Читать книгу Прекрасное человеческое существо - Мария Прукс - Страница 3

Лиза сладко зевнула. Она недавно проснулась и, намеренно откладывая подъем еще на пару минут, лежала с закинутыми над головой руками – этакая поза воздушной балерины. Может, в своих сновидениях она танцевала? Лиза точно знала, что нет.

Нет, она не то чтобы прекрасно запоминала сны, просто под надзором любимого папочки она вообще никогда их не видела, эти «эфемерные кавалькады видений и томительных предчувствий», как писали о них в книгах.

Сегодня ей предстояло идти на плановый медосмотр, и, вспомнив об этом, Лиза наморщила нос, подражая папочке, когда тому приходилось что-то не по нраву. Процедуры пугали. Плюс был один: поход в клинику, которая располагалась в другой части кластера, дарил ей редкий шанс пережить нечто за пределами однообразной текучки дней.

«При желании плюсы находятся, это называется оптимизм, вот какое слово я знаю. Кто самая умная? Лиза, Лизанька, самая необычная девушка нашего кластера, только гляньте на нее…»

Воображая и флиртуя сама с собой, Лиза наконец скинула одеяло, напоследок потянувшись всем телом в теплом ворохе. Миг спустя она уже стояла на кровати, запрокинув голову. Там, наверху, к потолку была намертво привинчена железная перекладина, отполированная до блеска частым использованием. Лизе захотелось кое-что проверить. Она стрельнула взглядом в дверной проем и, удостоверившись, что никто ей не помешает, присела и оттолкнулась от пружинящего матраса. Руки цепко ухватились. Лиза повисла, не делая ни малейшей попытки подтянуться или хотя бы закинуть ногу. Выяснив то, что хотела, Лиза опустила металл, не провисев и минуты.

Да, жердь была горячей. Каждое утро она была горячей – нагревалась за то время, пока у нее выкрадывали сны. Это была профилактическая мера, обязательная для всех, кто держал у себя человеческое существо выше кормовой категории.

Лиза прошла в ванную, сбрызнула лицо ледяной водой и спустилась к завтраку.

Папочка сидел на своем месте и отхлебывал из пиалы. Длинные пальцы обхватили горлышко откупоренной бутылки и налили для вошедшей Лизы свежего молока.

Лиза поблагодарила папочку вздохом отлично сыгранного счастья. Она уселась, подоткнув под себя края ночной рубашки, взяла ложечку и принялась расковыривать жесткий кусок запеканки. В ее душе оптимизм надолго не задержался. Ей не хотелось идти в клинику, и она прогоняла нервную дрожь, как могла.

– Знаешь, папочка, мне вспомнился один случай, который произошел в прошлом году… да, во время летней экскурсии. Очень-очень забавный! – Лиза подавила смешок и продолжила: – Знаешь, есть такие…

– Ты ведешь себя невоспитанно, – обрубил Биньямир.

Лиза запнулась на полуслове, вопросительно уставившись на папочку. Он смотрел в ответ, только его зрачки кололи, как рапира дуэлянта.

– Разве я не учил тебя, как позволено и как не позволено вести себя? Ты совсем не следишь за собой, – сделал он вывод, ставя опустевшую пиалу на краешек стола.

Биньямир не был в плохом расположении духа. Тяга воспитывать и шлифовать характеры домашних существ была в нем доминирующей силой, пожизненно замурованной в его старых привычках. Он скорбел, когда человек превращался в чистое ничто перед его авторитетом.

– Ах, папочка, извини! – до Лизы дошло, что не так. – Но ведь… Извини, сто раз извини. Я забылась.

Биньямир нахмурил высокий лоб теми особыми складками, которые делали его выражения скорби неестественно выразительными. Лизе никогда не удавалось проделать такое со своим лицом, хотя много раз в детстве она кривлялась перед зеркалом, практикуясь в искусстве лицедейства.

– Я слежу за собой, папочка. Правда! И никогда не забываю, чему ты меня учил. Вот, послушай: показывать зубы – значит проявлять агрессию и непочтительное отношение. Я не нарочно, просто иногда забываюсь, и у меня вырывается это… случайно.

Лиза перестала голосить извинения и мрачно нахохлилась. Почему-то папочка прощал ей тысячи мелочей, но обнаженные в улыбке зубы – никогда. Когда-то даже пригрозил, что спилит их под корень, если она не научится укладывать свое человеческое веселье в рамки общепринятых приличий, ведь в культуре, где ей приходилось существовать, только сдержанным полу-улыбкам дозволялось бродить в уголках сомкнутых губ. Зубами же дразнили инстинкты и выражали враждебность. Улыбчивая от природы Лиза тяжело мирилась с общепринятой установкой «как надо»; из ее генов выбраковали недружелюбие и угрюмость – и тут же запретили быть собой.

На кухне повисла пауза, которая беспрепятственно переросла в тишину. Лиза заставила себя забыть, что хотела рассказать смешную историю годичной давности, и перебросила все силы на скудный завтрак. Кусок за кусочком, – запеканка быстро исчезала почти неразжеванной.

Лизу иногда подкармливали теплым отношением, приучили ее и к этой вольности: в поглощении еды не знать манер. А она не хотела, да и не смогла бы воздерживаться от получения свобод; всякий раз, стоило ей только унюхать запахи вкусных блюд, Лиза набрасывалась на еду, забыв о приличиях, – и жизнь играла красками. Она слишком хорошо знала цену счастья, а религиозному папочке большего и не требовалось.

От Лизы не держали секретов – человек был отличным подспорьем мрачной и пустой религии новых жителей Земли. Чистый садизм, рабство в изощренной форме, и все ради того, чтобы выцедить беспросветное чувство скорби.

Лиза больше не заговаривала, – мастер провокаций из нее не вырос. Вокруг нее толпились ограничения – что можно, что нельзя… Но Лиза с данным ей от природы легким темпераментом и чуткой интуицией справлялась со всеми несправедливостями, и почти никогда семейное гнездо Биньямира не ведало ни капризов, ни неприятных взрывных сцен. Лиза действительно была идеально приручена.

Вскоре Лиза поймала взгляд дорогого папочки и поблагодарила за идеальный завтрак.

Биньямир попросил ее поторопиться – на прием к врачу опаздывать было нельзя.

Без промедления Лиза ринулась наверх собираться. Несмотря ни на что, она обожала папочку, любила его, может, и помимо воли, но все-таки любила, а он и его многочисленные сородичи очень любили соблюдать пунктуальность. Точность. Вежливость. Манеры и ритуалы. Собранность. Общность. Украшательства и дорогие ткани в одежде. Любили тонкую жестокость. Сложные страдания – не своих. Не любили беспорядок в деле, в головах. Выметали любую непрактичность. Любили все свое и переделывали чужеродное под себя. Когда-то они вынырнули из мертвого космоса и завернули планету в обертку своих оживленных и растущих городов. Стерли, выжгли, упрятали под корки и наросты краски Земли, и она превратилась в окровавленного ежа.

Скорбящие повергли человека.

План их был прост, как все великое. Досконально изучив врага, они прежде всего ослабили неплохо вооруженную расу засланной пандемией и уже потом без труда поставили человека на колени, выкосили процветающую цивилизацию, сделав слезы человека вечно бьющим истоком, насыщающим их неутолимую скорбь.

Лиза в суматохе бежала наверх, растеряв все свои мысли, кроме одной: сегодняшние сборы будут чуточку разнообразнее. И это, конечно, не могло не радовать девичье сердце.

Сегодня пришел новый фартук!

Кривляясь в каком-то нелепом танце, Лиза ворвалась в спальню и кинулась распаковывать коробку, – небольшая посылка, которую доставила конвейерная лента рано утром. Пальцы подцепили спаянные воском края и одним рывком раскрыли плотный картон. Раздался короткий вскрик. Как и хотела! Правда, все того же белого цвета, но зато… Лиза аж засопела с вожделением. Пышные оборки на лямках, квадратный вырез и большие красивые пуговицы на глубоких кармашках – как раз то, о чем мечтала!

Как следует налюбовавшись собой перед зеркалом, Лиза с довольным видом присела заплести волосы. Хорошее настроение все-таки отыскалось. Оно расцветало и крепло, – но не настолько, чтобы вытеснить утренний страх. Маленький девчачий восторг прикладывался к чувству страха, сплетался с ним, наподобие локонов в незамысловатой косичке.

Лиза почти собралась, как вдруг из коридора раздался шипящий зов. Она насторожилась. Папочка звал ее по имени.

Бросив все, девушка побежала на голос.

Она нашла Биньямира в ванной. Он сидел на пуфике в застывшей позе, с кое-как обернутым вокруг бедер полотенцем. И без того мокрая после душа, напряженная спина пришельца прямо на глазах покрывалась испариной.

Вбежав, Лиза сразу заметила, что папочка какой-то не такой – в его жилах словно затвердел бетон. Длинная рука отчаянно ухватилась за край ванны. Ясно: папочку сковала болезненная судорога.

– Лиза, Лиза, – все повторял и повторял Биньямир, почти не раскрывая губ, – помоги…

– Уже!

Лиза знала, что делать. В минуты папочкиных приступов она вела себя безошибочно, как настоящий профессионал.

Достав из шкафчика под раковиной разогревающий пластырь, она одним рывком сдернула защитную полоску и прилепила к тому месту на боку папочки, где воспламенилась острая заноза боли. Ее движения поражали твердой уверенностью. Массирующими движениями Лиза в конце концов заставила боль уйти. С каждой секундой Биньямир приобретал свое прежнее величие.

Наконец папочка разогнулся. Лиза уставилась на него с невольным восхищением.

Когда-то давно, когда маленькая Лиза немного подросла, ее самой первой сознательной мыслью было: она выглядит не так, как все. Не так, как папочка. Не так, как Адасса. Не так, как целый город, в котором она гуляла за руку с папочкой. К своим восемнадцати годам она свыклась с ролью диковинки, даже считала себя незаменимым винтиком процветающего и молодого общества, несмотря на то, что пропасть между ней и пришельцами оставалась такой же непреодолимой и угнетающей. У нее были впалый живот, слабые мышцы, проблемная кожа и ломкие волосы. Зрелости в цикле ее жизненных процессов не суждено было наступить, она знала, что навсегда останется девочкой, у которой никогда не было месячных и никогда не будет – по особой причине.

Еще в детстве Лиза узнала, что она человек, а папочка – нет. Узнала, что планета, на которой она живет, – ее родная, но для него – нет. Как у человека, у него было две руки и две ноги. Два сердца разгоняли кровь по длинному, почти двухметровому туловищу, обтянутому синей матовой кожей – предмет вечной зависти для Лизы. Кожа у инопланетных существ была на загляденье, без малейших изъянов, начисто лишенная родимых пятен и грубых волосков.

Манеры, одеяния, запахи, а в особенности волосы имели для них сакральное значение, нечто большее, чем простая внешняя красота. Прическе и здоровью волос уделялось особое внимание. Пронизанные тончайшими капиллярами, стержни волос больше походили на нитеобразные перья, которые запрещалось подстригать в течение всей жизни. Они впечатляли густотой темно-серого цвета и росли на голове и вдоль восьми шейных позвонков, у женщин также плетью свешивались с копчика, а у мужчин… Любопытная Лиза никогда не упускала случая осторожно подсмотреть. Тонкое, промокшее насквозь полотенце мало что скрывало. Она посмотрела, не испытывая при этом ничего, кроме пособничества собственному любопытству. У мужских особей их расы внушительный половой орган был оснащен подкожной хрящевой косточкой, служащей естественной подпоркой для постоянного тонуса, и вдоль линии косточки свисала бахрома цвета самой беспросветной чернильной ночи. Признак зрелости. Своего рода символ мужского начала, на который в открытую пялились такие, как любопытная Лиза, – если выдавался шанс.

Действительно, в этом что-то было. Лоснящиеся волосы слиплись в один гладкий локон и пристали к синему бедру папочки. Крупные капли воды не могли впитаться в него, поскальзываясь на жировой пленке. «Водоотталкивающие. Прям как мои кувшинки», – подумала Лиза. Она подняла глаза и встретилась с умными глазами папочки. Она не покраснела. Разве краснеют, когда разглядываешь занимательные вещички в экспозициях музея?

Лиза давно привыкла к тому, что она человек, а ее папочка – нет. Мужские и женские особи были равными обладателями острых, как у акулы, зубов, подвижной мимики, жилистых хватательных лап вместо ступней, пепельных грив, которые никогда не седели, пепельных маленьких глазок и пепельных ногтевых пластин толщиной в несколько миллиметров. На каждой пластине папочки красовался знак: отличительный рельефный отпечаток, говорящий о принадлежности к самой многочисленной касте их общины – касте скорбящих. Существовали еще две: рабочие и Великие. За всю свою жизнь Лиза несколько раз сталкивалась с рабочими, но ни разу не видела Великого. Из подслушанных разговоров она выведала, будто бы…

Лиза очнулась от горячего прикосновения. Она опустила взгляд. Папочка сжал ее ниже локтя, молча вознося ей благодарность. Его рука. Синяя, безразмерная, не лишенная изящности ладонь и бесконечно длинные фаланги с узловатыми суставами. Эти пальцы могли разорвать ее на две части, словно она – жухлый осенний листочек.

…будто бы Великие исполинских размеров, их огромные ушные раковины бесперебойно улавливают биения сердец каждого жителя многомиллионного конгломерата, а на месте лопаток у них из спины вырываются кожаные крылья.

От усердия и еще оттого, что в ванной накопилось достаточно пара, Лиза взмокла, под мышками расползлись непривлекательные пятна. Покончив с массажем, она отодвинулась от папочки. Ему полегчало, он перестал шипеть. Каким же крупным и мощным существом он представлялся в сравнении с хрупкой девушкой – и при этом нуждался в помощи более слабого! Но Лиза не раз покрывалась мурашками в присутствии этих прирожденных хищников. Папочка сидел, заполняя собой, казалось, половину комнаты. Он сидел и в то же время готов был молниеносно убить. Он просто сидел, а на его ляжках и согнутых коленях очерчивались жилы и каменные валики мышц. На длинных руках играли бугры не менее внушительные, а острый кадык и выпирающий нос с узкими ноздрями придавали ему особенное сходство с птицей-падальщиком.

Сходство с Лизой ему придавало… да, в общем, ничего. У папочки действительно был длинный нос, а на нем, помимо основных ноздревых отверстий, имелась вторая пара ноздрей, похожая на прорези жаберных щелей, а у Лизы – нет. Папочка ночами всасывал через эти ноздри сны, особым образом улавливая тонкие продукты химических процессов, творимых мозговыми отделами воспоминаний, а Лиза – нет. Папочка ночами свешивался головой вниз с перекладины, наставив ноздри на спящего, а Лиза – нет. Папочка из украденных снов выведывал, куда она ходила вчерашним днем, видел все, что она видела вчерашним днем, слышал все, что она говорила и ей говорили вчерашним днем, а Лиза – просто знала. Значит, у них все-таки было что-то общее – у земной девушки и ее инопланетного надзирателя.

Лиза смирилась с тем, что ее папочка не человек и никогда им не был. Он убивал людей тысячами, насыщался ими. Когда-то давно. Но Лиза никогда не злилась на папочку, наоборот – боялась, что он умрет и оставит ее одну. Временами ей было интересно с ним, а в такой черте характера, как самодисциплина, ей страстно хотелось быть равной папочке. Она была предана ему и втайне жалела своего покровителя. Вся его спина была располосована страшными бороздами застарелых шрамов, и Лиза знала, что он получил их не здесь, а там, на покинутых некогда планетах. Когда-то давно там произошла недопустимая вещь. Всплеск внутривидовой агрессии. Биньямир, ослабленный ранениями, не мог ничего сделать, когда на его глазах истязали и рвали на куски его жену, его единственного ребенка, маленькую девочку… Он оправился и ушел в странствие.

Он и другие покинули свои дома не потому, что те напоминали им о потерях. Они покинули родные края в поисках скорби.

И нашли ее на планете людей более ста пятидесяти лет назад. Они обрели кров.

– Тебе пора, – сказал Биньямир. – Посмотри на себя, ты вся растрепалась. Живо приведи себя в порядок.

– Да, папочка. Я уже.

Лиза не забыла быстрым движением чмокнуть папочку в мокрую щеку. Развернулась и упорхнула, как птичка, дождавшаяся наконец воли.

Клиника, в приемной которой Лиза ожидала своего часа, была человеческой, то есть образца стопятидесятилетней давности. Внутри ее тихих кабинетов диагностировали и излечивали человеческие болезни по тем же стандартам и схемам, которые полтора века назад применялись в человеческой медицине. Пришельцы почти ничего не поменяли.

Лизу вызвали. Высокая синяя женщина выдала девушке одноразовый халат и тапочки, после чего попросила пройти за ширму и переодеться. Пациентка без лишних вопросов следовала указаниям. Она каждый год проходила осмотр и уже знала, к чему готовиться.

Лиза надела на голое тело безразмерный халат, в котором утонула, как в мешке, и в тапочках прошла в кабинет доктора Бишаньяу. Доктор пока отсутствовал, вместо него хозяйничала ассистентка. Лиза с любопытством оглядела ее, когда та дружелюбным тоном попросила ее прилечь на кушетку для забора крови. Ассистентка была еще очень юной, это легко определялось по короткой длине волос.

Лиза прилегла и тут же опять невольно залюбовалась незнакомкой. Изящная шея, неземная походка и хрупкие запястья одновременно очаровывали и вызывали черную зависть. Да еще проворное и картинное натягивание одноразовых перчаток. Голубоватые губы, нежно-розовые в глубине, как у лепестков чайной розы. Лиза определенно дала бы ей первое место в межпланетном конкурсе красоты. «Зато я не дылда», – как могла, утешала себя Лиза.

Рассматривая красавицу-ассистентку, Лиза закомплексовала, как бывало с ней до этого много раз: а она сама считается красивой? Или хотя бы частично? Папочка никогда не восхищался ее породистой внешностью, но и не говорил, что уродина.

Затем ассистентка извлекла из ящичка одноразовый шприц.

– Ты ведь у нас Биньямир? – промурлыкала ассистентка, заглядывая в толстую карточку Лизы.

Лиза выдавила «угу» и тоже подсмотрела – на столике лежали бумажные бланки, какие сто пятьдесят лет назад использовали люди-врачи в самых простых, экономно обустроенных больницах. На обложке красовалась фотокарточка с ее перепуганным девятилетним лицом, рядом – ее имя, имя хозяина и кое-что еще. Две буквы.

– Елизавета, вытяни руку. Сейчас я уколю тебя, чтобы забрать кровь. Ты ни в коем случае не двигайся. Поняла?

– Угу.

Лиза откинулась назад и протянула руку навстречу игле. Перед собой она видела белоснежный потолок и чистый свет солнца из широкого окна. Ассистентка закрепила жгут и, занеся иглу, еще раз велела не дергаться. Лиза выдохнула.

В ее голове кричащей вывеской горели те две буквы. Две заглавные буквы в красной рамке опасности. Буквы из языка человечества, которое безвозвратно ушло.

– Вот и все, – сообщила ассистентка, щелкнув колпачком. – Ты очень послушная. Посиди пока.

Ассистентка ловким движением вскрыла пластырь и залепила малюсенькую точку, оставшуюся после иглы. Обошлось. Ни единой капли, но на юном личике ассистентки проскользнуло смешение сложных эмоций: вожделения, гадливости, омерзения… Но больше всего там было самого настоящего первобытного страха.

АВ. На карточке Елизаветы Биньямир стояли две человеческие буквы: «АВ». Ее группа крови. Четвертая. Неугодная.

Пробирку с кровью унесли. Лиза следовала указанию и лежала на кушетке, от нервозности игриво подергивая ступнями. Вошел доктор. Девушка до предела растянула губы в подобии улыбки, не забывая прятать зубы.

– Лиза, ты такая же цветущая, как и год назад! – оживленным голосом воскликнул Бишаньяу, мельком оглядывая человечка на кушетке.

Бишаньяу, физиолог и терапевт первой категории, посвятивший себя здесь, на Земле, подробному изучению человеческого тела, принадлежал к высшей касте скорбящих. Это был во всех отношениях обаятельный мужчина, недавно преодолевший порог среднего возраста, со скульптурно красивой челюстью и магнетической мимикой. Его ловкие, деловые движениями выдавали в нем неутомимого трудягу.

Незамысловатый комплимент врача, выраженный в простодушной манере, произвел эффект, и Лиза залилась краской. Она не знала, на чем остановить глаза, и в итоге с гордостью посмотрела на пластырь, будто указывала на причину похвалить ее: смотрите, доктор, я послушно вытерпела пытку страшной иглой.

Бишаньяу на ходу потрепал Лизу по голове и с легким интересом углубился в прошлогодние записи о здоровье своей пациентки.

Восхищенный и вместе с тем какой-то потерянный взгляд Лизы замер на инопланетном профиле врача. Он находился в паре метров, и эта близость сводила с ума. Все потаенные чувства девушки разом пришли в движение, кровь ударила в голову. Правду никто не знал. Ту правду, что у Лизы имелся секрет: не лишенный мужского очарования, доктор Бишаньяу испускал те самые молекулы гормонов, которые безумно нравились женским уловителям Лизы. Она стойко сопротивлялась натиску, уверяла себя, что он такой же мужчина, как и все остальные, такой же нейтральный и неинтересный для ее сжатой в комок энергии. Для ее подавленного темперамента. Но он был не такой – да что там, на данный момент он был единственным мужчиной в жизни Лизы, способным одним своим присутствием утянуть ее в водоворот горячки.

Он подкатился к ней на стуле с колесиками.

Лиза не могла долго выдерживать прямой взгляд доктора. Каждый год ей нравилось в нем что-то абсолютно беспричинно. Сегодня ее сразу же сразила его форма со стоячим воротничком, темно-баклажанового цвета. «Ему так идет. Просто сказка», – подумала девушка.

Сперва Бишаньяу попытался влезть в ее организм с помощью вопросов. Он заговорил с ней о ее самочувствии, о том, не болело ли у нее что-нибудь в последнее время, с особой настойчивостью расспрашивая о «низе живота». Лиза отвечала односложно, ведь ее и правда ничего не тревожило.

Измерив давление, доктор корявым почерком записал данные.

– Встань, – попросил он. Пока профессиональному глазу не за что было зацепиться, Бишаньяу дружелюбно обходился без акта скорби.

Лиза вялым, таким непохожим на нее движением соскользнула с кушетки. Вокруг нее плотным ореолом висели выпаренные из ее молодой крови феромоны женственности. Чувства в ней обострились по-звериному. Сквозь тонкие бумажные тапочки она чувствовала поистине ледяной холод кафеля, чуяла, как от горячей кожи пришельца исходят волны запахов: его собственный аромат и свежесть утреннего душа с цветочным мылом.

Лиза не осмелилась поднять взгляд и заметно вздрогнула, когда его руки легли ей на ключицы, а пальцы потянулись к шее – развязывать бантик, схватывающий две половинки халата. Спустя секунду ткань, потеряв натяжение, соскользнула вниз – казалось бы, простое действие, но для Лизы осознание, что она теряет последний рубеж стыдливости, было смерти подобно. Деревянным движением она поймала край халата на уровне пупка и прижала его к себе – так умирающий с голоду прижимает к себе последний ломтик хлеба.

– Посмотрим, – задумчиво сказал доктор и схватил окаменевшую Лизу за плечи.

Цепкими пальцами он попытался развернуть ее к себе, но Лиза, не замечая за собой непослушания, накрепко окопалась в своем чувстве неловкости. Тогда Бишаньяу перестал любезничать и нажал пожестче. Лиза наконец сообразила, что тот просто выравнивает линию ее плеч и тут же помогла ему, забывая о разъедающем ее чувстве робости.

Только тщательно осмотрев со всех ракурсов позвоночник девушки, доктор что-то понял для себя и отстранился, возвращаясь к бумажкам.

– Осанку мы тебе так и не исправили, – поведал он, когда закончил писать, и обернулся к Лизе с оптимистичным выражением лица. К скорби он так и не прибегнул. – Придется походить на массаж и… я дам тебе список упражнений. Будешь делать дома.

– Хорошо, – пискнула Лиза.

– Я также пропишу тебе витамины.

На этом осмотр не закончился. Он только начинался.

Доктор повел послушную пациентку в холодные, жесткие и всепроникающие лапы следующих процедур. Двери длинного коридора открывались и закрывались. Лиза прошла через все кабинеты без исключения, отдавая себя прикосновениям аппаратов со стойкостью вымуштрованного солдата. Пришельцы заботились о человеческих существах, многим из них позволяли жить вполне полноценной жизнью. Хотя крупных больниц или лечебных центров не держали в силу того, что человеческий «материал» ликвидировался раньше, чем его начинали одолевать болезни, свойственные возрасту, не говоря уже о врожденных отклонениях и генетических уродствах.

Под конец Лизу начало тяготить пребывание в душной клинике. Хотелось поскорей выбраться наружу, а потому, когда девушке наконец велели переодеться, она чуть ли не подпрыгнула от счастья. Запах стерилизующей лампы и спирта, преследующий ее по пятам, осточертел до тошноты. Она быстренько натянула платье, новенький фартук утянула крепко и с умыслом – талия должна быть в обтяжку. Каблуки придали ей тонну соблазнительности, после чего Лиза с удовольствием пихнула больничную одежду в мусорное ведро. С еще большим удовольствием расплела косичку. Она прекрасно понимала, что это глупое прихорашивание ни к чему не приведет, но все равно вернулась в кабинет главврача с нежными прядями, буйно рассыпанными на плечах и спине.

Бишаньяу сидел за рабочим столом, заполняя карточку. Лиза скромно присела сбоку от него, попав в его исполинскую тень.

Он закончил писать.

– Отдашь Биньямиру, – сказал доктор и сунул ей в карман фартука сложенный вчетверо листок с указаниями. – Ты крепкая, думаю, тебе будет позволено прожить достаточно долго.

«Долго? Это до 25 или 28?» – зачесался язык у Лизы, но она смолчала. В горле у нее будто целый ком опилок застрял. Она подумала, что надо бы поблагодарить доктора за комплимент, но не справилась с эмоциями и в сотый раз заробела. Она умирала от любопытства: заметил ли он перемену, оценил ли? Ее начинал раздражать собственный пылкий организм, который, стоило ему угодить в личное пространство врача, начинал душить ее бешеным притоком крови. Она печально свела брови, уставившись на красивые руки доктора, на его крепкие ногти, покрытые канавками вычурных завитков.

– Может, у тебя есть вопросы? В следующий раз мы встретимся через год. Если повезет.

Вежливый и дружелюбный тон голоса выдернул Лизу из ступора, воодушевляя на подвиг. Конечно! Ей очень хотелось выговориться, хотелось задать тысячи вопросов… Хотя нет. Ей просто хотелось, чтобы он без предисловий овладел ею. Чтобы она наконец почувствовала, каково это – быть с мужчиной. Она миллион раз представляла, как их энергии срывают затворы и, освободившись от всех приличий, перемешиваются в единый поток. Ведь это было неотъемлемой частью жизни. К своим восемнадцати Лиза уже познала – увы, только в теории – то таинство, что мужчины берут своих женщин почти каждый день и обе стороны урывают свой кусочек удовольствия. У Лизы никогда такого не было, и она знала, что не будет.

Она разомкнула пересохшие губы.

– Скажите, доктор, – начала она. Ей казалось, что ничего сложнее и опаснее в своей жизни она не совершала, задавая подобный вопрос: – Вот к вам же придут другие девочки после меня… и до меня приходили, вы их тоже осматривали, и… на ваш взгляд, какие они? Они лучше меня?

Доктор, конечно же, заметил распущенные волосы и неравнодушное биение сердца. У него был внушительный опыт работы с обоими полами расы людей. Внимательно изучая Лизу, когда та вымучивала свой вопрос, он видел, как под микроскопом, что на самом деле испытывала эта человеческая девчушка. Он был так далек от того, чтобы воспринимать ее как-то иначе, чем сплетением нежнейших сосудов и мяса, осененным посредственным разумом, что даже сложившиеся между ними отношения врача и пациента были скорей отношениями добросовестного заводчика и наглядного экземпляра его трудов.

– В основном они такие же, как и ты, Лиза, – охотно ответил Бишаньяу. – У всех девочек удовлетворительное здоровье, замечательный экстерьер, надежная наследственность, крепкая иммунная система. Вы все очень контактные, в меру сообразительные и послушные. Конечно, – он перевел взгляд на медицинскую карточку Лизы и хлопнул пальцем по красной рамке, – кое в чем ты разительно отличаешься от других. Мы обезопасили себя от проблем – максимально, но не радикально, к моему сожалению.

Лиза, казалось, перестала дышать. Распахнутыми глазами она смотрела на доктора.

– Вы… то есть вы хотели бы… – промямлила она.

– Если тебе интересно мое мнение, то я без промедления усыпил бы всех с неподобающей кровью, мне не совсем понятны… именно такие поводы для скорби. Но это решение зависит не только от меня, – объяснил доктор.

Он вдруг коротко прошипел, со вкусом причмокнув. Лиза отчетливо увидела проблеск. Ей точно не померещилось, он предназначался ей – острый клык сверкнул, как вспышка молнии в свинцовом небе. У Лизы будто пол под стулом пошатнулся. Прямолинейность доктора парализовала в ней всякое движение мысли, обездвижила язык, убив надежду хотя бы на то, чтобы отстоять себя, как-то оправдаться, вступить в спор.

– Да, понимаю, – ровным, будто неживым голосом пролепетала она.

– Чуть не забыл, – встрепенулся доктор. Он достал из ящичка квадратик бумажки. – Вот тебе талон на еду. Ты хорошо вела себя, поэтому заслужила двойную порцию.

Он сунул талон в тот же карман ее фартука, где лежал список указаний, и заботливо застегнул пуговицу.

– Хорошего вам дня, – выдавила из себя Лиза. Она мило улыбнулась одними губами, взглянув в его холодные глаза, а потом быстро добавила: – Отправлюсь в столовую сейчас же.

Бишаньяу проводил девушку до выхода. На прощание погладил ее по голове, ласково проведя ладонью по макушке и вниз, по волне распущенных светлых волос. Достаточно. Он слегка толкнул ее в спину, выпуская во враждебный ей мир.

Лиза вышла из-под козырька подъезда и, не оборачиваясь, побрела по улице.

Перед тем как отправиться домой, она исполнила то, что пообещала, и поехала к парку Печали, рядом с которым располагалась человеческая столовая. Конвейер доставил поднос, на который положили на одну десертную тарелочку больше, а соевую котлету заменили на две жареные рыбные тушки. Подарочный талон не огорчил Лизу. Хрустящая корочка блестела от вытекающего жира. Вместо подслащенной воды полагался настоящий ягодный морс.

Лиза облизнулась, забывая на время все свои горести. Забыла она и о приборах, злорадно отпихнув их от себя и кинувшись отщипывать от рыбы пальцами – пусть она выглядит неряхой, зато так намного вкусней и удобней. Она сидела за пыльным стеклом, уплетая за обе щеки. На улице все то же: солнце, синие силуэты, на дорогих нарядах играют блики.

Несмотря на то что оставалось еще достаточно времени для прогулки, Лиза решила вернуться домой пораньше, чтобы тщательней подготовиться к завтрашней комиссии. Изнемогая от тяжести в набитом животе, она забралась в трамвай и, приткнувшись у любимого окошка, задумалась.

Сегодня однозначно был непростой день. Настроение, унесенное со встречи с доктором, она тратила на то искусство, в котором изрядно преуспела, – искусство складывания красочных фантазий.

Трамвай спускался и взлетал по бурым холмам улиц, пересекал дорожные магистрали, то ускоряясь, то плавно тормозя на пурпурный крестик регулировщика. Скользил на электродвигателе, обтекая сталагмиты зданий.

Лизе представлялся он.

Они вдвоем, в его закрытом кабинете.

«Доктор», – едва выговаривает она, и у нее перехватывает дыхание. У нее больше нет сил терпеть – на этот раз она предлагает себя не только для обозрения, но для чего-то большего. Он понимает. Он сдержан, и она его вовсе не привлекает, ничем его не проймешь, но сегодня он оказался в верном месте: в ее фантазии. Он в ее полной власти – его вторая пара ноздрей заинтересованно раздувается.

В уютном вагончике она позволила себе вернуться мыслями к сцене с Бишаньяу. Глупо было обманываться: в его словах звучало удовлетворение. Он унизил ее, растоптал. Ее глупая и совсем неприкрытая, низменная влюбленность спровоцировала его на жестокость. «Усыпить, – вот что мне хочется сделать с тобой». Лиза тихо напела веселый мотивчик собственного сочинения и уставилась в одну точку на трамвайном окне.

Что ни день, опять удар ниже пояса. Такова ее роль: открываться для унижений. У всех была свобода, – не у нее. У всех была куча занятий по душе и служение обществу, – не у нее. У всех была пара, но только не у нее. Даже у любившего покой и уединение папочки тоже была, и не одна. В их доме творились ритуалы, будто назло ей…

Но никто не мог запретить ей притормозить распаленное воображение, никто не мог украсть то единственное, что составляло ее личную жизнь.

Стекло запотевало от дыхания. А если допустить, что все случилось наоборот… Послушная и готовая, она перебирается к доктору на колени. Поцелуй мягким нажимом коснется его шеи, она подскажет ему, что согласна на небольшую игру. Он схватит ее, как ему надо. Он победит ее. А потом…

Биньямир и его зазнобы всегда делали вид, что не замечают в доме присутствия любопытной и несчастной девушки. Лиза, все более затягиваемая в фантазию, представила скорбящих за делом. Женщины любят опускаться на колени перед своими мужчинами, а они надменно выпрашивают у них порцию мягкости, добавку, этот пикантный ингредиент: мужчины сходят с ума, когда ее язык раз за разом оставляет влажную дорожку восторга вдоль их нижней косточки. Затем, распаленные лаской, оба уходят на высоту, соединяются, как летучие мыши…

Она, Елизавета Биньямир, не преклонит колени.

Лиза вновь перенеслась туда, в кабинет Бишаньяу. Она ликовала. Он слишком поздно поймет ошибку. Ее белые одеяния окропятся лишенными невинности каплями жизни, неугодными и ненавистными АВ. Там, в воображении, она усмехалась прямо ему в морду. В шипящую морду живодера. На белом кровь кричит. На белом кровь расползается сигналами бедствия. АВ. Всем вокруг ясно: девушка по-настоящему стала опасной. Ее кровь будет внутри, будет распространять смерть, разорвется атомной бомбой, она и есть ходячая бомба, она…

Страшная греза разрушилась. Лиза быстро поняла: фантазия оборвалась не просто так. На периферии слуха возник въедливый раздражитель. В начале трамвайного вагончика сидела женщина и громким шипением ругала человеческую девочку рядом с собой, – малолетней нарушительнице не сиделось на месте. Приподнявшись на носочки, она удивленно рассматривала такую же светловолосую диковинку, что и она сама. Очень скоро скорбящая показала свой гнев иным способом: сильно дернула питомицу за локоть. Та села. Опять напружинилась. Понятно: девочка была еще глупенькой в силу возраста, не вышколенной как следует.

Лиза не хотела всматриваться, но не смогла равнодушно обойти вниманием наряд землянки: узкие балетки травяного цвета и летняя, заправленная в брючки персиковая блуза. Судя по тому, что девочка носила цветное, ее кровь опасности не таила.

Лиза отвернулась. Ее приучили сдержанно относиться к случайным встречам с другими человеческими существами. На каждого человека здесь имелся свой строгий хозяин, засекут на болтовне – считай, что песенка спета. Фантазии разбежались, и ей оставалось только любоваться остатком маршрута.

Там всегда было на что посмотреть. Идеальный побег от скуки, сидеть и выдумывать, какие ассоциации вызывает тот или иной вырост города. А вдоль магистрали росли здания каких угодно мастей: для массовых встреч членов общины, Корпуса, вычурные трапезные залы. Округлые и дырчатые формы заставляли думать о коралловых плато, а переизбыток переходов в костяных оправах и висячие сады вызывали ощущение нереальности, приумноженное фантастической геометрией и вечным спутником города – дымкой испарений.

Этот город не вызывал душевного отклика у Лизы. Он, как и все из космоса, доминировал и угнетал. Здесь жилые здания налегали друг на друга, образуя наросты. Плотность зданий разбавляли многоуровневые площади и точки отдохновения. Открытые входы зазывали в атриумы, фонтаны расцветали букетами или печально плакали подкрашенной водой. Пласты спортивных залов совокуплялись с арочными тоннелями, уползающими в глубины термитника. Трамвайный маршрут, на котором Лизе позволено было передвигаться, пролегал через живописные дебри города-конгломерата, но он не включал район с небоскребами, виднеющимися в ясную погоду почти из любой точки города. Лиза слышала, будто бы эти наросты прибавляли в высоте до тех пор, пока цивилизация пульсировала жизнью, пока благоденствовал спрятанный у себя в чертоге покровитель города – Великий.

Было и еще кое-что в этом городе.

Наглухо закрытые уродливые шишки, прижатые со всех сторон витками гигантских сосудов. Кормовые узлы. Они отличались особой безобразностью, выбивались из общей гармонии, выпирая наподобие гнойников-переростков; они смотрели на город топорными бойницами и бесструктурной, будто неотретушированной архитектурой живых тканей. От кормовых узлов, разбросанных повсюду небрежной рукой, зависел рост и здоровье города. Лиза предпочитала не представлять, что творилось за их неприступными стенами.

Трамвай довез девушку до жилого района, в котором частично сохранили облик человеческих пригородов прошлого: почтовые ящики, собачьи будки, особняки из дерева, кирпича, стекла и стали. Семья Биньямиров жила среди экспонатов музея. В детстве папочка изредка разрешал ей кататься по асфальтовым дорожкам на четырехколесном велосипеде, а лужайку из разношерстных трав он высадил под ее окном, когда Лизе исполнилось девять. Трава росла на упакованном в большой котлован черноземе. Там же прижился дуб из питомника. В его ветвях со временем завелись птицы, чему Лиза была несказанно рада. В спальню иногда залетали мелкие жучки, а после ливневых дождей пахло сырой землей.

Лиза прошла в прохладу дома. Она почувствовала себя очень уставшей и сразу поднялась к себе. Папочка запрещал спать в его отсутствие, поэтому она села править сочинение.

Завтра ответственный день.

Завтра экзаменационная комиссия решит ее судьбу.