Читать книгу Незастёгнутое время - Мария Солодилова - Страница 4

Сессия началась как будто неожиданно, вдруг – Рита чувствовала себя как бегун на короткие дистанции, которого заставили бежать марафон. Приехала Светка, в комнате сразу стало тесно от её платьев, плойки, фена, катающихся по столу тюбиков помады… Правда, она привезла две стопки книг, так что в библиотеках можно было не сидеть. Вечерами она приставала к Рите с дурацкими вопросами и от нечего делать рассказывала про какого-то там Славика, настойчиво требуя откровенности взамен. Когда становилось совсем невмоготу, Рита уходила в библиотеку, благо, открытую допоздна специально для тех, кого достали безалаберные соседи – гонять диктофон, поминутно щёлкая кнопками да шуршать разлетающимися листами чужих конспектов.

Главное – вовремя найти место, потому что иначе придётся забираться на чердак, откуда время от времени появлялись выходцы «с того подъезда», мимо охраны, и куда заваливались всё те же безалаберные соседи, к тому времени изрядно поддатые.

От долгого сидения затекала спина, и Рита, слегка отупев от истории, пошла к Светке – может, хоть отстанет от притворяющегося спящим человека. Выключить свет, задернуть оборванную шторину, и, зарывшись лицом в подушки, попытаться вспомнить хоть что-нибудь о «философии жизни» – Фрейд, Сартр, экзистенциализм…

– Что это ты тут делаешь в темноте?

Рита очнулась и поняла, что всё-таки успела заснуть.

– А, ты спишь? – мигом отреагировала Светка на её сонную физиономию.

– Уже нет.

Но вставать теперь не хотелось. Хотелось лежать, доверившись тяжести усталого тела, и чтобы Игорь был тут… От его ласкового поглаживания мигом бы воспрянула спина, и сильнее забилось бы взбодрившееся сердце и опять бы затуманилась голова, потому что захотелось бы его обнять и лечь рядом… Хорошо хоть Светка углубилась в учебник, а то могла бы увидеть горячие, как при болезни, глаза и покрасневшие уши. Рита рывком встала, дотронулась до чайника, плеснула тепловатой воды в давно пропитавшийся мокрым сахаром кофейный порошок. Она знала, что теперь жар подступит к губам, глазам, дойдёт до пальцев ног, и сердце, разогнавшись, будет бухать в голове…

В дверь осторожно постучали и, не дожидаясь ответа, впустили в комнату тусклый коридорный свет, отражающийся от масляно-коричневых стен. Колька с дымящейся сигаретой в зубах:

– Можно у тебя диктофон?

И что за пакостная привычка? Хоть бы вытащил изо рта… Смотреть противно.

– Зачем тебе? – вяло отозвалась Рита, тут же соображая, что на дурацкий вопрос ответ вряд ли получит, а диктофонные записи прослушать уже не успеет.

– По работе надо. Я сейчас договорился…

– И как ты будешь сдавать?

– Пойду завтра со следующей группой…

– Ты же вроде домой уезжал…

– Уезжал. Вчера приехал…

– Ну и как там?

– Хреново. Чайник кипит два часа и горячую дают с двенадцати до двух. Зато самостийности поменьше, все сразу – за Россию…

– Тут немного кнопка заедает и батарейки скоро сдохнут…

– Ничего, я новые купил… Ну, с меня – шоколадка, – закончил Колька и закрыл дверь.

Как всегда после кофе, смертельно захотелось в туалет, а когда Рита вернулась, у Светки уже сидел какой-то парень и слушал блатные завывания магнитофона. Не хватало ещё только этого! И так никакого покоя… Ладно, ещё час на библиотеку – авось он уйдёт…

Но через час он пил водку, через два – налил Светке стопку, о чём-то бубня… Пришлось вызвать Светку в коридор.

– Да не знаю я его! На проходной не пускали, наверно, через чердак из соседнего подъезда забрался. Говорит, что его комендант не пускает к девчонке, просился посидеть. Сидит – и не уходит, я его выпроваживала, выпроваживала…

– Ну и что теперь делать?

– Не знаю. Коменданта звать. Только пошли вместе, я с ним боюсь…

Ну вот, ещё и боюсь… Это ж надо так влипнуть! Как всегда бывает по закону подлости, коменданта на месте не оказалось, и Светка ушла курить на лестницу. От недосыпа, от шума кофе в голове, от бесприютности ли – Рита вдруг услышала тихую музыку – небесную, звенящую, и много в ней было такого, что спасало от тоски и безнадёжности. Из подвала сквозило, и оставалось только жалеть, что не взяла носки. Дверь хлопала, влажные звёзды слезились в темноте… Хотелось забиться куда-нибудь, где не будет этого всего – и питаться только звуками неведомой музыки. Хотелось, чтобы Игорь узнал и почувствовал, чтобы забрал отсюда…

– Чего ты тут мёрзнешь, пошли в спортзал, там тепло…

Хорошо, что ключи у Инги. Действительно, тепло. Обруч, что ли, покрутить, или пока с гантелями… Ни на что не хватало сил, и через десять минут Рита в изнеможении повалилась на маты.

– Тут пыльно!

– Пусть.

– Хочешь, пошли ко мне. Я сегодня ухожу, никого нет…

Видно, Инга всё поняла. Хорошо хоть есть куда убраться…

В полночь дверь заскрипела и открылась, по босым ногам мышью пробежал сквозняк, и Рита опять проснулась. Надо забрать свои пожитки, чтобы с утра не суетиться…

…Замок был выломан «с мясом». На кровати, поджав ноги, сидела Светка в бигудях и невозмутимо листала конспект. Можно подумать – что понимает… «Одни финтифлюшки в голове», – подумала Рита.

– Ты куда?

– Я ухожу.

– Надо комнату сторожить, мастер будет в среду…

– Сторожи себе, а я – спать.

– Как я комнату оставлю? Деловая…

– Не знаю. Я никого не пускала, и мне всё это до смерти надоело.

– Тогда ты сдавай завтра, а я пойду со следующей группой.

«Интересно, кто же будет в первой группе?», – подумала Рита, но ничего не сказала.

Москва утомляет. Только в сессию понимаешь, как тут шумно, пыльно и как плохо, когда никому до тебя нет дела. Где-то у соседей сверху что-то сверлили, на улице орали дети – надо же, и сам так орал когда-то… Надо будет позвонить в деревню – они вроде приглашали приехать, но всё равно неудобно без предупреждения… Он налил ванну, разделся, взял газету – но строчки перед глазами прыгали, читать было совершенно невозможно… А в детстве так хорошо было забраться в ванну с книжкой! Страницы, правда, отсыревают, но быстро восстанавливаются на батарее… Однажды, правда, «Остров сокровищ» нырнул на самое дно, и мыльные разводы остались до сих пор…

Вытираясь, Игорь вдруг почувствовал голод – а ведь вроде ел недавно, чем они кормят – воздухом, что ли? – бросил на сковородку холодную курицу, отлил в ковшик супу. В общаге – «вечный огонь», а тут – жди, пока электрический счётчик проснётся и забегает… Надо её как-нибудь пригласить, когда родителей не будет…

…Светка с порога встретила её вопросом:

– Кофе хочешь?

– Хочу, – насторожилась Рита. Не так уж часто угощают настоящим кофе, да ещё и с булочкой.

– Я сейчас поеду поезд встречать, мне мама подарки с проводницей передала… Через пятнадцать минут выхожу…

…Так вот зачем кофе угощают! Надо будет сумки тащить.

Но вскоре выяснилось, что подарков – всего одна сумка, так что после поезда она, наверно, в Истру…

– Я сегодня здесь не ночую, учебники тебе не нужны?

– Да нет, конечно…

…После Светкиного отъезда в комнате всё ещё пахло кофе, но уже просачивались из-под двери горячие запахи моментальной лапши, да подтягивало из «предбанника» раздражающе-сладкими Светкиными духами.

Если бы он приехал… Можно было бы прошмыгнуть мимо охраны без паспорта, они как раз сейчас расслабились – и переночевать вместе… Немного страшно, конечно, но ведь это же он, он, а не абы кто, кого стоит опасаться… Рита моментально впрыгнула в тапки и залпом проглотила этаж, но к телефону шла медленно, покрытая красными пятнами и тяжело дыша. Напрасно. Никто не подходит… А телефон сразу же захватили корейцы с аспирантского этажа… Звонить больше не хотелось, а читать философию не было сил. Рита, поворочавшись на постели, вдруг заснула. Ей снился странный сон – ветер трепал её волосы, заставляя жмурить глаза, но она всё равно, высунувшись из окна поезда, хватая лёгкими горящий ветер, кричала: «Красиво! Посмотрите, как красиво!» Никто не слушал её, все оттягивали от окна, потому что вослед, переливаясь жаркими красками, текла горячая лава извергающегося вулкана, и гарь забивалась в ноздри… Было ощущение невероятной красоты, а когда проснулась, стало почему-то стыдно.

Недаром же говорится – что ни делается, всё к лучшему, или – всё благо в этом лучшем из миров, как сказал бы сейчас Вольтер, если бы увидел усталую, запылённую Светкину физиономию и удивлённые Ритины глаза.

– Представляешь, ключи забыла. Приехала – а их нет, соседи говорят – кто-то к ним приехал – и укатили на белой машине… Дядя Миша, наверно, это в Монино, совсем в другой конец…

– Есть хочешь?

– Голодная, как волк.

Теперь уже Рита суетилась, разогревая картошку и чай.

– Расскажи хоть, как замок выломали.

– А очень просто. Он – сидит, слышит коменданта, влезает в шкаф, а я ничего понять не могу – куда делся, вроде был… Комендант ушёл, а этот опять высунулся – и по новой. Ну, второй приход коменданта – а он до того назюзюкался, что и в шкаф не успел. Схватили, выталкивают – а он здоровый, за всё цепляется – ну и вырвал…

– И всё это благодаря редкой способности вляпываться в разные истории, – ядовито сказала Рита, но получилось – сочувственно.

Когда в одной отдельно взятой голове от досократиков до экзистенциализма даже ближе, чем рукой подать, хочется отстегнуть эту самую голову и экзистировать как-нибудь иначе, кроме как с книжкой поперёк кровати. Буквы перед глазами прыгали. «Фалос» – бросилось в глаза слово. Рита удивилась, что неправильно, пока не сообразила, что это все-таки Фалес Милетский, и подумала, что, наверно, краснеет… Фаллические культы, элевсинские мистерии… Но вот Григория Назианзина она про себя упорно называла назианзяном, и он представлялся ей похожим на маминого знакомого Акопяна. Впрочем, будь он хоть трижды Назианзяном – христианство стирает национальности – «несть ни эллина, ни иудея»…

– Ты про Снежанку слышала?

– А что?

– Да она в монастырь ушла… давно уже собиралась…

– Куда не соберёшься, если парень бросил…

– Ну, у неё всё серьёзно… И не бросил он её, а застрелили его по ошибке…

Светка всегда всё знала. Снежана Романова… Красавица, и имя какое-то особенное – белое, светлое, как вся она… Неземное имя… Всё правильно…

– Пойду прогуляюсь.

И спешно впрыгнула в туфли, боясь, что Светка увяжется с ней, тогда когда Рите хотелось побыть одной.

Но дымчато-бензинный тополиный воздух с желтым клеем листвы, напоминавший о необлизанной кромке конверта, не успокаивал, не освежал. В голове крутилось: Кришна Васудеба, а из окон пятого этажа неслось: «Харе-харе, Кришна, харе-харе, Рама, где ты, моя крыша, тута или тама…» Вот как Светка расслабляется. Хоть бы потом догадалась выключить.

Кришна Васудеба – вспомнилось вдруг из учебника. Судеба – подумалось вдруг – вот так, с ятями, будто написанное в учебнике старославянского, а потом уже пришло… Судьба… Так вот оно что – индоевропейцы, конечно, но чтоб настолько… Мойры, Эриннии – это греческое обожествление самих законов бытия, но не первоосновы их… Влажная душа пьяного… Платоновское иносказание о пещере… Немецкая классическая философия никак не лезла после этого всего, не желала запоминаться… Надо будет повторить хотя бы с утра.

Уже было темно, от ближайшей кафешки расходились пьяные компании, поэтому пришлось вернуться.

Светка исчезла вечером предэкзаменационного дня, как была – в халате и тапочках, с мокрыми волосами. После двенадцати Рита забеспокоилась: может, ей приспичило выйти на улицу, а там – затолкали в машину и увезли куда-нибудь… А может, пошла к кому-нибудь ночевать? Но почему ничего не сказала? До двух часов Рита ждала её, а два часа длились и длились, и когда было уже светло – часы по-прежнему показывали два, а на соседней кровати в одежде лежала Светка.

– Сколько времени?

– Девять, кажется… Да, девять…

– Где тебя носило? – спросила Рита, лихорадочно собираясь.

– Да я зашла к Верке – а у неё окно открыто и стоит на подоконнике… Ну, мы всю ночь, я её еле отговорила…

– Собирайся!

– Щас замок придут вставлять…

– Так ты же в первой группе!

– Объясни там за меня…

Голова ничего не соображала. Все, что Рита могла вспомнить о каппадокийском кружке – вопрос, вкладывает ли Бог душу в момент рождения, или она появляется с момента зачатия. Хуже всего, что это всё вызывало злость и досаду – тоже, нашли о чем спорить, будто и так не ясно. Второй вопрос был про Канта, немецкого философа из города Калининграда, и в голове вертелось, что-то из Булгакова, что за такие доказательства его надо на Соловки… «И звездное небо над головой»… «И увидите новое небо и новую землю»…

– Да половина наших не сдали… Ты – в хорошей компании, – пытался отшутиться Игорь, но видел, что сейчас ей это не поможет.

– Он меня завтра звал на пересдачу, да разве я успею в один день… И так голова чугунная…

– Пойдём прогуляемся, я мороженого куплю…

– Да…

Как она обрадовалась мысли о сладком – совсем ребёнок… Много ли человеку для счастья надо… Любви… Да, любви, но иногда – просто участия.

– Ты обязательно всё сдашь. Ты только верь. Понимаешь, надо верить, не скатываться в депрессию…

Рита кивала. Красные пятна растворились в её лице и сейчас издали даже нельзя было понять, хотя всё равно видно – какая она несчастная и осунувшаяся. Взять бы её с собой, отогреть…

– Если будет пересдача – придётся билеты сдавать… Я всегда беру с запасом, а тут…

– Не будет, я верю в тебя…

– А ты… хочешь со мной поехать?

– Хочу… Только вот как с деньгами…

– Это как-нибудь, главное – заранее договориться… Я сегодня скажу…

– И я родителей озадачу…

На следующий день голова удивительно прояснилась, и философ, пораженный тем, что Рита отвечает без шпаргалок, поставил четвёрку, «с учетом вчерашнего».

Она бежала домой – в то, что стало ей домом – через длинный ветер тоннелей в метро, через долгие переходы – чтобы скорее встретить Игоря и его родителей, потому что со стороны матери никаких возражений не было.

Но возражать самой судьбе было бесполезно. Как раз в тот день, когда он собирался за билетами, позвонил отец и сказал, что тетя Аля сломала ногу. Хотя он знал, что в таком возрасте перелом ноги – дело серьезное, до поездки в больницу ещё была надежда, что ситуация изменится и совместное лето хоть и чуть попозже, но улыбнётся им.

Сестёр звали – Алла и Алевтина. Они были похожи как близнецы. Только с возрастом Алла становилась всё тяжелее, спокойнее, а Алевтина так и осталась подростком – костистая, горбоносая, так и не вышедшая замуж будто бы для того, чтобы теперь ухаживать за полупарализованной матерью.

Из больницы Игорь поехал сразу в общагу. Рита была с матерью – все такой же неунывающе-бодрой Ариной Петровной, которую он помнил со дня рождения, и невозможно было поговорить по-человечески.

«Сирота Казанская» – грустно улыбнулась она ему, указывая взглядом на здание вокзала. Он занёс сумки в вагон и обещал писать…

…Она писала фиолетовой ручкой, паста впиталась в бумагу с двух сторон, а от того, что протаскал письмо целый день в мокрой джинсовке, буквы слегка расплылись и чем-то напоминали покрасневшие солёные губы и обведённые красным ободком розоватые глаза под слипшимися треугольчатыми ресницами. И так увиделась вдруг она – согнувшаяся за столом, со свечками, дрожащими от неровного дыхания… Рита всегда садилась на кончик стула и писала второпях. Будто её сейчас сгонят… Так же и там сейчас – пишет и закрывает написанное рукой…

Писала, что вернулась в прошлое – прошлое без него и до него, что свет уже выключен, что в комнате её тарахтит под ухом холодильник, что в тумане из окна видна половина телевышки на горе. И сквозь это всё – тоска, печаль, любовь – как водяные знаки.

Надо отвечать ей спокойно, надо всё пропитать своим спокойствием, чтобы ей там было легче. Что тётя Аля выздоравливает, родители по очереди берут отпуск в июле и августе, чтобы отпустить его…

Письмо, неотправленное, так и лежало в куртке, а он уже ехал в деревню, в Рязанскую область, подальше от пустеющей летней столицы, надеясь на купанье в Дону, сенокос, тишину…

Теперь она уезжает в санаторий, и нельзя будет ей ответить, письма будут приходить в Москву, потому что в деревне он не успеет их получить… Его Рязань остаётся ему, как наказание одиночеством…

Надо ей рассказать – вот этот изгиб реки, нависшие кусты, репейные заросли, забеленные жирными гусями, переваливающимися по чёрно-зелёной чавкающей жиже. А впрочем, зачем? Читая в книге описание пейзажа или дома, он всегда представлял своё – двор, переход через дорогу, светофор, урна, стены больницы… Лучше приехать с ней сюда и показать…

Игорь пытался звонить, но никто не брал трубку.

Забросил было дневник, питаясь одними письмами, но вскоре наверстал – каждый день, хрупкий и непрочный сам по себе, как след на песке, каким-то чудом сохранялся в памяти, как огромные рисунки в пустыне Наска.

В заброшенной церкви, давно знакомой и изученной до мельчайших трещин, вдруг поразила свежесть кирпичной кладки. Неужели начали восстанавливать? Оказалось, нет… Местные, деревенские, давно растаскивали кирпич на свои нужды, но дошло до того, что от подобных заимствований грозила рухнуть колонна и часть крыши… Но каким-то ветром занесло сюда столичного кинорежиссера, по слухам, мусульманина. Он привез кирпич, замесил раствор – и укрепил колонну собственными руками, а потом уехал. Все, что говорили о нем деревенские – темноволосый, невысокий, с какой-то длинной нерусской фамилией, которую никто не запомнил…

Игорь и сам был здесь чужаком, как ни старался влиться, вчувствоваться в это непонятное, но чем-то родное место.

В конце восьмидесятых – начале девяностых хлынули в деревню беженцы – с Украины, Казахстана, с Кавказа. Совхоз построил им бетонные коробки, половину обжили, но многие так и остались стоять под открытым небом без крыш, окон и дверей. Новый район-не-район – закоулок окрестили Шанхаем, и с живущими там знаться не желали, одни только дети водили дружбу с приезжими, да и то, может быть, потому, что ходили в одну школу – до сих пор не закрытую и не расформированную.

«В доме идет дождь» – подумалось вдруг Игорю. Он вспоминал что-то из Цоя, но не мог вспомнить, и стало ему вдруг не по себе, как будто в мёртвом теле нежилого дома с ним могло что-то случиться…

Дождь был холодный, сильный, и принёс с собой короткую непогоду, но зато все оставшиеся две недели стояла такая жара, что Игорь ежедневно купался в Дону…

Три письма ждали его на столе, среди рекламных листовок и ненужных газет. Буквы на первом конверте были выцветшими, будто напитавшимися пылью, и письмо было написано красной ручкой, будто бы подтаявшей, так что на обратной стороне листа расплывалось длинное пятно – как рубец от ожога. Второй конверт был надписан кончающейся ручкой, и перебивчивый тараканий пунктир места назначения несмело переходил в уверенную маслянистую вязь адреса отправителя. А третье письмо было в каком-то розовом нестандартной формы конверте, и он почему-то ждал от него фотографий, но фотографий не было… Там она писала про сон, однажды приснившийся на рассвете – будто он, постоянно отряхивая пятки от налипающего песка, переодевается под кустом акации. И, хотя никого больше нет, он торопится и оглядывается, небо полнится дождём, она смотрит на него и видит, как ложится на его тело тень накренившегося двухметрового репья, притаившегося разбойником в засаде.

Там была хвойно-туманная сырость горного озера, слезящиеся смолой деревянные стены комнаты, дожди и солнце, коричнево-шелушащийся загар и вечерний ветер, и снова – тоска, любовь, одиночество.

Он вдруг понял, что Рита любит его – понял так ясно, будто она проговорилась, хотя он выучил этот письмо почти наизусть, прежде чем в сознании смешались сон и явь – его ненаписанные письма и её недошедшие ответы.

Он писал ей, а строчки рвались вверх и наискосок, и там, где Игорь принуждал себя писать прямо, вдруг появлялись какие-то линии, завитки, точки – то натянутая кожа её груди между двумя холмами, то узкий вытянутый пупок, увиденный когда-то на стадионе, то руки её – тонкие, но сильные, то чудесный изгиб бедра, едва угадываемый под одеждой. Он чувствовал, что не может писать дальше, но иначе – не мог, все слова были вымученными и неискренними. Оставалось только ждать, когда же Рита приедет и сама разберётся в нём, потому что только оно одна может увидеть его целиком, как и он – её. Это вдруг стало ясно как дважды два.

А вскоре пришла и телеграмма, чтобы ехал встречать…