Читать книгу Ты где? - Мария Василенко - Страница 4

– Маш, а почему вы уже два года живёте вместе, а детей всё так и нет? Ты не можешь забеременеть? – выдаёт однажды мама во время очередного моего визита в родные пенаты.

Я немного растерялась. Я думала, мы с мужем похожи на кого угодно, но только не на тех, кто «не может забеременеть». Интересно, куда подевалась деликатность мамы, что она мне в лоб задаёт такие идиотские вопросы. Это был ещё один признак, который я не замечала.

Мама имела два высших образования, шикарную память, отличное воспитание, поэтому её речь всегда была красивой, грамотной. Сама по себе она деликатный человек. И я до сих пор вспоминаю со смехом, как издалека она зашла и, скорее всего, очень долго готовилась к тому, чтобы поговорить со мной про «первый раз с мальчиком». Честно говоря, к тому моменту, как она созрела поговорить о мальчиках, я сама могла уже очень много о них рассказать, но не делала. Ну, вы поняли.

Мне тогда было примерно двадцать один, я собиралась в очередной раз куда-то гулять, мама заваривала чай. Осторожно наливая кипяток в заварочный чайник, она не менее осторожно поинтересовалась:

– Маша, я знаю, вы с Д. уже так давно общаетесь, и наверняка у вас… – И я едва не свалилась в обморок! Хотелось лопнуть от стыда, смеха и вообще глупо похихикать.

– Я не сомневаюсь, что вы всё знаете, понимаете, и я даже совсем не против! – Она словно извинялась. – Просто хотела убедиться, что ты всё знаешь про способы контрацепции, – неловко закончила моя мама.

Мне был двадцать один, я ребёнок поколения MTV, про способы контрацепции, а также последствия неиспользования контрацептивов я знала, наверное, всё. И даже больше.

«Спит-спит-спит Оля с кем попало, а про СПИДСПИД Оля не слыхала…». Мне было лет семь, когда этот «шедевр» кричал из каждой колонки вперемешку с хитами группы «Технология».

– Мам, а что это за песня? Почему Оля спит в резинках? У неё хвостик не болит? – каждый раз вгоняла я тогда маму в краску.

Теперь вгонять в краску пришла её очередь.

Итак, вернёмся на пять лет позже. Мне двадцать пять, я замужем, мы в той же квартире, и она каким-то невообразимым способом пытается поговорить со мной о беременности.

Я только что провела у неё два часа, мы поужинали, попили чай, посмотрели фото, поболтали, даже полежали на диване, и вот я собралась уходить к себе в новый дом, металась по комнате, словно раненая, потому что торопилась и немного опаздывала. И вот я одной ногой уже за дверью почти, и она мне задаёт такой вопрос, который требует длительного диалога.

– Ну мама!!!

И вот так всегда.

– Нет, мам, мы хотим детей, но пока просто не планируем.

Молчит.

– Да что с тобой, мам?!

– Ничего…

Почему я так мало её обо всем спрашивала?

Я всего лишь отвечала на вопрос, где я.

В том, что её что-то беспокоит, она призналась не мне. Моей старшей сестре Свете. Они всегда были словно подруги, а я младшая дочь для всеобщего воспитания. Оберегали они меня от всех бед тоже вместе.

Поэтому именно сестра первая из нашей семьи, кто прочитал эти пугающие строки: «Синдром умеренных когнитивных нарушений. С медленно прогрессирующими нарушениями…» и далее диагноз на четыре строчки неразборчивого почерка. Что все это значит – непонятно. Что нужно сделать, чтобы стало понятно – непонятно. Кроме как сделать огромный перечень дополнительных обследований, анализов и прочего.

Я, разумеется, ни о чём не подозревала и продолжала жить в том мире, где мамы – вечные, и с ними ничего не происходит.

Наверное, мои дети сейчас тоже так думают.

Тот год был для меня счастливым – я собиралась замуж. Мне было двадцать пять, и моя жизнь походила на сказку: настолько всё идеально складывалось. Так что от счастья вместе со мной замуж собиралась вся семья. Мы с мужем много работали (у нас с ним был свой маленький бизнес), планировали свадьбу, мероприятие должно было быть довольно большое, родственники съезжались со всего света. Мы много путешествовали и не считали дней от счастья.

На тот момент я уже год как жила с будущим мужем, поэтому свадебное платье привезла на хранение именно маме. Ведь будущий муж не должен ничего видеть.

Я прекрасно помню то равнодушие, которым она встречала все мои попытки привлечь её к свадьбе. Меня это поражало до глубины души.

Внутри меня поселилось чувство, что, отдав замуж старшую дочь, с младшей пережить это вновь уже не так интересно. И я немного отстранилась.

На свадьбе мама сказала очень короткую речь. Буквально что-то в духе: «Будьте счастливы!» – и всё, села на место. Почему у меня это не вызывало беспокойства, непонятно. Я думала лишь о том, что я маме больше не интересна.

Я знала, что у мамы есть некие претензии к состоянию своего здоровья, и все они мне казались не более чем милыми. Ведь она не могла пожаловаться на что-то конкретное, сформулировать мне точно, что не так. Поэтому мне казалось, что ей просто хотелось внимания и времени на себя.

Я чувствовала себя виноватой, что выпорхнула из маминого гнезда замуж, и, вероятно, она просто немного тяжело переживала этот момент.

Так вышло, что у мамы не было какого-то важного дела жизни с большой буквы, которому бы она посвятила всю свою карьеру. Она не была учителем, доктором, исследователем, писателем или музыкантом. У неё было два высших технических образования, она работала в своё время программистом, но в какой-то момент родилась я, сильно заболела, и всё своё время мама посвятила тому, чтобы поставить меня на ноги.

У меня были врождённые проблемы с почками.

Несколько лет мы скитались по врачам и больницам, пока они с папой не нашли «того самого» доктора. Он согласился взять меня на операцию и под своё крыло. С тех пор у мамы уже не было шансов – в больницах она проводила почти всё свободное время. А в свободное от больниц время она собирала мои анализы, давила вручную клюквенный морс, собирала целебные травки и, не переставая, искала новых и новых специалистов, которые могли бы улучшить положение моих дел.

С годами моё самочувствие улучшилось, больницы стали редкими, поэтому мама смогла вернуться на работу.

А потом волею судеб я попала в труппу детского театра, мама также влилась в коллектив активных родителей, которые ездили с труппой на гастроли, помогали детям, а также отвечали за разные технические моменты. Коллектив был очень дружным, я бы даже сказала, мы были семьёй.

Когда я выросла и перестала играть в театре, мама там осталась, более того, она стала главным бухгалтером и ещё долго вела бухгалтерию и занималась прочими делами театра.

Буквально незадолго до моей свадьбы она уволилась.

Я принялась не очень удачными способами пробуждать у мамы желание со мной поболтать. Но темы не находились вообще.

– Мам, привет! Как дела?

– Нормально.

– А ты ужинала?

– Ужинала.

– А что ты себе приготовила?

– Что-то приготовила. А какая разница?

– Ну мам, ну ты же любишь готовить?

– Да отстань ты от меня…

Но я была настойчива. Вскоре мама это поняла и покорно, без всякого интереса рассказывала, как порезала салат и потушила мясо.

Я звонила и доставала её расспросами, какие планы на день, а будет ли она вязать, а кого хочет пригласить в гости, и т. п. Ещё хуже, что я приезжала и заводила все эти заунывные разговоры лично.

Однажды мне пришла в голову гениальная идея. Мама шикарно вязала, но я давно не просила её ни о чём, а тут грандиозно замахнулась и попросила связать для меня огромную шаль. Типа пледа.

Боже мой! Через два месяца я получила самую кривую и, как оказалось впоследствии, последнюю, потому и любимую шаль от мамы.

Я ведь ещё не знала тогда, что первая стадия – это отрицание. И мой мозг изо всех сил пытался отрицать тот факт, что происходит нечто нехорошее. Что криво связанная шаль – это признак.

Чего-то очень страшного.

А тем временем заключения любых её исследований гласили: «патологии головного мозга не выявлено».

Это потом уже, в совершенно неожиданный момент они вдруг сменились на пугающие записи: «Синдром умеренных когнитивных нарушений с медленно прогрессирующими нарушениями, глазодвигательными расстройствами и начальными признаками псевдобульбарных нарушений».

Ещё одна устрашающая абракадабра.

Но это будет позже. А пока мы наслаждались последними безоблачными деньками. Словно в затишье перед бурей.

Отношения у моих родителей закончились очень давно, я была ещё ребёнком. Но мой папа никогда не снимал с себя ответственности за наше с сестрой и мамой благополучие. Так и в этот раз, он сразу же пришёл нам на помощь и нашёл некую клинику, которая «лечит» тяжелые случаи «потери интереса к жизни» вроде маминых, заплатил внушительную сумму за лечение, и мы вроде как расслабились.

Каждый день она садилась за руль и ездила на процедуры, а потом заезжала побыть бабушкой к детям сестры. Нам стало спокойно: лечить маму начали, возникли ежедневные процедуры, выстроился график, и бурная деятельность вокруг этого события вращалась как никогда, так что упрекнуть нас в недостатке внимания стало теперь сложно.

Недовольной была лишь мама. Она называла клинику «шарлатанами» и жаловалась на то, что ей теперь только хуже.

Но я была слишком беспечна для того, чтобы обратить внимание на едва заметные подозрительные признаки болезни.

Именно этим болезнь и коварна – подкралась незаметно и потихоньку начала реализовывать свой подлый план необратимого уничтожения мозга.

А ты в это время сидишь где-нибудь с мужем в баре, смеёшься и думаешь, что мама опять звонит тебе не вовремя и смешно с тобой разговаривает.

Полный провал.

* * *

Однажды поздней осенью, сильно заранее готовясь к Новому году, я разбирала вещи и обдумывала последствия кризиса 2008 года, в частности то, что мы с мужем решили закрыть наш микробизнес, так как в новых экономических условиях это оказалось самым лучшим решением. И мне было, мягко говоря, не весело.

Позвонила моя сестра. После очередного безрезультатного исследования у неё больше не было сил скрывать все подробности, и она решила, наконец, всё мне рассказать.

– Летом мы сделали с мамой МРТ, я возила её по рекомендации к одному хорошему неврологу.

– Каждому хорошему неврологу нужен хороший невролог, – как обычно, отшучивалась я.

– Она привлекла даже одного известного профессора, который пишет учебники по неврологии. Его подпись стоит на документах…

– Ну, и?

– В общем, коротко, итог такой: есть некая болезнь, непонятно какая. Нужно делать массу обследований, болезнь будет прогрессировать. И вроде как она может продолжать вести привычный образ жизни, сколько сможет.

– Сколько сможет? В смысле? – я решила, что это шутка.

Ведь мамы не болеют. Не болеют же?

Светин голос изменился, стал немного хриплым от волнения.

– А потом эта невролог вышла со мной в коридор, чтобы мама не слышала, и сказала, что расслабляться нельзя, потому что через пару месяцев она превратится в «овощ» и будет лежать в таком состоянии много лет.

Сложно объяснить эмоции, когда такое говорят про одного из самых главных для тебя людей.

Особенно после того, как ты вместе со всей семьёй убеждала её, что «ей просто скучно и необходимо внимание», а она заболела болезнью, в результате которой станет «овощем».

От безысходности мы с сестрой очень сильно поругались друг с другом прямо по телефону.

– Что значит «нет названия заболевания?» Не бывает такого! Что за идиоты вас консультировали?! – начала я.

– А ты самая умная? Могла бы с нами съездить хоть раз и всё спросить!

– Для начала могла бы позвать на ваши тайные вечеринки на двоих!

– Да как тебя позвать, если ты вечно самая занятая: то свадьба, то работа?!

Помню, что пока мы ругались, я швырялась всем, что под руку попадётся, мы громко, на разрыв глотки, выкрикивали ругательства в адрес друг друга, кажется, я даже засветила телефоном в стену в конце разговора…

Я точно не помню даже хронологию этих последующих дней, но фразу: «Ваша мама закончит дни в виде овоща, лежащего в кровати», – не забуду никогда.

А это вообще не входило в мои планы.

В мои планы входило лишь безупречное будущее, в котором с мамами всегда всё в порядке.

«Выпустив бесов», я, конечно же, успокоилась, огляделась и поняла, что даже не нанесла серьёзного урона имуществу.

Но во мне словно что-то сломалось.

То ли оттого, что сказали эту фразу не мне и я не имела возможности ответить этой дуре врачу что-то в духе: «Сама ты овощ», – или объяснить ей, что она ошибается, и пациенты-овощи бывают лишь в кино. Или объяснить, что, в конце концов, нельзя таким чудовищным сравнением преподносить людям информацию о неизлечимом заболевании ближайшего человека.