Читать книгу Пирог с черёмухой - Мария Шелухина - Страница 3

Прежде, чем сесть в поезд, мама долго меня обнимает. Конечно, она не хочет оставлять меня там, где её саму не любят. Но, говорю же, летом меня всегда некуда деть.

На прощание она шепчет, что бабуля приедет за мной в августе. Наверное, мама думает, что за это можно будет держаться. И ещё она просит слушаться бабушку. И я зачем-то обещаю.

Поезд вздрагивает, как вздрагивают, засыпая, слишком уставшие за день люди, и утаскивает маму назад, к папе, домой. А я иду в конец перрона, где в тени акации курит и ждёт меня невидимка-деда. Мама наверняка обиделась на него за то, что не подошёл проводить её к вагону. Но что в этом необычного? Он же ещё дома с ней попрощался, а теперь он просто ждёт меня.

Я подхожу к деду, а спиной чувствую, как всё быстрее уезжает мама.

Деда аккуратно тушит сигарету о стену вокзала и бросает окурок в куст. Он, как обычно, не смотрит на меня, но я замечаю в его глазах что-то такое, что можно принять за сочувствие. Деда никогда не жалеет и не защищает словами, ими он только ругает, да и то если вместе с бабушкой. Но порой он умеет пропускать нужные слова через глаза, как ток через провода. А я умею их понимать.

– Ну, пойдём? – с сомнением спрашиваю я, когда мамин поезд уже совсем не слышно.

– Пойдём, – кивает деда и поворачивается ко мне спиной.

Мы молча идём вдоль железнодорожных путей, сначала по перрону, потом по гравийной насыпи. Прямо на камнях растёт серебристая полынь и ярко-голубые цветы на длинных стеблях. Красивые. У нас таких нет. Идти на дачу недолго, но по жаре под палящим солнцем любое расстояние кажется бесконечным. Зато шпалы уже прогрелись и, вместе со степными травами, начали источать свой особенный аромат. Эта смесь – запах моего лета. И нет ничего слаще него.

Возле станции пути множатся, как ветви деревьев, растекаются ручьями в разные стороны, а потом снова собираются, и остаётся всего один. Самый главный путь, который ведёт туда, куда всем нужно. На остальных стоят чумазые цистерны, похожие на грязных, давно не стриженных овец. Они дремлют на жаре в ожидании, когда их разбудят, перемешают и соберут в новые отары. А потом они покорно последуют за огромным тепловозом, не выясняя, куда он их поведет.

Я люблю наблюдать, как трогается поезд, как по его змеиному телу пробегает дрожь, с каким усилием даются ему первые метры. Люблю слушать, как стучат колеса на разгоне – кажется, что так же стучит и моё сердце – тяжело и неровно. Люблю, как звучат вслед ушедшему долгие прощальные гудки оставшихся на станции тепловозов и птичьи переговоры диспетчеров. Люблю махать машинистам, и очень люблю, когда они посылают мне в ответ весёлый короткий гудок. И хотя отвечают мне нечасто, я всё равно каждый раз машу, ведь им, уезжающим, это нужнее.

А дедушка меня за это ругает.

– Ну что ты как…– всякий раз говорит он презрительно, и никогда не договаривает.

– Как кто?

– А, – раздражённо бросает он, цыкая языком.

От моего поведения деда вообще легко раздражается. Но я всё равно машу машинистам, потому что, когда ты уезжаешь или возвращаешься, обязательно нужно, чтобы это хоть кто-нибудь заметил.

Сегодня махать некому. На оставшейся позади станции тихо и пусто, словно мамин поезд был последним в природе.

Там, где у железной дороги больше всего разветвлений, нам и нужно переходить. Потому что где-то там, за неразберихой путей, в сторону отходит старая неприметная ветка с низкими ржавыми рельсами. Она ведёт на свеклопункт, где в конце лета вырастет настоящая свекольная гора высотой с пятиэтажный дом. Только тогда по этой ветке и будут ходить поезда, а пока мы будем ходить по ней на дачу.

Дойдя до нужного места, деда резко останавливается, озирается по сторонам и решительно перекидывает ногу через высокие блестящие рельсы.

– На стрелки не наступай! – командует он, не оборачиваясь.

– Да помню, – равнодушно отвечаю я, хотя, на самом деле, после бабушкиных историй, стрелок я боюсь, как огня.

Бабушка, вообще, очень любит пугать, особенно когда ей нужно что-нибудь мне запретить.

– Одна старуха шла как-то раз, вот прямо здесь, и встала ногой на стрелку. А стрелка как раз перевелась, ну и зажала ей ногу! – зловеще начинала бабушка свой рассказ. – Старуха ногу дёргает – не вытаскивается. А оттуда, – она безжалостно протыкала пальцем воздух за моей спиной, – на неё уже товарняк с нефтью несётся!

– И что было? – в ужасе спрашивала я, невольно оборачиваясь.

– Что было? То и было. Ты знаешь, что машинистам, ведущим такой поезд, нельзя резко тормозить?

– Почему?

– Потому что нефть везут! Она от этого взорваться может!

– А старушка как же?

– А так. Если на путях кто-то стоит, машинист сигналит, а если человек не уходит, машинист имеет полное право его сбивать! Потому что – нефть! – с мрачной торжественностью восклицала бабушка.

Если ей верить, то старухи на этом месте мрут каждый год. Потому что каждый год она рассказывает мне эту историю так, словно всё случилось совсем недавно.

Рассказывала.

Больше бабушка на дачу не ходит – сил нет.

Но я с детского сада усвоила, что нефть – важнее любого количества старушек. Хотя, как по мне, ничего в ней особенного, в этой нефти, нет. Чёрная, густая, вонючая – её всегда полно в лужах возле качалок. Любая бабка легко может быть лучше нефти.

Ну или почти любая.

Я спешу за дедой, перепрыгиваю через расползающиеся во все стороны рельсы и не смотрю на стрелки. Но пока прыгаю, всё время представляю ту старушку из бабушкиного рассказа, а больше – то, что от неё осталось, когда поезд наконец проехал…

Я не смотрю на стрелки, но почему-то всё равно их вижу. И они в ответ тоже на меня смотрят. Угрюмо и угрожающе, как голодные крокодилы.

А если одна такая зажмёт и мне ногу?! Что я буду делать? И каково моим друзьям-машинистам будет переехать меня, как всех этих бабушкиных старушек?

И я уже вижу себя со стороны – с недалёкого, но безопасного расстояния.

Попавшаяся я дёргается, пытается вырваться, но крокодильи челюсти стрелки держат крепко. А сзади уже надвигается огромная горячая волна тепловоза…

– Деда!!!

– Давай шевелись! – кричит он откуда-то издалека.

От его голоса железные челюсти мгновенно раскрываются, тепловоз превращается в порыв раскаленного ветра, и спасённая я без оглядки бегу от крокодилов, безглазых тепловозов и размазанных по рельсам старушек. Изо всех сил бегу.

Наконец я догоняю деду. Я взмокла и запыхалась от прыжков и страха, а ему хоть бы что, идёт себе, чуть ссутулившись. Молчит и помахивает сумкой.

Мы шагаем по свекольной дороге и точно знаем, что здесь не опасно.

По шпалам идти неудобно. Если наступать на каждую, начинаешь семенить, а перешагивать через одну не получается – слишком широко. Поэтому я иду прямо по рельсу. Балансирую руками и иду. В начале лета всегда получается плохо – я то и дело падаю и отстаю. А к концу – я смогу по рельсу даже бежать и не смотреть под ноги.

Деда снова ушёл вперёд, он меня не ждёт и не оборачивается. А я, стараясь не потерять равновесия, мысленно достаю второй, дачный, список, и начинаю отмечать: вот, слева, бабушкины берёзы, она вечно с ними обнималась, когда уставала идти. Справа – заболоченный лужок с гусями и утками. Вот за забором бочки, в которых хранят нефть. Они похожи на огромные банки из-под сгущёнки, только без этикеток. Вон впереди белый элеватор – возвышается надо всем, как средневековый замок. А перед ним серый коровник, огороженный дощатой изгородью, а возле неё стоят грязные и скучные коровы. Они провожают нас тусклыми взглядами, и мне от них становится неловко. В их загонах нет ни клочка травы, а с другой стороны железной дороги её целое море.

– Деда, почему их никогда не выпускают? – спрашиваю я, плюнув на рельсовую акробатику и догнав его по тропинке.

Он долго молчит, словно пробует слова на вкус, и все они ему не нравятся. А потом бесцветно отвечает:

– Не знаю.

И мы ускоряем шаг. Потому что нет сил терпеть коровьи взгляды и слушать их молчание.

Как-то раз я подошла к изгороди и попыталась поговорить с коровами. Мне кажется, у меня неплохо получается мычать. По крайней мере, мои знакомые коровы всегда мне отзывались. А эти – нет. Только ещё страшнее смотрят.

Я бегу за дедой, который под коровьими взглядами согнулся в три погибели, словно ему в лицо дует ураган.

Деда спешит на свою дачу. Скорее за сетчатый забор, густо увитый хмелем, за высокую калитку, сделанную из старой пружинной кровати. К малине, винограду и пчёлам.

Скорее!