Читать книгу Осколки Розенгейма. Интервью, воспоминания, письма - Мария Шнейдер-Кулаева - Страница 5

В Балмане была небольшая потребкооперация, состоящая из магазина, пекарни и скотного двора, в котором находилось несколько быков. В пекарне работала женщина-пекарь, в магазине – продавщица Наталья, а на скотном дворе стал работать мой отец. Потребкооперацией заправлял заготовитель. В обязанность отца входил уход за скотом и выполнение всех работ, которые он ему поручал. Он выписывал, к примеру, ему квитанцию с перечнем товаров и продуктов, которые необходимо было доставить в магазин и пекарню из районного села Чумаково в Балман. Доставка из леса дров для отопления конторы, магазина и пекарни также входила в обязанности отца. Со всеми порученными работами он справлялся хорошо. Он считался рабоче-служащим. За работу он получал каждый месяц зарплату и имел право покупать одну булку хлеба в день и другие необходимые товары.

Наша жизнь стала потихоньку налаживаться. Моя бабушка больше не побиралась, а занималась домашними делами и приглядывала за мной. К весне у нас во дворе появилась корова, курочки и поросенок. Когда наступило лето, вместе с отцом пришла женщина с мальчиком примерно моего возраста. Бабушка подвела меня к ним и сказала, что они теперь будут жить у нас. Она пояснила, что я должна буду эту женщину называть мамой, поскольку моя мама умерла. В силу возраста это было для меня непостижимо и непонятно. У меня ведь была моя самая любимая и дорогая бабушка. В моем сознании и сердце она занимала первое место и имела высший авторитет. У меня язык не поворачивался называть незнакомую женщину непривычным для меня словом «мама». И позже, как ни уговаривали бабушка с отцом, которого я также не могла называть папой, так и при всем моем уважении к тете Эмилии никогда не могла называть ее мамой. Это было для меня непосильно. Еще долгое время предпринимались попытки привить мне родственные чувства. Мне показывали серьги, принадлежавшие моей умершей маме Маргарите Николаевне, объясняя, что она не может вернуться ко мне. Но пересилить себя я не смогла.

Мой сводный брат Фридрих тоже не называл моего отца папой. Так и росли мы с ним полусиротами. Наши маленькие души были травмированы с самого рождения, и если Фридрих жался к своей маме, то я только к своей бабушке.

Мой отец познакомился с мужем Эмилии, Фридрихом Шнейдер, еще в трудармии, где им пришлось нести тяжелое бремя войны. Фридрих тяжело заболел и просил Иоганиеса разыскать его жену и сына в случае его гибели и помочь. Если, конечно, сам останется жив. Мой отец обещал, что если посчастливится вернуться, то непременно наведается в Сергиевку, проведает его семью и по силе возможности постарается помочь.

Возвратившись из трударми, отец разыскал по описанию Фридриха семью его брата Генриха, где и проживала Эмилия с сыном. Так Иоганиес познакомился со своей будущей женой. По роду деятельности Иоганиесу часто приходилось бывать проездом через Сергиевку. Он останавливался в семье Шнейдер передохнуть, а иногда, припозднившись, оставался с ночевой. В таких поездках у него и пришло простое решение объединить с Эмилией их оставшиеся семьи.

Посоветовавшись со своей матерью, он при следующей поездке в Чумаково сделал Эмилии официальное предложение. Так у меня и Фридриха появились отец и мать. Мы восприняли это событие молча. Да и мой отец и Эмилия не могли в одночасье вытравить насильно прерванные чувства к своим любимым. Их души были травмированы. Между детьми и между родителями чувствовалась дистанция. Вероятно, надеялись, что стерпится – слюбится.

Через год у наших родителей родилась совместная дочь Мария, еще через год Амалия, которая не дожив до года, умерла от коклюша. Мария, будучи в возрасте трех лет, сильно обгорела и умерла. Мы с Фридрихом вновь остались вдвоем у родителей. Жизнь шла своим чередом дальше.

Однажды я была в магазине, который находился напротив нашего дома и где наша мать работала техничкой, и при выходе столкнулась с соседским мальчиком, который был значительно больше меня. Он накинулся на меня с кулаками и криком «Ах ты, фашистское отродье!» и погнался за мной. Я от страха бросилась домой, но он меня догнал и со всей силы толкнул. Со всего маху я упала на землю и по инерции пропахала лицом и головой землю. Сделав свое дело, мальчишка убежал. Окровавленная, с ревом я кинулась к бабушке. Увидев меня такой, она расплакалась и стала оказывать мне помощь. Я просила бабушку не плакать, потому что в этот миг слезы моей бабушки ранили мою маленькую душу больше моей собственной физической боли.

Родители с сочувствием вздыхали, но они были такими же бесправными, как и я, и не могли ничего сделать. Почему? За что я, девочка шести лет, должна была терпеть это оскорбительное клеймо фашизма и такую травлю, которая едва не стоила мне жизни? Раны мои постепенно заживали, только на голове остались пожизненно два шрама с правой стороны и с левой возле уха. Одно пятно размером с пятак, где волосы никогда больше не росли. Я вынуждена была всю жизнь прикрывать это место. Позже я спрашивала бабушку, почему этот мальчик был на меня так зол и почему он меня так называл? Бабушка меня успокоила и со вздохом сказала, что я должна гордиться тем, что я немецкая девочка, а то, что он про меня сказал – это неправда. Слова бабушки были для меня превыше всего, поэтому я успокоилась.

Дома у нас была большая русская печка, на которой спали мы с Фридрихом и бабушка. На ней было тепло и уютно. В ней готовили, еду, грели воду для стирки, купания и других нужд. За домом был огород на, котором сажали картошку, капусту, тыкву, морковь, свеклу, лук, чеснок и бобы. В конце огорода росла конопля, которую после созревания родители сушили, молотили, жарили, и мы все с удовольствием ее ели. Подсолнухи после созревания тоже обмолачивались, сушились и, при желании, жарились.

Зимой у нас в доме появлялся теленок, который нам с Фридрихом очень нравился и к тому же появлялась дополнительная обязанность ухода за ним. В нашей семье наблюдалось медленное сближение. Иногда к нам приезжал дядя Генрих из Сергиевки с сыном Густавом и дочками Ирмой и Гильдой. В их семье тоже появилась маленькая Мария. Мы все вместе играли в лапту на нашем огороде, пока на нем еще ничего не росло. Иногда и наш отец брал меня и Фридриха с собой и оставлял у дяди Генриха в Сергиевке до своего возвращения из Чумаково. Это время мы проводили очень весело.

Наши родители были работящими, много горя перетерпевшими и ко всему привычными людьми. Они выполняли любую работу с немецкой аккуратностью. Отца все называли на русский манер Иваном Осиповичем, мать – Эмилией Андреевной. Так как они оба считались рабоче-служащими, то получали две зарплаты. В колхозе в то время работали за трудодни, то есть за «палочки».

Бабушка приглядывала за мной и Фридрихом. Нам сравнялось по семь лет, и мы были вписаны в школьный список первоклассников. Мать сшила нам из мешковины сумочки. Моя сумка была с вышивкой, чтобы мы их не попутали. Одев новую одежду, мы 1 сентября 1949 года пошли в школу. Фридриха, помня о моем печальном происшествии, стали называть русским именем Федя, которое он и носил до своей кончины. С нами учились и детдомовские дети, который позднее перевели в Чумаково. Там были и немецкие дети, с которыми первый год мы держались вместе. Потом я их часто вспоминала, глядя на большое, красивое здание, которое было отдано под зернохранилище, а затем под клуб.

Вскоре я сблизилась с Катей Моор, мама которой работала уборщицей в нашей семилетней Балманской школе. Мы держались особняком. С русскими детьми держали дистанцию из боязни, что они нас будут называть враждебным эпитетами – немцы, фашисты, гитлеровцы и т. д. Мы разительно от них отличались и это отталкивало нас друг от друга. Даже не все учителя были к нам доброжелательно расположены. Еще больно отзывались в душах людей последствия войны. Они не могли, а некоторые и не хотели понять, что мы также теряли своих близких, терпели нужду, к тому же враждебность и горе. Для них мы были чужие, а попросту говоря – немцы, и это нас разделяло. Постепенно наш первый школьный год закончился. Я перешла во второй класс, а Федя остался на второй год в первом. На его успеваемости сказались знания русского языка, ведь в семье по-прежнему говорили на немецком.

На жителей села накладывался подворный налог. Каждое хозяйство за год сдавало определенное количество молока, яиц. Каждый имел книжечку, в которую приемщик вносил количество сданных продуктов под роспись. Например, взамен сданного молока мы получали обезжиренное молоко, так называемый «обрат», который наша мать проквашивала, и мы ели его по вечерам с хлебом.

Небольшая часть молока оставалась дома, мать собирала сливки из кринок в трехлитровую бутыль, пока она не наполнялась почти до верху. Эта бутыль всегда хранилась в погребе. Потом мы с Федей по очереди трясли эту бутыль, пока сливки не превращались в масло. Иногда мать вытапливала его и приправляла им обед. По утрам нам мазали маслом кусочек хлеба, который мы ели с самодельным кофе. Также охотно мы пили сыворотку, называемую еще «пахтой». Все было аккуратно и с немецкой основательностью рассчитано.

Летом мать сажала пару курочек на яички и у нас появлялись маленькие цыплятки. Когда они вырастали, молоденьких курочек оставляли, петушков и старых курочек определяли на лапшу, которую мать делала сама. Ее варили, когда кто-нибудь из семьи прибаливал или к празднику. Если кто-то приезжал в гости, то мать пекла вкусные кухен или плюшки. Белую муку родителям выдавали, как рабоче-служащим, к праздникам.

Однажды бабушка сказала, что к нам скоро приедут тетя Эмма Сайферт с сыном Виктором. Это дочь бабушки и сестра моего отца. Моя бабушка к тому времени стала совсем слабенькой, но по-прежнему опекала меня. Она нашу мать и Федю из лютеранской веры перекрестила в католическую, чтобы вера господняя в нашей семье не разнилась. Мы с Федей совершали благодарственные молитвы Богу утром, вечером, перед едой и после. Мы соблюдали посты перед Рождеством Христовым и со второго февраля до Пасхи, за что мы во время праздников получали подарки.

Утром первого дня Пасхи мы находили возле постели тарелки с крашеными яичками и конфетами. Взрослые нам объясняли, что это принес зайчик. Наши родители старались, как могли, внедрить и сохранить в наших душах ту немецкую культуру и традиции, которые были нам необходимы. Однако со временем это все катастрофически терялось из-за потери нашей малой родины и противоречивых, насильно навязанных условий. Мы жили среди русских людей и волею судьбы должны были от мала до велика этим условиям следовать. Родители должны были отмечаться в комендатуре, как преступники, не зная за какие преступления.

Летом приехала к нам тетя Эмма со своим трехлетним сыном Виктором. В трудармии она работала на укладке труб нефтепровода в городе Сызрань, где и осталась после войны. Ее муж Бенедикт Сайферт, работавший на лесоповале в трудармии, был по болезни временно отпущен к жене. За это время они соорудили себе избенку и уже после того, как он поправил свое здоровье, его вновь призвали в трудармию. В этот период 28 апреля 1947 года у них и родился сын Виктор. Однако встретиться отцу с сыном не пришлось. После второй мобилизации дядя Бенедикт заболел туберкулезом и смертельно больным был отпущен домой. 8 марта 1947 года он умер, не дожив полтора месяца до рождения сына.

После смерти мужа и рождения сына новая напасть. Домик, который они соорудили с мужем, подпадал под снос. Именно в том районе было запланировано строительство гидростанции и их домик затопили. Так тетя Эмма оказалась у нас в Балмане и мы все были им рады. Однако наше жилище было маловато для увеличившейся семьи, поэтому была куплена еще одна избушка. Бабушка была очень рада приезду дочери с внуком, но она была уже сильно больна и 23 сентября 1950 года умерла от сердечной недостаточности. После ее ухода я чувствовала себя очень одиноко. Ночами я дрожала от страха, пока засыпала. Днем ходила нерасчесанная, пока тетя Эмма не научила меня заплетать косы. Она, как могла, опекала меня, и я была рада видеть ее рядом, так как она неуловимо напоминала мне мою любимую бабушку.

Наши родители были всегда заняты работой по дому или в сельпо. Мы с Федей снова ходили в школу. Я во второй, а он повторно в первый класс. Я училась хорошо, без видимых затруднений. Дома по-прежнему разговаривали по-немецки, на улице и в школе – по-русски. Учительницу нашу звали Анна Михайловна Смирнова. Ко мне она относилась ласково и всегда ставила в пример ученикам, которые плохо учились. Однажды она сказала одному однокласснику: «Ты, русский обормот, посмотри на эту девочку, она немка, а понимает хорошо русскую грамматику, а ты получаешь двойки»! Так этот мальчик в течение всего урока показывал мне кулак, а во время перемены надавал мне пинков. Я конечно же терпела, так как была бесправным существом и это был удел моего детства.

Однажды мы вперемешку с русскими детьми играли на улице в лапту. Один из пацанов, во много раз крупнее меня, приказал принести ему из дома две пачки папирос, а за неисполнение пригрозил дать по шее. Отец мой курил, и я знала, где они лежат. Я никогда ничего не трогала без разрешения, но боясь побоев, взяла две пачки отцовских папирос «Прибой» и спрятала их в сарае под сеном. Родители конечно обнаружили пропажу и первым делом опросили Федю. Так как он не имел к этому никакого отношения, позвали меня с улицы домой и поставили перед фактом.

Отец избил мое заднее место тогда до такой степени, что я две недели не могла сидеть. После этого я боялась его месяц. Завидев, пряталась или убегала. Ему конечно было больно видеть такое мое поведение и неожиданно встретив меня однажды во дворе, прижал к себе и, погладив по голове, сказал, чтобы я его больше не боялась, он не будет меня больше бить. Было непонятно, то ли он прощал меня, то ли сам просил прощения. Затем он спросил, зачем я так сделала. Я ответила, что меня заставил это сделать мальчишка. Таким образом побоев тогда избежать мне не удалось, если не от мальчишки, то от собственного отца. Но, как говорят, любое учение – урок. Все равно я говорю отцу спасибо, что он раз и навсегда отучил меня делать такие неблаговидные поступки. Это был единственный раз, когда отец поднял на меня руку.

В соседях от нас жила добрая Соломея Никитична Пухова, муж которой не вернулся с войны. У нее было трое детей – Таисия, у которой был сын Саша, наш с Федей ровесник, с которым мы часто играли; сын Василий, который пришел с войны раненый и вскоре умер; дочь Надежда, которая была старше нас, но еще училась в школе.

С другой стороны по нашему порядку жил дедушка Степан, высокий и худощавый, со своей старушкой. Он имел самодельную лодку и по утрам ставил сеть на озере, а вечером собирал рыбный улов. Иногда он и нам давал рыбу. Мать ее жарила, а взамен давала ему свежее самодельное масло. Местные жители тоже иногда покупали у нас красиво оформленное свежее масло. Еще наша мать делала на сковороде плавленный сыр, который наша семья охотно ела.

Я стала водить дружбу с Катей Моор, а также постепенно и с русскими девочками – Леной Достоваловой, Марусей Волосниковой, Валей Шмаковой, Алей Зоновой. Летом мы все вместе ходили на Омку купаться или на озеро Балман. Места вокруг нашего Балмана были удивительно красивы. За огородами рос кустарник, так называемый «Согра». Между Согрой и Омкой была красивая поляна. На ней мы собирали клубнику и костянку, а в Согре – смородину, шиповник и калину.

На озере мы лазали в камышовые заросли, которые назывались «Лабза». Там росли и мочки, снизу белые и очень вкусные, сверху зеленые листья, которые мы выбрасывали. Также мы собирали на лугу пучки, медунки, дикий лук и щавель, из которого дома варили вкусный суп. Аптечных витаминов и шоколада в ту пору мы не видели, но мы всегда были в форме, питаясь такими дарами природы.

Отношения с русскими детьми стали у нас потихоньку налаживаться, но появилась новая причина, повлиявшая на них. Когда они приходили к нам и заставали нас молящимися, то это было для них непривычно, и они стали нас передразнивать. В школе учителя тоже говорили, что Бога нет, а религия – опиум. В конце концов мне надоели все эти издевки, и я категорически отказалась молиться. Физическому наказанию со стороны отца я не подверглась, но он поставил меня на колени и запретил ужинать, пока я не помолюсь, но этому я не последовала.

Отец все же сжалился и разрешил мне лечь спать. Утром он сказал, чтобы я не притрагивалась к еде, пока не помолюсь. В то утро я ушла в школу голодная. Днем отца не было дома и мать предложила мне поесть, ей было меня жаль, но я принципиально отказалось. Вернувшийся вечером отец о чем-то пошептался с матерью и на этом все отошли ко сну. Утром все повторилось и продолжилось до следующего дня.

Когда я в очередной раз собиралась уйти голодная в школу, ко мне подошел отец, погладил по голове и сказал: «Садись поешь, я больше не буду заставлять тебя молиться» – при этом тяжело вздохнул. Таким образом я предала Бога, не до конца понимая, что происходит, и считала свое поведение правильным. Многим позднее в глубине души я раскаялась, но пока это произошло, все молитвы были напрочь забыты. А тогда я была всего-навсего девятилетним ребенком, гонимая преследованиями, моральными унижениями моей детской, неокрепшей души. Возможно, я считала свой поступок некой победой, сумев отстоять таким образом свою позицию.

Я настойчиво искала тишины, покоя и уюта, душевного тепла, которых я не находила ни дома, ни в школе, ни на улице. Но нет худа без добра. Я полюбила художественное чтение. У нас в Балмане была неплохая сельская библиотека, в которой могли брать книги как взрослые, так и дети. В один из дней я записалась в эту библиотеку и стала там активной читательницей.

Первыми моими книгами были сказки, которые захватывали мое детское воображение. На смену им пришли военные книги, в которых описывалась жизнь и деятельность партизанских отрядов с участием детей против фашистких захватчиков – «В лесах смоленщины», «Повесть о Зое и Шуре», «Молодая гвардия», «Улица младшего сына», «Александр Матросов» и другие. Эти книги действовали на мою детскую душу благотворно. Они заронили в ней чувство мужества, стойкости, честности, твердости духа, которые стали формировать мой характер. Я перестала обращать внимание на оскорбления, молча переносила унижения. В то же время старалась быть полезной, где считала нужным.

Дома меня постепенно привлекали к домашней работе. Я носила с озера воду в кадушку, по субботам брызгала и поливала комнатные цветы, которые красиво цвели на подоконниках и украшали нашу маленькую избушку. Со временем родители сделали в ней ремонт. Они выбросили русскую печку, которая занимала половину избы и сложили небольшую плиту. Крышу они покрыли новым дерном, так как во время дождя она протекала как решето.

После ремонта у нас стало намного уютнее и просторнее. Наша мебель состояла из большого сундука, на котором я спала до четырнадцати лет, стола, табуреток, скамейки, сундучков и стульчика, посудной полки, родительской кровати и Фединой раскладушки, которую смастерил отец, а также керосиновой лампы и настенных часов. Все было аккуратно расставлено и разложено по своим местам. Кое-что из мебели и посуды было привезено еще с насиженного и навсегда потерянного дома на Волге.

Мылись мы по очереди в большом тазу каждую субботу. В этот же день меняли и одежду. Зимой в этом же тазу мать стирала нашу одежду, вымораживала на морозе и после этого вешала ее над плитой для просушки. Летом белье сушили на улице, на бельевой веревке, если таковая имелась, разбрасывали его по частоколу или забору-плетню. Проглаживалось белье утюгом с углями или попросту нагретым на огне. На всякий случай у нас были еще две скалки, на одну из которых наматывалась вещь, другой, придавливая, его раскатывали, и белье таким образом проглаживалось. Родители во многом старались сохранить быт и уклад жизни, как у себя на родине, чтобы хоть что-то им напоминало об их прошлой, казавшейся теперь совершенно счастливой жизни.

Одному Богу известно, сколько слез пролили наши родители и тетя Эмма при одном только упоминании о родине. Почему Федя, сын тети Эмилии, и Витя, сын тети Эммы, не знали своих отцов, почему я не испытала ласки моей так рано умершей матери. Все народы Советского Союза слагали песни, писали книги, сочиняли о героях стихи, которые и мы немецкие дети учили и читали их в школе и дома. Почему дети всех народов, в том числе и русские, дразнили, били, пинали и преследовали нас, немецких детей, которые еще в большей мере, чем остальные, терпели нужду, сиротство и унижения?

Об этом я за всю свою жизнь не читала ни одной книги – ни о наших до изнеможения работавших трудармейцах, родителях, работавших в тылу женщинах и умирающих стариках и детей, которые не имели права на жизнь из-за гонения, унижения и бесправия. Кому нужна была эта нестерпимая травля? До сих пор никто мне на эти вопросы ответа не дал.

Как бы то ни было, но мы росли и учились в школе, а родители, как могли, заботились о нас. Когда нам с Федей исполнилось по одиннадцать лет, в семье у нас родилась сестричка Розочка, которой мы все были очень рады и по очереди нянчили ее. Отец с матерью тоже были счастливы, хотя и было им уже за сорок лет. Мы с Федей помогали по хозяйству, вскапывали огород, сажали и копали картошку, пилили дрова, а зимой очищали двор и прилегающую территорию от снега.

Зимы были очень холодные, морозы достигали сорока градусов. Ученики в школе сидели в пальто, чернила превращались в лед. В школу ходили в валенках и по мере надобности отец мне их подшивал. Иногда из-за морозов в школе отменялись занятия на некоторое время. После Крещения, в последней декаде января, морозы немного ослабевали и занятия в школе продолжались. Мы ходили на ледяную горку кататься. Ее поливали до тех пор водой, пока не образовывался ледяной, гладкий покров. Санок у нас не было, и мы спускались вихрем с горки на застывших коровьих лепешках. Игра в снежки была нашим ежедневным, излюбленным занятием. С пятого по седьмой класс в школе преподавали немецкий язык. Училась я хорошо, и мои одноклассники приходили ко мне за переводом. Я помогала всем, кто обращался ко мне за помощью.

Иногда к нам приезжал дядя Генрих Шнейдер из соседней деревни Сергиевка. Он доводился дядей Феде и был родным братом погибшего в трудармии Фридриха. Мы с Федей всегда радовались его приездам, потому что он катал нас на велосипеде. Отец наш продолжал выполнять все те же работы, что и первые годы после возвращения из трудармии. Только ездил он теперь в Чумаково на лошадях, которых приобрело правление сельпо. За товарами он уезжал утром и возвращался поздно вечером.

5 марта 1953 года умер Сталин. В школе нас срочно выстроили на линейке в коридоре, и наша пионервожатая Мария Нестеровна вместе с учителями и директором Александром Михайловичем Таскаевым с прискорбием сообщили о его смерти. Мария Нестеровна плакала, и мы по ее примеру тоже. В связи с трауром занятия в школе отменили и нас распустили по домам.

Я, маленькая дурочка, явилась домой вся в слезах. Отец в тот день был почему-то дома. Увидев меня в таком состоянии, он поинтересовался о причине. Я стала рассказывать, что умер наш вождь Сталин. Отец покачал головой и сказал, что из-за Сталина умерла моя мама. Услышав его грустное сообщение, я перестала плакать и в тот же момент мои слезы высохли. Через пару лет после смерти Сталина с немцев-спецпоселенцев сняли комендатурский надзор. В 1954 году отменили план подворной сдачи молока и яиц. Мать уступила свою работу тете Эмме, а сама перешла сторожем при сельпо в связи с тем, что сестричка Розочка была маленькой, и она не могла ее оставлять одну.

В то же время взрослые вели какие-то разговоры о реформе. Что это было, мы не понимали, но после этого отец купил себе тулуп, которым родители укрывались в холодные зимние ночи. Нам же с Федей справили новую зимнюю и летнюю одежду. Я уже училась в седьмом классе, а Федя отстал от меня и был только в пятом. В 1956 году у родителей родился сын Ванечка. Отец просто светился от счастья, ведь это был его единственный сын. Розочке было уже три годика.

После смерти Сталина вождем страны стал Григорий Маленков и в этом же году вышел указ о реабилитации немцев в России. К нам захаживали наши односельчане, жившие прежде в селе Реммлер, в Поволжье. Все вдруг захотели уехать из Сибири, но в указе было оговорено, что переезд разрешен во все уголки России, но только не на свою родину на Волге. Каждый глава семьи вносил свои предложения, которые потом обсуждались.

Этой же зимой вспыхнула эпидемия кори и мы с Федей дружно заболели. Федя болел недолго, я же ко всему подхватила еще и воспаление легких и стала кашлять кровью. К нам приходила медсестра Нина Прокофьевна и делала мне уколы. Потом отец занес в избу кадушку, положил на дно раскаленный кирпич, мать поставила в нее еще и табуретку и поливала этот кирпич горячей водой. Меня поместили в эту кадушку и закрыли с головой одеялом, дали чашку с печеньем и разрешили съесть сколько хочу. Я выдержала в кадушке целый час. Эту процедуру со мной проделали несколько раз, и я пошла на поправку.

После двухмесячной болезни я вновь пошла в школу. От школьной программы я сильно отстала, да к тому же стали появляться частые головные боли и два-три раза в день шла кровь из носа. Однако я старалась и потихоньку наверстала программу и сдала в мае экзамены за седьмой класс и перешла в восьмой.

Река Омка зимой промерзала почти до дна и через нее можно было переходить и переезжать, чем и пользовались Кормачевские школьники, которые учились в нашей Балманской семилетней школе. В конце апреля начинали таять снега. С Омки слышны были громкие удары от наползавших друг на друга льдин. Река была проточная и за счет бурного течения она быстро освобождалась ото льда. Иногда на льдине плыла собака, которая не решалась прыгать в ледяную воду. Вскоре по очищенной реке начинали плыть из урмана плоты, на некоторых из них находились собранные избушки. Для нас это было интересное и необычное зрелище.

На берегу реки стояла огромная старая ветряная мельница. Уже в то время она была бездействующей, но ее огромные крылья иногда раскачивал сильный ветер. Молодежь с гармошками и балалайками, и мы, ребятишки, за ними гурьбой появлялись возле мельницы, особенно на весенних праздниках. Почему-то именно там устраивались народные гулянья. Лес покрывался зелеными листочками и весь деревенский пейзаж становился очень красивым.

Со стороны озера весь Балман смотрелся, как на прекрасной картине. Вокруг берега росли зеленые камыши, дальше по воде красивые белые лилии и желтые кувшинки. Далеко за озером виднелась кромка соснового леса. В конце лета мы с тетей Эммой и другими жителями ходили в том направлении в рям за брусникой и клюквой. Воздух там был чистый, хвойный. Под ногами был мох, и мы шли, как по перине. Ягода росла прямо на мху. Ее дома замораживали или сушили в печке на капустных листьях. Заготовкой ягод приходилось заниматься мне.

До середины пятидесятых годов, в течение двух лет, в Балмане провели электрический свет и почти в каждом доме установили радиоточку. В конце села находилась зерносушилка, заброшенная гончарня, паровая мельница, в которой колхозники мололи свое зерно, полученное на трудодни в конце года. К тому времени у нас был свой большой огород. Все выращенные на огороде овощи убирались осенью в погреб. Они были хорошим добавлением к столу.

В этом же 1956 году, как и многие немцы, наши родители, тетя Эмма Сайферт с сыном Витей, семья Горнунг решили уехать из Балмана. Мы с Федей были не в восторге, так как в наши четырнадцать лет мы были «сыты» всеми неурядицами и боялись неизвестности. Здесь нам все было знакомо и уже почти никто не называл нас такими обидными словами, как «фашисты» и т. д. К тому же мы с ним родились здесь, в Сибири. Я – в Еланке, Федя – в Сергиевке. Это была уже наша малая родина.

Сажать огород больше не стали. Розочка подросла и разговаривала тоже на двух языках. Ванечка лежал еще в зыбке. Если бы наши родители могли тогда предвидеть, что их ждет на Кавказе, куда они собирались ехать, то думаю лучше бы на какое-то время остались в Балмане, но это уже другая история. А тогда в один из дней родители приказали нам собрать наши вещички и сами упаковали все, что хотели взять с собой. Всей семьей сходили на кладбище, где были похоронены наша бабушка и две маленькие сестренки. Избушка была уже продана молодой паре учителей из нашей школы и нам предстояло переночевать в ней последнюю ночь.

Утром подъехала бортовая машина и наша семья вместе с семьей Горнунг уехали навсегда из Балмана. В Барабинске мы сели в поезд и поехали в неизвестность. Родившись в лихие годы в ссылке, где формировался мой характер и понимание того, что происходило, в моей памяти навсегда осталось замечательное стихотворение Михаила Исаковского «Слово о России», которое до сих пор волнует меня.

P.S. Участником всех этих событий был и мой клейменый, несчастный народ. Долгие десятилетия о Подвиге моего народа не сказано было ни слова. Родина просто-напросто делала вид, что его как бы не было. Но Он ведь был и есть!

Своими воспоминаниями поделилась Эмма Швабенланд (урожд. Вернер). Германия 2013 год.