Читать книгу До и после. Стихи и песни - Марк Борисович Аксенов - Страница 44

Стою на лестнице, лениво

Ползущей кверху из глубин,

И чувствую себя счастливым

Без объяснений и причин!

Навстречу мне плывут две нитки

Жемчужных  бусин-фонарей,

Сошедших будто бы с открытки

Далекой юности моей.

А наверху, где пахнет прелью

И свежей краскою оград,

Где солнце с  прелестей апреля

Срывает призрачный наряд,

Беспечным, юным и красивым

Я чувствую себя опять!

И взором улиц перспективу

Обнять готов и целовать!

Весенний день. Я вышел на Арбат.

Рекламных вывесок и слоганов призыв.

А мне навстречу – бронзовый Булат,

Бредёт, гитару где-то позабыв.

И кажется, что больше ничего,

И песенки давно уже не те,

Ни смысла в них, ни духа твоего

И от троллейбуса одна лишь буква «Т».

И всё ж… весна колдует над Москвой,

И в гомоне автомобильных стай

Мне так же слышен тихий голос твой,

И празднует свои победы май,

К чему грустить, что не вернётся вновь,

Страна с названием СССР?

Ведь солнце в небе, «май, Арбат, любовь»,

Как прежде, выше всяческих карьер!

Был свет наш и газ – в керосиновой лавке,

И голод был в послевоенной Москве.

Но новая станция на Ярославке

Уже называлась ВэСэХаВэ.*

Мы сразу влюбились в сады и фонтаны,

И в легкий ажур белоснежных дворцов.

Внутри павильона Туркменистана,

Мы медленно шли вдоль восточных ковров.

И медленно плыли навстречу с мангала,

Лишая рассудка, мясные дымки.

Папахи кричали, и мама сказала:

Мы скоро придём сюда есть шашлыки.

А мальчик не понял, что это такое,

Но вскоре отведал то слово на вкус,

А позднее лето цвело над Москвою,

Вобравшей в себя весь огромный Союз.

Российские степи, вершины Кавказа,

Пески Кара-Кума, отроги Карпат

Как будто собрались тут вместе и сразу

На дружбы народов великий парад.

И все это в память проникло без спроса,

И живы доныне в седой голове

Туманность мангалов, созвездия флоксов

В далёкой галлактике ВэСэХаВе.

*До 1959 г. ВДНХ называлась ВСХВ —

Всесоюзная сельскохозяйственная

выставка.

Ведь недаром же ты, Россия,

Третьим Римом Москву назвала —

Мягким светом легла Византия

На иконы и купола.

Тайным шагом вошла в коридоры,

Где с царём патриарх, не спеша,

Век за веком ведут разговоры

И судьбу поколений вершат.

Небо лиственным орнаментом украсив,

Выше кленов, выше туи молодой,

Крону пышную раскинул стройный ясень

Над оградою усадьбы родовой.

А за этою чугунною оградой

Белой башенкой увенчан барский дом.

Львы над лестницей и стройные наяды,

Говорят, стояли раньше над прудом.

Над водой чугунный мостик изгибался,

От него вела аллея прямо в сад.

Высох пруд и сад заглох, лишь дом остался

Под охраной львов и гипсовых наяд.

Как узнать теперь, какие помнят виды

Их глаза с пустыми ямками зрачков?

И какие видят сны кариатиды,

На террасе подпирающие кров?

Я этот день сегодняшний прожил —

И в этом нет малейшего сомнения —

Совсем не понапрасну и не зря!

Сегодня я, друзья, поговорил

С живым свидетелем правления

Из рода Рюриков последнего царя!

С живым свидетелем! Не с храмом, не с дворцом!

Я говорил, а он спокойно слушал.

Уверен я вполне – имеет уши

Всё, что когда-то создано творцом!

Я скромный свой привет передавал

Ему, как мог, и сердцем, и словами.

А он своими мощными руками

Тянулся ввысь и жизнь благословлял.

И мне при том, как будто говорил:

«Всё чепуха! Какие наши годы!

Промчались мимо войны и невзгоды,

Чума, холера, голод, недороды.

Вот мне четыре сотни тридцать три,

А приходи-ка ты, мой друг, весной

Сюда, на эту самую аллею.

Увидишь, я, как прежде, зеленею

И расцветаю, словно молодой!»

Его послушал я ещё минуты две.

Но был мороз, и я ушел. Пусть это грубо,

Но так не хочется «дать дуба» возле дуба,

Пусть даже и старейшего в Москве.

А что фонарь? Ему до фонаря,

Что лиственница ласковой рукою

Его обнять пытается порою.

Он всё ворчит – «Стараетесь вы зря!

Вы приняли за дерево меня.

Но это лишь досадная ошибка.

А то, что посчитали вы улыбкой —

Лишь бледный свет вечернего огня,

Горящего во мне по вечерам.

Но он, увы, не вам лишь предназначен,

Бюджетом городским с лихвой оплачен,

Он светит всем, кто ходит в гости к нам.»

«Прошу меня простить, железный друг, —

Шептала лиственница удивленно —

Что я, пытаясь прикоснуться к клёну,

Своею веткой вас задела вдруг!»

А что же клён? Он равноудалён

От лиственницы, бархатно-зелёной

И фонаря, что между ней и клёном

И ни в кого из них он не влюблён.

Как благодарен я судьбе своей

За все её кредиты и подарки,

За долгие прогулки в старом парке

И отдых на скамье среди аллей,

За то, что я душою не ослеп,

Что муза посещает временами,

Что разговор деревьев с фонарями,

Мне до сих пор понятнее, чем рэп.

Звуки за окнами – «вжик», да «вжик»,

Как информация о снегопаде.

Чистит дорожки дворник-таджик

В огненно-рыжем своём наряде.

Затемно чистит, пока ещё спят

Жители коренные,

Спят их машины, вставшие в ряд,

Спят их дома большие.

В снежной постели город лежит,

Крепок и хлебосолен.

Тихо вокруг, и дворник Фарид

Жизнью своей доволен.

Но дети его подрастут и пойдут,

Каждый дорогой своею:

Дочери – замуж, сын – в институт.

Дети отцов умнее.

Этому длиться из века в век,

Нам же в догадках теряться —

Кто в городах будет чистить снег

Скажем так, лет через двадцать?

Наш человек от лопаты отвык,

Да ведь и я не пойду в кочегарку.

Чистой дорожке, что вымел таджик,

Радуюсь, как подарку.

Этот район назывался «Чикаго».

Видимо, тот ещё был район.

Чёрный барак двухэтажный, общага,

Мат трёхэтажный со всех сторон.

Оно и понятно, с далёких окраин

Сюда по лимиту съезжался народ.

По Конституции – главный хозяин,

По жизни, как правило, пьющий сброд.

Барак двухэтажный в прошлом остался,

Но жив и здоров трёхэтажный мат,

Который из уст алкашей перебрался

В нежные губы юных девчат.

Вот здесь в отставке, чуть ли не в опале

Граф Пётр Панин старость коротал.

Пруды, быть может, так же отражали

Мосты, беседки, всё, что создавал

Известный зодчий, следуя примерам,

Которым надлежало подражать.

Но не Версаль, не Шлоссбург, а Бендеры

Он призван был в проекте воссоздать.

За взятие турецкой неприступной

Фортеции на берегу Днестра

Хозяин замка – полководец крупный,

Был награждён. Но милостей двора

Он, как ни странно, так и не дождался,

О чём всегда с обидой говорил,

Болтал на всех углах и доболтался —

В негласную опалу угодил.

Так в ней бы и почил, когда бы снова

Страна не оказалась на краю.

Граф был направлен против Пугачёва

И вновь исполнил миссию свою.

Прошли века, остались те же виды

На мост и пруд, на честь и на страну,

На то, как должно забывать обиды,

Когда судьба Отчизны на кону.