Читать книгу Доктор Фауст и его агентура - Марк Берколайко - Страница 5
Доктор Фауст и его агентура
Часть первая
Нет, старость – это лихорадка, бред с припадками жестокого озноба[3]
Глава первая, начинающаяся с того, что она – Светлана
ОглавлениеКонечно же, Светлана, – и тут Наумычу для придумывания прозвища Светлячок задумываться не пришлось.
А вот она свои творческие способности во время первой его лекции на секунду напрягла и написала Сережке записку: «Он похож на измученного познанием доктора Фауста!»
Много позже Наумыч, благодаря Светлячка за придуманное для него прозвище, рассказал, как сюжет первой части «Фауста» через много лет после ее написания, был про́жит (правда, с «точностью до наоборот») самим Гёте и редко вспоминаемой Ульрикой фон Леветцов[5].
Назвал рассказ Нагибина, который ей нужно непременно прочитать… И она прочитала… раз, другой, третий… выучила почти наизусть… и потом часто примеряла ту давнюю историю на себя и Доктора Фауста.
Потом перестала: что толку им с Доктором пребывать в прошлом, ей самой рядиться в платья Ульрики, а ему – в камзолы Гёте, если их совместное пребывание в настоящем все более похоже на выходы в открытый космос, для чего, как известно, нужны не одежды, а скафандры.
Однако это случилось много позже, когда с самой первой лекции по теории управления для четверокурсников много воды и утекло, и испарилось; в сентябре же 2008 года Светлана просто написала Сережке, что «легендарный Наумыч» похож на измученного познанием доктора Фауста.
Написала, не подозревая, как глубоко в будущее ей удалось заглянуть.
Да и Сережка на записку эту глянул одним глазком. Он тоже ни о каком будущем не думал, а слушал рассуждения «легендарного Наумыча» – и кипел, внутренне пузырясь и булькая…
А говорил тогда Наумыч вот что:
– Была когда-то компания DEC, Digital Equipment Corporation, начинавшая в тысяча девятьсот пятьдесят седьмом году с цехов в небольшом здании бывшей шерстеперерабатывающей фабрики в штате Массачусетс, а потом, до середины девяностых задававшая тон в производстве компьютеров. Впрочем, основатели DEC, Ольсен и Андерсон, слова «компьютер» избегали, оно у них ассоциировалось с чем-то большим и дорогим, требующим отдельного зала и многочисленного обслуживающего персонала. Таковыми, большими и дорогими, они в то время и были… Кстати, тогда же СССР со своими БЭСМ, «Быстродействующими электронно-счетными машинами», и «МИР», «Машинами для инженерных расчетов», числился на вполне передовых позициях. Но DEC не просто шагнула вперед, она прыгнула вверх – и у нее появился процессор «Альфа», на порядок опередивший интеловские, у нее появилась своя операционная система, в сравнении с которой майкрософтовские игры с «окнами» воспринимались как забавы в песочнице – и все это служило ясной и благородной цели: дать серьезным ученым и инженерам гигантские возможности для решения сложных задач. Но Hewlett-Packard, Intel, Microsoft, Apple предпочли флиртовать с рядовыми потребителями, то есть с недоучками. Они уткнули их мордами в гаджеты, они помогли опутать их Сетью, холуйский девиз «Клиент всегда прав!» стал «Виагрой» для увядающей потенции человечества, и в итоге построена цивилизация примитивности и заурядности, в которой, боюсь, для России места нет… Вы хотите что-то сказать, юноша?
Это он сделал вид, что заметил наконец Сережку, тянувшего руку после первых же прозвучавших на лекции фраз. Того самого Сережку, которого почти все встречавшиеся с ним преподы мечтали погубить неудами. И чтобы потом сразу же в армию его, а следом, без задержек, в тюрьму, на пожизненное, но еще лучше – под пулю за попытку к бегству, потому что общаться с ним для замученных бедностью и чудовищной аудиторной нагрузкой доцентов с кандидатами было адски трудно.
Но нервы Наумыча были гораздо крепче. Он, декан и профессор, закончивший когда-то отделение «Радиоразведка» Высшей школы НКВД, а потом из органов изгнанный, с трудом добился должности начальника участка сборочного цеха Недогонежского радиозавода и, работая иногда по две смены подряд, получил вечернее высшее математическое образование и заочное высшее экономико-управленческое. Но не эта необычная биография, не диссертации, монографии и множество статей были причиной того, что авторитет его стал непререкаем, – просто есть суждения, вобравшие в себя и основательность знания, и экзальтированность веры.
Одно из них: «Наумыч – это Наумыч!»
И он о будущей своей агентуре, задорной, как сжимающее желудки молодое вино, знал многое.
Прежде всего то, что они – круглые отличники, получавшие, впрочем, свои «отлично» по-разному.
Блондинка, которой он вскоре даст прозвище Светлячок, действительно сияет свежестью, умом, доброжелательностью, благодарно усвоенными знаниями, а потому пятерки в ее зачетке – это яркая, но бижутерия. Особенно в сравнении со скромным перстеньком белого золота с голубым бриллиантом, который ловит любой лучик и вспыхивает на ее пальце прощально, как осеннее небо, – ибо подобные особы всегда прощаются лучезарно с сей минутой, чтобы еще сильнее осветить следующую;
Джока – хорошенькая шатенка с улыбкой слегка рассеянной и словно бы занавешивающей постоянную работу едкого ума, для которого числа информативнее слов, а слова дороже эмоций, – и, слушая ее всегда идеально структурированные и продуманные ответы, педагоги и сами начинают верить в незыблемость изреченных ими на лекциях и семинарах истин;
Князь Гвидон прозван так не только за княжескую осанку, но еще и за то, что, подобно сказочному герою, вполне способен сначала спружинить в сверхусилии:
Сын на ножки поднялся,
В дно головкой уперся,
Понатужился немножко:
«Как бы здесь на двор окошко
Нам проделать?» – молвил он,
Вышиб дно и вышел вон… —
потом, по инерции, спасти Царевну Лебедь… а потом удовлетворенно погрузиться в вечный кайф, взвалив на спасенную царевну строительство столицы, на дядьку Черномора – обеспечение безопасности, а на белочку – наполнение бюджета.
Однако же кайф, в понимании Гвидона, это не шербет, кальян и одалиски, а обретение знаний. Любых: по космологии и филологии, по физике плазмы и микробиологии; об арктических течениях, фондовых рынках и нехороших поступках Медичи, Сфорца и Борджиа… и так далее и так далее… Конспектировать умные мысли умных людей, наслаждаясь порханием дорогой ручки по дорогой бумаге или послушностью клавиш дорогого ноутбука, – какое блаженство! А ведь оно у нашего Гвидона возводится в квадрат и даже в куб – на фоне святой веры в то, что стараниями любящих его, своего чудного Князя, женщин, дядек и белочек город будет хорошеть, безопасность крепнуть, а доходы пухнуть.
О Сережке же Наумыч знал особенно много.
То, например, что тот всегда сидит на лекциях, отвернувшись от доски и кафедры. При этом демонстративно читает учебник или монографию, из которых лектор надергал излагаемый материал.
То, что поднимать его, задав особо каверзный вопрос и надеясь, что всенародно обосрется, бесполезно: он выскажется безукоризненно верно или парадоксально неверно, но затем в споре вывернется.
Что бесполезно также выгонять его из аудитории, обещая расправу на экзамене, – потребует создания комиссии и, отвечая, непременно изложит два варианта: «как меня научили бы, если б не отлучили от посещения» и «чему я сам, отлученный, научился». И будут его слушать, размышляя тоскливо: зачем такие блестящие головы достаются таким отъявленным мерзавцам?
Парадокс, однако, заключался в том, что Наумыч приказывал все эти экзамены записывать для полного контроля на диктофоны, а потому Сережке вынуждены были ставить пятерки, публиковать в сборниках его доклады на конференциях и поздравлять потом с очередным присуждением ему Потанинской стипендии.
Итак, студиозус неустанно тянул руку, а когда возможность «сказануть» была ему наконец дарована, воспользовался ею сполна.
– Профессор, – именно так, а не по имени-отчеству.
Именно так, равноправно, когда к названию должности прибавляют «мистер» в одном только случае, при обращении к президенту, а всех прочих служивых кличут коротко и просто: «губернатор», «сенатор», «конгрессмен»…
Наумыч мигом уловил Сережкино амикошонство, но виду не подал, а ждал, когда тот развернется во всю свою могутную ширь. И невысокий, подвижный, как бес, пляшущий на острие хайтек-прогресса, Сережка «развернуться» не преминул:
– Давным-давно Шиллер сказал: «Любовь и голод правят миром!» Насчет любви – фигня, ее время прошло, теперь «Азарт и голод правят миром!». Азарт таких, как Джобс, Возняк, Уэйн, Брин, Касперский, Маск – и голод семи миллиардов бессмысленных двуногих, вечных иждивенцев. А потому азартным приходится формировать потребности бессмысленных таким образом, чтобы те – в свое удовольствие – жрали и спаривались, но не мешали при этом менять мир к лучшему!
– Вы резки, юноша! – редко случалось Наумычу быть столь смиренным. И не морщиться при этом, а, скорее, «антиморщиться», то есть сменить привычно складчатую кожу лица на невесть откуда взявшуюся другую, совсем иного качества, облегающую его скулы и челюсти так же плотно, как перчатка – руку прелестницы.
Однако, увидев эту гладкость внезапно изменившегося лица декана, хорошо знакомые с ним сотрудники вспоминали почему-то не о прелестницах, а о том, чей он сын и чем именно прославился его отец…
Но ошибся бы тот, кто подумал бы, будто Наумыч на той лекции разгневался мгновенно. Нет, он казался невозмутимым, хотя там, где все еще бесперебойно, несмотря на возраст, стрессы и курение, работали сердце и легкие, возникла пустота. Появляющаяся, как правило, когда он вспоминал о стране, которую случайно подвернувшиеся возмездию трое мужиков оттащили на замусоренное кладбище истории.
Давно уже состоялся тот вынос тела, однако Наумыч все еще мучился, вспоминая, что агонизирующая страна иногда все же становилась привлекательной, как очень старая и очень уродливая леди, на лице которой вдруг проступают черты некогда хорошенькой мисс.
Вот и на лекции Наумыч припомнил, как в начале восьмидесятых пришла в Недогонеж телеграмма, в которой председатель правления корпорации DEC поздравлял «коллег» из недогонежского объединения «Электроника» с началом успешного выпуска так называемых рабочих станций… вполне уважительно, хотя и несколько иронично поздравлял.
То были по сути дела персональные компьютеры, которые объединялись в систему «мыслящих» единиц; то был прообраз современных «облачных вычислений» – а ехидство американского менеджера основывалось на том, что «железо» было слеплено по добытой нашими разведчиками документации. Программное же обеспечение – говоря по-современному коды – построчно разбиралось и улучшалось молодыми математиками, выпускниками недогонежского университета.
Гэбисты, особенно охотно совавшие свой нос туда, где творилось нечто, их мозгам недоступное, считали, что среди «кодеров» слишком много евреев, однако вынуждены были терпеть, подчиняясь предписаниям Политбюро не копаться, против обыкновения, в анкетах, поскольку «рабочие станции» военным нужны срочно.
Но телеграмма!.. О, это было ЧП! – и комитетчики, упреждая получение крепких пенделей за утечку секретной информации, предложили генсеку прополоть ряды офицеров Минобороны и технологов «Электроники». Однако не учли наличие в тексте телеграммы нюанса, польстившего самолюбию Брежнева: председатель правления, упомянул, поздравляя, что китайцам, укравшим документацию DEC тремя годами раньше русских, выпуск продукции наладить до сих пор не удалось.
И сказал тогда, миролюбиво причмокивая, бровастый генсек, которому, если по правде, обрыдло уже все, кроме охоты: «Штатники секреты свои просрали дважды – и ничего. И китаёзы вон обделались, но не больше обычного щурятся… Так что давайте-ка, лучше наградим всех причастных недогонежцев!»
Немного смешно гордиться подобным – подумаешь, подвиг, сумели в кратчайшие сроки передрать у американцев их передовую разработку! Но ведь тогда сумели, а сейчас и на это не способны! Но ведь мы сумели, а китайцы – нет, и немцы бы не сумели, и японцы, и французы… Значит, держались мы тогда недалеко от лидера! И ведь долго так было, с начала шестидесятых, когда, с отставанием всего лишь на полгода, создали на заводе в Таганроге настоящую интегральную микросхему на полупроводниках…
Но тут Наумыч, чтобы пустота в груди не стала совсем уж вакуумной, заставил себя отвлечься от воспоминаний и внимательнее прислушался к тому, что кричал Сережка, которого дважды повторенное «юноша» оскорбило донельзя.
– Объяснять историческое поражение нашей страны тем, что человечество, видите ли, зашагало куда-то не туда?! По-вашему, именно поэтому мы глотаем пыль на обочине?! Тогда попотчуйте нас заодно рассказами о таблице Менделеева в недрах Сибири и о том, как русофобы всего мира мечтают их захватить!
«Троцкий! – прогремело в голове у Наумыча. – Внешне непохож, но повадки, но энергетика – стопроцентная реинкарнация Льва!.. Вот бы отец удивился!»
Светлячок (прозванная так вскоре) смотрела на грозного декана с сочувствием – как на комика, который вот-вот сядет со всего маха в лужу, и поначалу это будет безумно смешно, но через две-три секунды придет понимание, какая адская боль прошила копчик бедолаги.
Гвидон поглядывал то на лектора, то на Сережку, и ясно было, что мысли друга он всецело поддерживает, но, случись ему их излагать, говорил бы с Наумычем тоном доброго властелина, расстроенного тем, что знаменитый звездочет и книгочей так неожиданно превратился в недоумка. Однако при этом называл бы бывшего мудреца не иначе как «досточтимый профессор».
А Джока словно бы смотрела фильм, сюжет которого удивительно согласован с последовательностью ее безукоризненных умозаключений:
– сейчас Наумыч прогонит Сережку вон… навсегда… то есть до экзамена;
– вечный изгнанник потребует создания комиссии, которая в угоду декану будет настаивать если не на двойке, то на трояке, чтобы надоевший всем мерзавец не получил диплом с отличием;
– однако престарелый факультетский гарант справедливости настоит на четверке – чтоб ни нашим ни вашим;
– а готовиться к экзамену они с Сережкой будут вместе, потому что у нее всегда самые толковые конспекты на всем потоке – и этот дополнительный шанс привязать его к себе еще крепче она не упустит;
– после экзамена, на котором его хорошо поимеют, он прибежит к ней плакаться по поводу идиотского устройства мира – и вот тогда…
Вывод: замысел стать его женой, возникший у нее еще в конце первого курса, когда «будущий муж», роняя слюну, гонялся за Светлячком (тогда еще просто Светланой), вполне реализуем!
Что и требовалось доказать.
И, будто бы прочитав мысли всех троих, Наумыч решил обойтись без образцово-показательной порки. Лучше неожиданный хук слева, тем более что Троцкий, слегка устав, на последних вдохах-выдохах произнес совсем уж запредельное:
– …Есть такое выражение «Врет, как очевидец». Но гораздо хуже, когда кто-то, не ожидая, что его поймают на слове, врет, как проповедник.
– Проповеди произносить не умею, – усмехнулся Наумыч, – а если б даже и умел, то вам, именно вам, проповедовать бы не стал. Цитировать Евангелие от Матфея, перед кем не стоит метать бисер, тоже не буду. Просто констатирую: наше с вами общение бессмысленно, а потому…
Ликующим стало лицо Сережки: он вынудил легендарного Наумыча стать банальным и изгнать дерзко мыслящего студента без права посещения. Чтобы потом, на экзамене, стараться, едва не выпрыгивая из идеально выглаженных брюк, завалить его.
– …а потому, – продолжил Наумыч почти ласково, – я запрещаю вам появляться на моих лекциях в течение всего учебного года. Но, учитывая вашу незаурядную одаренность и стойкое присутствие в базе данных Потанинского фонда, что, безусловно, делает честь нашему факультету, «отлично» на экзамене поставлю вам автоматически. При непременном, однако, условии вашего отсутствия и в этот день. Зачетку передадите с друзьями.
Выждал минуту. Удивленно посмотрел на Троцкого: ты еще не аннигилировал? – и взревел неожиданно:
– Ты слышал, что я сказал?! Пошел отсюда на хер!
«Британские ученые установили» – когда-то этой фразой любили начинать любую околонаучную дребедень. Но они действительно установили, что двое юных хищников одного и того же вида не могут примириться с существованием друг друга ранее, чем после хорошей драки. В нашем же случае, будто бы доказывая, что человек хищен в любом возрасте, неприлично долго живущий самец с пеньками зубов, стыдливо прикрытыми металлокерамикой, охотно ринулся в бой с юнцом, оскалившим вполне достойные уважения натуральные клыки. Повод для схватки нашелся бы всегда: воспевал бы, к примеру, Доктор Фауст полезность отдающих мистикой комплексных чисел или, напротив, обличал бы вредоносность невинных десятичных дробей, Троцкий все равно разразился бы наглым лаем, получил в ответ хриплый рык – и в бой!
Но в сказанном Доктором Фаустом был совсем уж оскорбительный для Троцкого нюанс: «пятерка» – словно бы брошенная в него перчатка. О, если б можно было хотя бы счесть ее символом вызова на дуэль! – так нет же, перчатка эта будто ворковала: «Возьми меня, малец, а то у тебя ручонка замерзла!»
«Экий он чувствительный!» – подумает иной читатель и, возможно, будет прав: времена нынче такие, что пощечины мы все чаще именуем шлепками[6], однако наш Сережка-Троцкий, подобно Троцкому Льву, своему прообразу, считал, что любой замах – это уже пощечина.
5
Он полюбил Ульрику, когда ему было семьдесят два, а ей семнадцать, и через два года, предварительно получив у лучших тогдашних врачей заключение о том, что здоров абсолютно и феноменально, просил ее руки. Она отказала. Выплеснув боль в гениальных стихах («Мариенбадская элегия»), отвергнутый Гёте прожил после этого еще восемь лет, в течение которых завершил наконец «Фауста». Ульрика же дожила до девяноста пяти, так и не побывав замужем и сохранив, вольно или невольно, верность если не самому Гёте, то его любви. С искренним сочувствием к ней написан замечательный рассказ «Последняя любовь» выдающегося советского писателя Юрия Нагибина, а русский астроном Сергей Белявский назвал в ее честь обнаруженный им в 1917 году крупный астероид.
6
Е. Шварц. Тень.