Читать книгу Осколки Розенгейма. Интервью, воспоминания, письма - Мария Шнейдер-Кулаева - Страница 6

Дядя Якоб Михель родился в 1931 году в селе Неймоор Балтерского кантона на реке Кармыш, впадающую в Волгу, а в начале ХХI века переселился в Германию. Услышав эту песню, он стал взволнованно рассказывать о своей дороге от Волги до Енисея.

Для Неймоора весть о начале войны была как гром среди ясного неба. Вера в то, что враг за короткое время будет изгнан с захваченной территории, ни у кого не вызывала и тени сомнения. Все были уверены, что служившие в рядах Красной Армии сыновья и братья не допустят, чтобы фашизм мог нарушить жизнь и покой их родных и близких.

Но события тех лет развивались совсем по другому сценарию, написанному людьми «без царя в голове», как выразился дядя Якоб. Десятилетним мальчишкой он хорошо помнил массовое передвижение военных через их село. Еще остался в памяти и день, когда по дороге в школу детям объявили, что в школу идти не надо. Она была отдана в распоряжение красноармейцев. Дислоцировались они и в недалеко стоявшей роще. Истинного положения не знал никто. Раз шла война, причины удивляться не было. Но насколько были возмущены разбросанные по свету жители Поволжья, узнав десятилетия спустя уже из открытых источников, что готовился подлый сценарий вторжения в населенные пункты Поволжья немецких захватчиков. Ведь что могло произойти, даже страшно подумать. Могли бы погибнуть переодетые в форму вражеской армии красноармейцы. Ведь большее число населения были пионерами, комсомольцами, коммунистами. Добровольцы рвались на фронт. Но что-то в этой затее пошло не так. И слава Богу! Но уже целенаправленно изымались военные немецкого происхождения с передовой и из Армии вообще, не взирая на чины и заслуги. Многие за тот короткий период начала войны проявили свой героизм и отдали даже свои жизни за Родину. Из их числа некоторым были присвоены высокие правительственные награды и даже звания Героя Советского Союза. Нередки были случаи, когда скрывали свое немецкое происхождение и меняли имена, чтобы остаться на передовой.

Все, что происходило в первые месяцы войны, позднее можно было охарактеризовать, как репетицию. Сам же драматический спектакль состоялся после указа от 28 августа 1941 года. Ему больше подойдет название «Депортация немцев Поволжья и всего СССР в места не столь отдаленные или в никуда».

Услышав о выселении, старые люди говорили, что этого не может быть. Работа в тот день была отодвинута на второй план, хотя и было время уборки урожая. Жители всех трех улиц Неймоора собрались у здания колхозной конторы. Решено было командировать колхозного конюха на центральную точку в сельский Совет, чтобы он узнал об положении дел. За вернувшимся конюхом вскоре появились и представители НКВД. Они зачитали указ и начали перепись населения и имевшихся в наличии хозяйств. Людям самым постыдным образом «обещали» при возможности все сохранить и вернуть после их возвращения. В такие басни, рассказывал дядя Якоб, тогда могли поверить только мы, дети.

Время, отведенное на сборы, составляло сутки. То, что творилось в это время в селе, трудно даже описать. В каждый двор подавалась кем-то организованная повозка, запряженная лошадью или быком. Когда совсем стемнело, мы с отцом зачем-то спустились к реке. Он крепко держал меня за руку, но мне почему-то было очень страшно. Этот страх я помнил всегда, он был не от того, что было темно, ведь я был с отцом, а от какого-то необъяснимого предчувствия.

Первые подводы выехали, как только стемнело, а последние далеко за полночь, потому что всем сразу выехать было попросту невозможно. Улицы были забиты перегруженными повозками. Вещей наша семья погрузила довольно много. Помню даже большой сундук, набитый до отказа и закрытый на замок. Как я слышал позже, в других местах разрешалось брать ограниченное количество вещей. Видимо, это зависело от выселявших наше село. В семье почти все были взрослыми, кроме меня, поэтому вещей требовалось больше.

Дорога наша шла до Волги, к пристани Золотая. По обеим сторонам дороги тянулись зерновые поля, а вокруг, насколько можно было видеть, всюду валялся объевшийся крупнорогатый скот. Это страшное преступление, за которое никто не понес наказания из тех, кто его совершил. Наказаны же опять были те, кто к этому преступлению никакого отношения не имел, кто в двадцать четыре часа должен был покинуть свои края без права задать единственный вопрос – за что?

Перегрузив весь свой багаж на судно, отчалили до Угловой, где и должны были пересесть на поезд, стоявший в каком-то углу. Собаки сопровождали нас от самого дома и еще долго бежали за пароходом, увозящим их хозяев все дальше и дальше. Родители уже пожалели, что взяли столько вещей, так как тащить их было неимоверно трудно. Мне тоже досталась какая-то поклажа, которую я еле нес, выбиваясь из сил. Кто-то разузнал, что нам предстоит ехать в направлении юга по южной железной дороге. Уже в дороге стало известно, что состав движется в сторону Ташкента. По пути следования нам приносили вареную пищу, суп и хлеб. Было ли это по всему пути нашего следования, сказать точно не могу, а то, что этот факт был, могу утверждать. Может быть, это тоже зависело от конкретных людей. Но многие во время депортации были предоставлены сами себе и умирали от голода, так и не добравшись до места назначения. Знаю это по рассказам очевидцев того кошмара. Самыми уязвимыми были, конечно же, дети и пожилые люди.

Когда мы добрались до Ташкента, дорога наша круто повернула на север, и мы прибыли в город Новосибирск. Там наш вагон постоянно куда-то отталкивали, перегоняли. Время прошло достаточно много. Опять кому-то из взрослых удалось узнать, что теперь путь пойдет в западном направлении, а затем на восток до города Красноярска. Люди были уставшие, да к тому же вскоре стали замечать, что в вагоне становилось все холодней. Сказывалось северо-восточное направление.

Наша семья попала в Красноярский край, в село Вершинка Прокопьевского сельсовета Иланского района. Оставшиеся на станции пятнадцать семей никто не хотел забирать. Все они были из нашего села Неймоор. Половину соглашались забрать, но разместить у себя в деревне всех не имели возможности. Мой отец Иохан Михель был прекрасным столяром, поэтому последние, приехавшие из села Вершинка, согласились забрать все пятнадцать семей. Рассадив всех по бричкам, двинулись дальше. Село находилось за девяносто километров от станции. Дорога была не приведи Бог какая. На ней так трясло, что я вылетел и угодил в воду. Мне начинало казаться, что мы никогда и никуда не доедем, и я попросту замерзну в дороге. Уже в сумерках добрались до поселка Южный, где и заночевали в каком-то сарае или амбаре.

Представшая взору Вершинка удивила своим расположением. Если смотреть сверху, то она имела форму креста. Ее улицы в центре пересекали друг друга. Сразу же появились любопытствующие из местных. Держались они на расстоянии и подчеркнуто враждебно. Все уже знали, что должны приехать немцы, и так называемая встреча прошла молча, кроме нескольких реплик, высказанных с удивлением: «Надо же, а они такие же люди, как и мы!». Какими чудовищами они нас представляли, догадаться нетрудно. Для них мы были одними из тех, кто нарушил их покой. Но перед ними предстали уставшие, измученные дорогой люди, среди которых были даже малые дети. Как-то не вязалось это с тем страшным обликом врага, бесновавшегося где-то на западных рубежах.

Наша семья Михель поселилась в двухкомнатной хибаре. В крохотной комнатушке поселился брат с семьей, а в другой – все остальные члены семьи, включая родителей. В 1942 году всех мужчин в возрасте от шестнадцати до пятидесяти лет в срочном порядке стали мобилизовывать в трудармию. Под мобилизацию подходили оба моих брата. Отцу на то время было пятьдесят семь лет. Однако это не помешало попасть ему во вторичную депортацию, дальше на Север, в районы Норильска. Произошло это в июле 1942 года. Вновь сборы и дорога назад в Красноярск. Суда до Минусинска и Норильска делали по три рейса в неделю. Следуя по маршруту до Норильска, на каждой пристани сходили пять-шесть семей. Нашим новым местом поселения стало Верещагино. Нас поселили в здании клуба. Народу было очень много. Спали вповалку, голова к голове. Такой образ существования не предвещал ничего хорошего. О себе заявила черная оспа. Первыми жертвами стали, конечно, дети. Их косило, как косой.

При этих словах дядя Якоб вытер слезы.

Так дальше продолжаться не могло, поэтому было выдано разрешение вырыть на противоположной стороне поселка землянки для 25 семей. Об учебе в школе в тех условиях не могло идти и речи.

В центре каждой землянки стояла буржуйка, приспособленная из железной бочки с прорезанной дырой. Так как для заготовки дров практически не было свободного времени, буржуйки топили так называемым «долготьем». Шли в лес, срубали подходящей толщины дерево и, притащив к землянке, один конец пропихивали в печную дыру, а второй мог находиться на улице. Это зависело от того, какой длинны было дерево. По мере обгорания его постоянно продвигали в печь. В общем, условия жизни были таковы, что не особо хочется о них и вспоминать, но помнить об этом кто-то должен. О таком грех забывать.

Именно зима 1943—1944 годов стала для меня самыми страшным ударом судьбы. Сначала от голода умерла моя мама. В семье остались отец, сестра Аннамария, родственница, все время жившая у нас, и я. Родственница, которую звали Анна Моор, после ухода из жизни мамы переселилась в другую землянку. Однако беда одна не ходит. Через короткое время умирает и мой отец, также от голода. После этого Анна Моор вернулась вновь в наше жилище, в котором мы оставались с моей сестрой. Но такой страшный удар, как потеря родителей, оказался не последним. Весной этого же года не стало и сестры Аннымарии, причина смерти – голод. В это же самое время погибает и старший брат Иохан в трудармии. Он работал где-то на станции Решета Иркутской области, если мне не изменяет память.

Дядя Якоб надолго замолчал, погрузившись в свои тяжелые, ведомые только ему мысли.

Ведь они все были еще так молоды, маме – пятьдесят лет, отцу не было и шестидесяти, сестре – двадцать лет, брату – за тридцать. Причиной такого массового голода стали не столько тяжелые условия в годы войны, сколько, как бы теперь сказали, человеческий фактор.

Север снабжали продуктами и всем необходимым только по рекам и во время навигации. Этот период был очень коротким. Загрузка парохода по вопиющему разгильдяйству ответственных лиц началась с большим опозданием. Отчаливший пароход, достигнув Нижнюю Тунгуску, вынужден был встать, так как реку сковало льдом. По всей округе были мобилизованы жители для его разгрузки, в том числе и дети. Разгрузка велась круглосуточно. Складировалось все в близлежащем лесу и строго охранялось. Продукты доставлялись на лошадях, оленьих упряжках. Однако обеспечить в полном объеме потребность в таком количестве продуктов было недостаточно. Отсюда и чудовищная смертность среди населения, а особенно среди неприспособленных к такому суровому климату переселенцев. К тому же, при первом ледоходе вода поднялась и огромные льдины забаррикадировали весь лес, где находился склад с продуктами. Этот лес находился на островке между двумя реками Шар и Турухан. Когда лед начал подтаивать, весь склад вместе с продуктами смыло в реку и унесло в Карское море. Чудовищная правда, о которой я не могу не сказать.

К нам в жилище перешла жить Сюзанна. Аннамария и Сюзанна были замужем за братьями Моор. У обеих не было своих детей и мужья их были в трудармии. Они постоянно спорили, чей муж лучше.

Население в основном занималось выращиванием овощей, которые на плодородной земле росли на удивление хорошо. В пригородном колхозе занимались и выращиванием скота, перебросив с Поволжья породистых, черно-пестрых коров.

Управляющим всем этим хозяйством был некий Щульц. Судя по фамилии, немец. Он скорей всего был отозван в начале войны из армии. Слыл человеком непорядочным и жестоким. Обижал людей, невзирая на пол, возраст и национальность. Люди вынуждены были писать на него даже жалобы вышестоящему руководству.

К концу лета 1944 года возникла необходимость строительства овощехранилища. Щульцу пришло в голову ни что иное, как соорудить его на месте, где стояли землянки наших переселенцев. Нам предстояло новое уплотнение. Сигналы о негуманном отношении Щульца к колхозникам возымели место и последовала реакция. Вскоре в колхоз приехало руководство района и с ними была незнакомая местным женщина.

На общем собрании были выявлены все недостатки и нарушения со стороны управляющего и бухгалтера. Они были арестованы и понесли наказание по тогдашним законам военного времени. Новым председателем назначили рекомендованную районом Бузину Агнию Ивановну. Она оказалась дальновидным и порядочным человеком, сделавшим много хорошего для хозяйства и его тружеников.

При Бузиной в соседнем с Верещагиным Старотаруханске открыли интернат. Жили в нем двенадцать девочек и двадцать мальчиков. Там мне удалось закончить второй класс. Директором в школе была Екатерина Кирилловна.

В 1947 году Аннамария Моор получила вызов от мужа. Генрих Моор вернулся в 1946 году комиссованным по инвалидности. Обосновался он в Алтайском крае и разыскал свою жену. Она хотела взять меня с собой, но вызов был только на нее, и мне было отказано. Тем более, что и фамилия у меня была Михель. Генрих Моор до войны работал ветеринарным врачом в Поволжье, и председатель Бузина настойчиво просила, чтобы он переселился в Верещагино и занял эту должность. Однако он решил обосноваться на Алтае и это предложение отклонил. Может, это и послужило отказом Бузиной помочь в оформлении документа для моего переезда вместе с матерью Аннамарией на Алтай. В интернате я заболел скарлатиной и мать отвезла меня в больницу. Медсестрой там, к счастью, оказалась знакомая матери еще по Неймоор. Она также была выселена по национальному признаку, несмотря на то, что была русской. Замужем была за немцем и прекрасно владела немецким языком. К сожалению, не знаю ее фамилию, а может просто забыл. Как раз она и помогла нам с переездом. Для этого пришлось отцовскую фамилию Михель сменить на Моор. При оформлении мне почему-то вписали 1936 год рождения, хотя я родился в 1931 году. С того времени я стал Моор Якоб Генрихович и кто знает, что стало бы со мной, останься я один на Енисее. Вернувшись из района с уже оформленным для нас с матерью вызовом, медсестра с какими-то странными нотками в голосе, обращаясь непонятно к кому, сказала по-немецки: «Diese Ungeheuer Kalinin ist gestorben». Хотя в палате находились только русскоговорящие дети и понять ее смог бы только я, но тогда мне было понятно лишь, что умер какой-то Калинин, не более того. Много позднее я узнал, что и эта фамилия стояла под тем указом от 28 августа 1941 года и именно поэтому для всех выброшенных со своих территорий немцев это имя было нарицательным.

Сборы в дорогу были недолгими. Проводить нас с матерью до Новотуруханска вызвался Альберт Граф. Приехал в Верещагино незадолго до этого на воссоединение с семьей. Это был образованный и интеллигентный человек, работавший до войны в каком-то театре. Аннамария Моор была с ним знакома еще по Поволжью.

Идущие из Норильска пароходы были до отказа переполнены. К некоторым пристаням они вообще не причаливали и люди, ожидавшие пароход долгое время, бросались прямо в воду, надеясь, что их подберут. Девять суток пришлось нам ждать пароход в Новотуруханске. Наконец приближавшееся судно «Серго Орджоникидзе» пришвартовалось и началась посадка. Это был штурм неприступной крепости. Если бы с нами не было Графа, взойти на судно нам бы не удалось. Он посоветовал нам крепко держаться руками друг за друга. Я держался за ремень дяди Альберта, мама держалась за меня и вот так гуськом нам удалось ступить на палубу.

Когда мы сошли в Красноярске, все повторилось. Казалось, что весь белый свет ринулся в дорогу. И этот «гостеприимный» город оставил нас у себя вновь на девять дней. Остановиться было негде, билетов не было почти на две недели вперед. По прибытии полил сильный дождь, а мы вынуждены были оставаться на улице. Рядом с вокзалом была баня, в которую ожидавших своей отправки людей посылали почти принудительно. Такое удовольствие стоило три рубля. Запас денег у матери был ничтожно мал, да к тому же нужно было еще чем-то питаться. Кроме булки хлеба, которая стоила 120—130 рублей, да воды в нашем рационе ничего не было.

В один из дней к нам подошел мужчина, объяснив возможность уехать. Собрал со всех предложенную сумму и указал направление. Нам пришлось пройти через пропускной пункт и десять километров по шпалам, после чего мы оказались возле стоявшего товарного состава. Этот состав следовал до станции Татарское Новосибирской области. Мы вынуждены были поверить незнакомому человеку и отправиться в дорогу без билетов.

С телеграфа на станции Татарское отправили телеграмму ожидавшему нашего приезда на Алтае отцу Генриху Моор. Сидевший рядом человек посоветовал добраться до Купино на машине, а там до Славгорода без пересадки. Мы последовали его совету. В Славгород добрались под вечер. Нам предстояло еще добраться до колхоза «Орджоникидзе» в село Камыши, а это за сорок пять километров. Постоялый двор колхоза находился за шесть километров от вокзала. Тащить с собой оставшийся багаж не было уже сил. Доверившись одной из женщин, возле которой лежало много узлов, пошли пешком. Там, как и везде в дороге, было полно народу. Я вновь вернулся на вокзал, но женщины там уже не было. Возвращался на постоялый двор уже совсем ночью, да еще с тележкой, которую мне одолжили мужчины, приезжавшие на мельницу в Славгород. В поисках забрел в какой-то двор. В это время открылась дверь и вышел милиционер. Я как раз стоял возле поленницы дров. Что можно было подумать, увидев меня, да еще с тележкой? Он сказал: «А, ты хотел дрова воровать? Я тебя сейчас арестую!». Испугавшись до полусмерти, я что-то мямлил. Но, слава Богу, он понял, что я ищу постоялый двор, который, к счастью, находился по соседству, и он меня отпустил.