогда не задерживался.

Изо дня в день эти короткие поездки становились для Лизы минутами блаженного отрешения. Вот и в этот раз она с приятным предвкушением устроилась на мягком сиденье, расправив подол платья и плотно сжав колени. Сразу же окунулась в фантазии, бросившись выстраивать иллюзию, что находится в герметичной недосягаемости.

Трамвайчик поехал. Лиза уставилась в окно. Ее невидящий взгляд устремился на проплывающие мимо городские пейзажи, но другой ее взгляд, зоркий и въедливый, был обращен внутрь себя. Она так глубоко погружалась в свой внутренний мир, что совсем не замечала снующих мимо ее секретного закутка будничных горожан. Ее воспаленное воображение дарило ей временный покой, выстраивая вокруг нее крепкий заслон из фантазий, и она укутывалась в них, как в одеяло, – в свои светлые, приятные и такие детальные грезы. В них она уже не была светлым беззащитным пятнышком в пестрой толпе пассажиров – она ехала внутри бронированного танка, а снаружи были они… Но никто из них не мог добраться до девушки в белом.

Как это бывало и прежде, на Лизу открыто поглядывали, но без фанатизма, без излишне откровенной скорби. Трамвай скользил. Лизе нравились его тихий ход, его безобидное журчание. От ощущения, будто находишься внутри футляра, становилось уютно и безопасно, и, когда транспорт неизбежно подходил к парку Печали, Лизе всегда становилось немного грустно: надо вставать и сходить со ступеней сказочного вагончика. Каждый день иллюзия разрушалась. Каждый день, начиная с подросткового возраста, она гуляла только здесь, безопасными маршрутами, одобренными комиссией.

Она опять была снаружи. Ее передвижное убежище уползало по трамвайной колее, оставив девушку в полном одиночестве.

Дурные мысли – прочь! Лиза весело оправила фартук, разгладив примятые складки, и развернулась спиной к магистрали. Перед ней лежал широкий проспект, прямой, как линейка. Чуть дальше, метрах в ста, воздушным темно-дымчатыми навесом вздымалась арка тоннельного нароста. В его сторону Лиза и двинулась медленным шагом, иной раз с удовольствием вдавливая каблук в пышность тротуарной дорожки. Когда-то давно ей вручили целый список указаний относительно того, куда можно ходить гулять и куда нельзя, с добавкой в виде красноречивого напутствия все той же комиссии: за упрямство и непослушание, за нарушение правил полагается пожизненный домашний арест или… Прекрасно вышколенная, Лиза шла туда, куда ей и следовало идти.

Солнце уверенно восходило к зениту. Пугливые облачка грелись в его лучах, то скрываясь, то выскакивая в прорехах между скученными громадами отдаленных зданий. Прохожих было много, и все они куда-то шли – непременно по важным делам. Лиза вдруг вспомнила, что сегодня вторник. Семейный день. Значит, многие идут с мыслями о предстоящих сборищах после заката, – именно то, чем Лиза сейчас совсем не хотела занимать себе голову. Она зашла в тоннель и, остановившись у овальной прорези окошка, внимательно всмотрелась в открывающийся вид.

Там поблескивал искусственный водоем, самая обыкновенная H₂O. Снаружи действительно покоилась гладь пруда. Она вплотную подходила к трубе пешеходной трассы и в это время года была хмурой и грязной цветовой палитрой красок. Но Лиза знала, что этот видимый беглому взгляду пласт обладает волшебным даром мгновенного преображения. Она расфокусировала зрение и застыла в ожидании. И вот мертвец воскрес: от толщи отделился плавный изгиб рыбины. Хладнокровное поплыло. Лиза тут же поймала ее в ловушку своего зрения, испытывая самый искренний детский восторг, – она нашла жизнь.

Да, жизнь все еще существовала в этом городе. Вот такая простая, прежняя жизнь – земная. Лиза не отводила взгляда от рыбины. Та изогнула хребет, неспешно плывя в невесомости, из стороны в сторону поводя толстой головой без шеи, растопыривая плавники и замирая, вновь растворяясь в маскировке. Прислонившись плечом к шероховатой и теплой стене, Лиза наслаждалась своим открытием: она смогла высмотреть это сокровенное шевеление жизни. Это повторялось почти каждый день, и каждый раз их встреча заканчивалась одинаково: карп уплывал в сторону и медленно погружался на глубину, до полного растворения в родной стихии. Лизу вновь оставляли одну.

Затем она передвигалась к следующему оконцу, открывающему вид на другой кусочек пруда. Здесь росли кувшинки. Зеленовато-резиновые чашки, будто отлитые все из одного слепка, белоснежные росчерки с розоватой каймой, – все это распласталось на упругой толще, сбросив якоря. Увидев, что совершенно все бутоны раскрыты до последнего, даже самого капризного лепестка, Лиза переменилась в лице. Она любовалась ими долго.

– Водоотталкивающие, какая прелесть, – полушепотом сама себе поведала Лиза, с видом знатока оглядывая сухие, будто вощеные листочки.

Следующие оконца. Она останавливалась у каждой прорези, если та находилась на доступной для нее высоте, и несколько минут уходили на изучение того, что находилось снаружи. Внутри же тоннеля не иссякал поток фигур, но Лиза не обращала на них никакого внимания. Она размечталась, представляя, что так, как ходит сейчас она, люди ходят по картинным галереям. Точнее, когда-то ходили.

Передвигаясь от оконца к оконцу, Лиза преодолевала почти половину трубы с пользой для себя. Спешка была ни к чему.

Но ее все-таки лишили безмятежности. Разглядывая очередное творение в окошке, Лиза ощутила пробежавший по спине холодок: пока она рассматривала кувшинки, кто-то также решил вознаградить себя созерцанием. Да, в этом трудно было ошибиться, она была не одна. Всякий раз, когда к ней, как к значительной фигуре обряда, тянулись за своим черным благословением, Лиза не поднимала головы. Она прекрасно знала, как следует вести себя в подобных случаях, и не убегала. Чутье не подвело ее – рядом пристроился мужчина. Краешком глаза она поглядывала на ремешки его сандалий, наблюдала, как складка ее подола вот-вот готова была коснуться по-летнему свободных одежд незнакомца. Все ближе и ближе. Даже одна вероятность такого прикосновения отзывалась в Лизе перезвоном пожарных колоколов, – она не двигалась.

Мужчина не думал отступать. Лиза решила, что достаточно: ритуал вполне соблюден. Деревянным движением она развернулась и зашагала прочь с таким безмятежным видом, будто ничего и не произошло. Вслед понеслась тишина сытого удовлетворения. Каждый раз, стоило Лизе наткнуться на вот таких, особо активных, и услышать их неровное дыхание, вся ее душа скукоживалась в плотный ком подавленного негодования и страха. Порой она сжимала кулаки, если, конечно, руки прятались в карманах фартука. Незнакомец не преследовал Лизу. К счастью, она осталась одна.

День был в разгаре. Лиза гуляла по парку Печали, опустив взгляд. Косичка лежала на плече, как ручная змея. Девушка шла по хребту рощи, взбираясь на уступы без особых усилий. Идеальные, симметричные стволы вымирающих видов деревьев красовались оперенными кронами. Их движения вплетали в воздух унылую мелодию, а впереди, выделяющиеся на фоне немого небосклона, надвигались шпили поднебесных зданий. В тысячный раз она маялась среди пышной зелени и фруктовых садов. В тысячный раз рассматривала лабиринты образцовых дорожек, их мелкий, просеянный и приглаженный песок с далеких океанских атоллов. В тысячный раз бороздила влажную дымку испарений, в которой охлаждались высокие и горячие фигуры жителей, – в погоне за послеполуденным отдыхом. В тысячный раз парк Печали встречал свою верную посетительницу, девушку в белом.

Лиза шла в окружении строгого порядка и неземной красоты, дыша одним воздухом с чужаками, живя с ними внутри полуживого города-организма; его кости торчком выпирали из бурого налипшего пласта, источая непередаваемый аромат собственной органики, а твердая кожа год за годом наслаивалась, громоздя переходы и тротуары, тоннели и выпуклые шишки конвейерных производств. У городского термитника был свой особый характер, свое особое настроение.

Лизе надо было как-то расходовать энергию, как-то убивать время, и она расчленяла его медленно, почти безостановочно шагая, вдавливая каблуки в выпуклые бока города. Опущенный взгляд ни на чем не задерживался, а если и цеплялся за то или иное украшение сада, то почти всегда тотчас же соскакивал. Ей не с кем было поболтать – ни с кем и не хотелось.

Парк Печали и его окрестности – вот и вся территория, где ей позволяли гулять. Особо не развернешься, но оголодавшая по жизни Лиза с радостью забирала и эти крохи. Прекрасно ориентируясь по памяти, она преодолевала десятки широких, как поле, ступеней, проложенных невообразимым узором – тем самым, одобренным комиссией узором, без острых выступов и углов, без скользких поверхностей, на которых можно было бы упасть, без калечащих плоть факторов. Лиза была ограждена от всего плохого – от настоящей жизни в первую очередь.

Она гуляла, пока не проголодалась. Тогда Лиза покинула парк через центральный вход и пересекла дорожную магистраль по воздушному переходу. Минуту спустя она уже сидела внутри плохо освещенной кормовой пристройки и ждала своей законной порции. Тарелки вынесла лента конвейера: густой суп, булочка, соевая котлета, сухофрукты, подслащенная вода – все на подносе. Лиза, стараясь не запачкаться, ела в одиночестве, сидя у окна, как живая куколка в пыльной витрине.

Обед не приносил особого удовольствия вкусовым рецепторам, а атмосфера столовой вовсе не радовала Лизу. Здесь никогда не пахло вкусной едой, да и от вида самой еды слюнки не текли. Гораздо приятней было обедать дома, но Лизе в папочкино отсутствие запрещалось орудовать на кухне, хотя ее руки частенько посещал кулинарный зуд от вида свежих продуктов. Но как только заходил разговор о разделочных ножах, блендерах, кипящих кастрюлях и газовых плитах, никакие ее настойчивые домогательства и мольбы не могли растопить папочкиных сердец.

От скуки Лизины мысли и здесь не бездельничали: «кровавое море», «а вот и ледник грусти опускается в кровавое стылое море», – воображала Лиза, макая в томатный суп кусок булки. Развлекала себя как могла. Уже не от безысходности, а по накатанной привычке. Она выпила остатки через край и тщательно вычистила языком дно тарелки. Суп был невкусным, но голод был страшнее. Поднос с опустевшими тарелками отправился в приемное окно. Девушка покинула зал столовой, этот «мрачный край сплошных огорчений».

Наступала пора возвращаться домой. Необходимо было довести до ума черновой вариант сочинения, а также подготовиться к завтрашнему походу в клинику – экзаменам всегда предшествовал ежегодный медицинский осмотр.

Домой она возвращалась пешком.

Зайдя в дом, Лиза поняла, что пришла раньше папочки. Она поднялась к себе и сразу села за сочинение.

За творческим занятием время пролетело незаметно. Задумавшись, Лиза не услышала, как в комнату вошли. Она старательно выводила строчку за строчкой, от усердия высунув кончик языка, как вдруг на ее плечо легла ладонь, тяжелая, жесткая, пышущая жаром. Лиза резко дернулась.

– Ты напугал меня! – с упреком воскликнула она.

– Как, разве ты не слышала шума внизу? Адасса пришла нас навестить.

– Ах, я совсем ушла в себя из-за этого сочинения! Извини, папочка, я сейчас спущусь.

Лиза собрала раскиданные по столу черновики, бросила карандаш в стакан и, поправив прическу перед зеркалом, без особого энтузиазма спустилась в столовую. Здесь ее ждал крепкий поцелуй в макушку от двоюродной сестры папочки.

– Мы так скорбим по тебе, моя крошка. Покуда печаль наша не сокроется от глаз посторонних, не забудется…

Лиза играючи сделала это: выключилась из реальности. Она беззастенчиво уставилась на Адассу, сквозь нее, даже не пытаясь вникать в поток экзальтированной мути, которая обрушивалась на нее каждый раз с приходом родственницы.

Адасса подобрала подол длинной юбки и опустилась на корточки, чтобы ее глаза находились вровень с глазами девочки, и фокусировать зрение на чем-либо другом, кроме как на плоском лице Адассы, стало невозможно. У Лизы и на это был припасен прием. В порыве фальшивой нежности она приобняла гостью за шею, уткнувшись носом в ее распущенные волосы, – это освобождало от необходимости смотреть.

Папочка меланхолично наблюдал за сценой.

Втроем они расселись за накрытым столом. Скромный, но вкусный ужин уже ждал вилок и ножей.

– Ох, ты так и не научил ее правильно держать приборы, брат, – с невыразимой трагедией произнесла Адасса. В ее маленьких глазках навернулись показательные слезы. – Смотри, как она режет этот несчастный кусочек. Бедная, да еще такими малокровными пальчиками!

Лиза не отреагировала. Это было у них вроде религии, своеобразным подходом к жизни, крепко укоренившимся в их культуре: возводить страдания и унижения покоренных существ в нечто высокое, облагораживающее все их глубинное существо. Этакая секта тонких натур, самых настоящих садистов-эстетов.

Скорбь была для них наипервейшим чувством, и жизнь обретала особый смысл, только если страдания иных не прекращались. Лиза давно уже свыклась с этим, она понимала, что играет не последнюю роль, но все равно всю сознательную жизнь не могла избавиться от гадкого ощущения, что над ней просто потешаются. Страдания маниакально создавали с особым усердием, творили, как произведение искусства, которым принято восхищаться с чувством глубокого неравнодушия, злого и противоестественного. Скорби буквально поклонялись, даже сам процесс состоял из множества ритуальных, утвержденных высшим регламентом жестов и надлежащих пассов (с особым усердием шла в ход выразительная мимика), но собственное благополучие берегли пуще всего на свете. Лиза не была вовлечена в мистическую жизнь папочки и его народа, ей и не полагалось – она находилась по ту сторону баррикад.

Весь ужин Адасса распылялась в пространных рассуждениях о нюансах воспитания, в которых руководствовалась собственными зверскими критериями идеала. Папочка мало ел, молчал, сопровождал тирады сестры взглядом, полным немого обожания. Ее змеиный голосок никогда ему не приедался, сколько бы он ни внимал. Приглушенный абажуром свет, плотно закрытые ставни, черная скатерть помогали брату и сестре совместно погружаться в нужное настроение. Казалось, все, что входило в традиции семейного дня, оборачивалось милым времяпрепровождением для всех, кроме Лизы. Она имела разнесчастный вид. Притихшая и чересчур опрятная за столом, она как можно более незаметно боролась с чувством стыда за свои неумелые руки и пока позорно проигрывала эту борьбу. Нож и вилка наотрез отказывались заводить дружбу с ее пальцами, а бросаемые время от времени хлесткие взгляды Адассы окончательно выводили девушку из равновесия, и Лиза краснела, как маленькая.

Чтобы как-то отвлечься, она подгадала момент и неловко спросила:

– Папочка, ты почти не притронулся к еде. Может, случилось что-то нехорошее?

– Нет, день прошел не впустую, – ответил после короткой паузы Биньямир.

Хозяин дома молитвенно сложил руки над тарелкой, глядя в пустоту перед собой. Задумчивость на его немолодом лице носила отпечаток благородства. Мысли его были вековечными монстрами, обитающими в самых глубоких водах океанской впадины. Но он не молился, он вообще не знал ни одной молитвы, не впитал с рождения ни одного религиозного положения о существовании разума выше его самого, его не заботило, сидит ли в нем бессмертная душа. Лиза до сих пор не знала, чем конкретно занимается каждый день ее дорогой папочка. Знала только, что первую половину дня он проводит на собраниях общины и при этом занимает там далеко не последнее место по рангу, что оправдывало его безрадостный, обязательный для статуса меланхоличный вид. Папочка всегда оставался загадкой, до конца не разгаданной, в отличие от его сестры, чья натура при каждом удобном случае выставлялась напоказ.

– После ужина почитай нам сочинение. Адассе будет приятно, – сказал папочка, фокусируя взгляд на тонкой фигурке в белом.

Это был почти приказ – возражений он никогда не принимал.

Лиза поначалу с воодушевлением восприняла просьбу папочки зачитать свой текст, но ближе к завершению ужина ей по необъяснимым причинам стало не по себе. Она нервно ерзала на стуле, вытирала потевшие ладони о край фартука, выглядела рассеянной и печальной. По мере того, как пустели тарелки и блюдца с мороженым, паника внутри нее нарастала. Лиза усиленно внушала себе и вселенной, что все за столом уже давно забыли о просьбе папочки и все само собой обойдется.

И вот папочка поднялся из-за стола, с важным видом собрал и унес пустые тарелки, ухаживая за сестрой. Лиза было выдохнула – пронесло! – но с кухни очень скоро послышались обратные шаги. Скрип половиц чуть не вырвал у Лизы встревоженного писка. Она не могла пошевелиться, не могла сделать ни одного естественного движения, – ей придется выступить.

Папочка внес напитки и медленно расставил их. Адасса что-то нежно промурлыкала брату. Заметив, что Лиза все еще сидит на своем месте, Биньямир погнал ее за сочинением.

Вибрации его командного рыка могли бы, наверное, всколыхнуть и тихий ход планет по орбитам. Лиза же мило улыбнулась и ускакала наверх. Как во сне, она вошла в спальню, взяла листки. Дремавший дуб в оправе окна не прибавил ей смелости, ничто не воодушевило ее, и вот – из полумрака гостиной на нее поглядывают искушенные ценители живого страдания.

Лиза встала ровно, милая и непринужденная в белом платье, с косичкой у оттопыренного уха. Опустила взгляд. Ей стало трудно следить за дыханием. Она остро, почти болезненно пропускала через себя настоящий момент и в то же время не чувствовала ничего конкретного, кроме инстинктивного желания бежать. Она знала: если заговорит, голос предательски выдаст, а коленки затрясутся, как отбойный молоток. Она видела: они уже смакуют. Перед ними разворачивался тонкий момент скорби над вытоптанным, избитым во многих местах трупом ее психики. Девушку захлестнула настоящая паническая атака.

– Ну же, начинай, крошка моя, – послышалось откуда-то издалека.

– Я… Я должна была написать о себе… то есть описать членов своей семьи, – запинаясь, сказала Лиза каким-то не своим голосом. – Я еще не дописала.

– Прочитай, что есть, мы не будем ругаться.

Лиза попыталась собраться с духом. Она отыскала под светом первые строчки, которые быстро прочитала про себя, опять и опять.

Большой получился абзац. Удачно ли вышло?

Лиза подняла взгляд на папочку.

«Высокий, подтянутый мужчина, с открытым, добродушным лицом и такими же вечно удивленными серыми глазами, как у меня. На подбородке, щеках и до самого кадыка красуется щетина. Руки у папы крупные и нежные, с такими мягкими валиками. Папа часто улыбается и умеет много всего полезного: шутить по-дурацки и заплетать сложные косы…»

Лиза потупилась. Листочки будто жгли ей пальцы, – но они были просто сжаты в хватке паралитика. Секунду спустя она вскинула затравленный взгляд.

Нет, это не тот папочка.

Нет, она не милая девочка. Она сломанная, нелепая в этом наряде прирученная зверушка.

На нее смотрел ее хозяин, и у него никогда не было дочери с именем Лиза.

Папочка смотрел, как смотрит паук, дежурящий над коконом драгоценных припасов.

– …он умеет развеселить…

На строчки капнуло, и они тоже заплакали.

Лиза почувствовала, как из носа потекло. Она шмыгнула, утерла рукавом нос. Она не хотела, не хотела! Но комиссия требовала, чтобы в сочинении она досконально описала своих биологических родителей, которых ни разу в глаза не видела – и не увидит!

В наступившей тишине раздался первый судорожный всхлип, затем второй, и больше Лиза не сдерживала себя. Она зарыдала, сотрясаясь всем телом, уставшая от вечного наказания подчиняться чужой воле. Крупные слезинки скатывались по щекам и падали на сочинение, где растворяли и смазывали образы выдуманных ею мамы и папы.

Адасса сжала горячую руку брата. Он молчал. На высоком лбу его сестры собрались восковые складки, и все на лице: кончики губ, уголки глаз, дуги бровей – все стало театрально преувеличенной маской ритуальной эмоции.

С самым непосредственным чувством она изрекла:

– Ты прав, брат, день прошел не впустую. Только посмотри, – она выразительно перевела взгляд с Биньямира на Лизу, – какое прекрасное человеческое существо.