Читать книгу Взрослые дети - Марк Дин - Страница 1

То была сказка без драконов, но с красивой принцессой в финале. Саша уже мог видеть ее. Он был уверен, что соперники далеко позади. Лыжи будто сами несли его к финишной черте. Трибун не было видно, только несмолкающий гул доносился с их стороны. Оля бежала ему навстречу с радостными криками, готовая зацеловать до потери сознания. Совсем на нее не похоже, хотя и букой она не была. Даже журналистам старалась улыбнуться.

– Шестьдесят второе место. Пять промахов. Чем объясните? – лишь такие вопросы могли поколебать ее дружелюбие.

Но в сказке таких вопросов не бывает. Зато бывают злые на весь мир ведьмочки. Их обычно рисуют клыкастыми уродинами с растрепанными волосами. Сказочники не скупятся на их счет. Ведьма говорит мерзким гнусавым голосом. Ее одевают во всякое тряпье и награждают огромным горбом на спине. Зовут ее просто ведьмой, злой ведьмой, жадной или глупой – все зависит от фантазии безжалостного писателя. Если в довершение ко всем ее горестям добрый молодец не отыгрывается на ней по полной программе, сказка считается странной. Такой была и Сашина. Его ведьму звали Катей. Симпатичная девушка с веснушками. Лишь голос ее напоминал о неприглядной роли. Когда она открыла рот, Саша услышал громкий гудок и грохот несущегося поезда. Он не успел разглядеть предмет в ее руках. Было больно, в глазах потемнело. Он уже не видел ни Олю, ни Катю. До него доносился лишь Катин клич.

Тучная проводница покачала головой:

– Зеленку надо?

Саша поднимался с пола. На голове шишка, на руке – ссадина. Так падение со спальной полки вернуло его в реальность. Он быстро вспомнил этот вагон, где провел без малого пять суток. Вспомнил двух соседей-картежников. Те играли в дурака, фараона и игры, совсем неизвестные широкой аудитории. Оба были научены горьким опытом и играли только на щелбаны. Выигравший партию в душе ругал себя: «Надо было хоть сто рублей поставить». И чем больше он себя ругал, тем ощутимее становились щелбаны для проигравшего. В конце концов, они поддались азарту. Пошли в ход сотенные купюры, а потом и покрупнее. Сразу нашелся желающий разделить их компанию. Он оставил обоих с носом и сошел на ближайшей станции. Его ждали новые гастроли в другом поезде.

Проводница очень скоро забыла про обещанную зеленку и решила «дернуть чайкý». Проигравшиеся картежники приуныли. Впрочем, затишье в вагоне длилось недолго. Назревал скандал, источником коего была одна пассажирка. По комплекции она не уступала проводнице, прокричавшей в дальнюю часть вагона:

– В чем там дело?

Пассажирка размахивала руками и вопила, что у нее украли паспорт. Она перерыла весь свой багаж, но так его и не нашла. Когда пришел линейный, женщина совсем сникла и разревелась. Полицейский с проводницей долго выясняли, где она видела свой паспорт в последний раз.

– Как же мне теперь быть? – причитала женщина.

Она позвонила сыну и поплакалась ему. Другие пассажиры принялись проверять свой багаж. Как обычно в таких ситуациях, бабушки стенали, что раньше не было столько ворья, люди были честнее. Следом пошли разговоры о золотом веке, когда колбаса была дешевой и без всяких консервантов. Пострадавшая продолжала рыдать о своем паспорте. Наконец, она соскочила со своего места и набросилась с расспросами на проводницу:

– Подушка, где подушка? Куда вы ее унесли? – вытаращила глаза женщина.

Накануне пассажирка долго искала место, чтобы сохранить свою главную ценность. Она нашла его под наволочкой казенной подушки. Утром же женщина сдала спальные принадлежности, позабыв о тайнике.

– Потише вы, – сказала проводница спокойно.

Она уже попрощалась с премиальными. «В вашем вагоне воры. Позорище!» – слышался ей голос начальника. Но теперь премия оставалась при ней, а остальное не играло большой роли.

– Как же можно такое забыть? – продолжала проводница назидательным тоном.

Злосчастную подушку в числе сотен других уже успели сдать на станции. Зареванная женщина переживала за свой багаж. Она была уверена, стоит только оставить его, и желающие поживиться обязательно найдутся. А как же свадьба ее сына обойдется без домашних консервов и колбасы? Проводница сжалилась над ней и вызвалась «посторожить». Решающими стали слова «отправляемся через семнадцать минут».

– Успеет или нет? – вслух рассуждала проводница.

Пассажирка с максимальной скоростью, на которую была способна при своих ста пяти кг, неслась по заснеженному перрону. Наблюдая за этой драмой, бабушки оставили в покое натуральную советскую колбасу и принялись жалеть забывчивую пассажирку.

Сосед Мягкова мирно храпел и даже не проснулся, когда тот рухнул с полки, попутно задев его. Мягков была фамилия Саши, единственное, что досталось ему от отца, помимо зеленых глаз и изящного прямого носа. Наконец мужчина потянулся и звучно зевнул, разминая связки. Накануне он весь вечер не закрывал рта. С воодушевлением рассказывал он о рыбалке на Амуре. Как в любых рыбацких рассказах, не обошлось без «вот таких» сомов и щук в полтонны весом. Мужчина говорил и говорил. Саша слушал и слушал, ему становилось неловко от собственного молчания. На свою голову он рассказал, как с пограничным отрядом задержал китайских браконьеров с тушей редчайшего амурского осетра. После этого разговор растянулся на добрых три часа. По вагону разносился храп, а мужчина так и ехал на своем коньке. Сейчас он выспался и был снова во всеоружии. Краем уха он слышал истерические крики беспаспортной пассажирки. Ему непременно хотелось высказаться, не важно о чем, пусть даже о матрасах и подушках.

– Ведь они должны сдавать постельное на конечной станции. Правильно я говорю?

Этот вопрос был его любимой присказкой. Если собеседник кивал в ответ, мужчина думал, что его внимательно слушают, и разводил свое пустословие до следующего вопроса.

Шишка не настраивала на беседы, особенно такие. Саша просто пожал плечами. Тогда мужчина нашел жертву в лице проводницы.

– Я-то откуда знаю? – огрызнулась она и продолжила неспешное шествие к тамбуру.

– Пройдусь, – решил доложить сосед Саше.

– Не мешайте мне поезд отправлять, – пыталась отделаться от назойливого пассажира проводница.

– А я думал, что отправляют те проводники, которые стоят на платформе.

Мужчина явно поймал нового конька. Ему стало интересно, почему проводники, помимо желтых, используют красные флажки, и связано ли это с советским знаменем.

Проводница фыркнула и заперлась в своем купе.

– А как же поезд? – наседал из-за двери говорун.

В окно проводница увидела зрелище, заставившее ее улыбнуться. Крепко держа заветный паспорт, упитанная пассажирка выскочила из здания вокзала. Когда та развила максимальную скорость и все ее складки пришли в движение, проводница вдруг вспомнила, как варила в детстве сгущенку. Нагретая банка раздулась и извергла студенистую массу прямо в потолок. Вареная сгущенка кляксами плюхалась на пол, что и теперь казалось давно уже выросшей девочке весьма забавным.

Пассажирке оставалось преодолеть пешеходный мост.

– Три минуты, – произнесла вслух проводница и пошла-таки в тамбур со своим желтым флагом.

Зря она надеялась, что навязчивый мужчина отстал.

– Вот скажи, – обращался он к Саше, стоя в проходе и не сводя глаз с купе проводника, – есть в казарме банный день. Правильно? А вот день, когда сдают постельное в стирку?

Саша лениво кивнул.

– Вот, – воскликнул мужчина, словно открыл новый континент. – И он тоже строго по расписанию, а не когда кому-то сбрендит. Женщина, женщина, – устремился он за проводницей. – Разве это нормально – спать без постели? Разве это правильно?

– При отправлении в тамбуре не должно быть посторонних.

Проводница на ходу придумала это правило, и оно на несколько минут спасло ее от потока вопросов. Говорун пробурчал что-то про бесконечные инструкции с одними только ограничениями, но покорился.

Пассажирка с паспортом уже забралась на пешеходный мост. От вагона ее отделяло не более сотни метров, но силы были на исходе. У проводницы проснулся азарт, какой бывает у футбольных болельщиков, когда их команда на последней минуте матча идет в решающую атаку на ворота соперников. Она забыла про собственный флажок и от возбуждения прикусила губу. Вот пассажирка уже у спуска. Локомотив угрожающе гудит. Пассажирка с багровым лицом собирает последние силы. И вот уже, взяв паспорт зубами, она схватилась обеими руками за поручни и на коленях вползла в вагон.

– Давайте, давайте, отряхнитесь, – ласково произнесла проводница.

В ее глазах эта женщина стала настоящей героиней. Она так растрогалась, что пообещала принести героической пассажирке мятного чаю:

– Усталость как рукой снимает.

– Ужас, – выдавила из себя пассажирка.

– Чего это с тобой? – пристал сосед к Саше. – Подрался, что ли? – Ответа он ждать не стал и продолжил: – Вот и правильно. Сейчас люди только и понимают кулаки. Как треснешь, сразу умнеют. Как ни крути, а армия закаляет характер. Правильно?

Один из горе-картежников при этих словах впервые улыбнулся.

– Правильно, правильно, – поддержал он с иронией.

– Солдат с печки бряк, – шепнул его товарищ.

– Да не, там про моряка… Моряк с печки бряк, растянулся, как червяк. В рифму должно быть…

Его приятелю было по большому счету все равно, есть рифма или нет, главное, что ему это казалось смешным. Простая игра слов заставила мигом забыть о проигрыше, и вагон содрогнулся от его хохота.

– Чего-то долго стоим, – сосед-говорун снова уставился на Сашу.

Его опять понесло. В воображении мужчины возникла проводница. Ей стало плохо, и она упала прямиком под колеса встречного поезда. «Тучным людям часто бывает плохо», – это казалось ему железным аргументом. Дабы проверить свои догадки, он прильнул к окну. Снег сыпал. Говорун разглядел очертания двух людей на перроне, которые показались ему подозрительными.

Изучение людей на перроне прервали тяжелые шаги в тамбуре.

– Во, сейчас поедем, – подмигнул говорун Саше.

Запыхавшаяся пассажирка пробиралась к своему месту. На нее жалко было смотреть. При каждом новом усилии она хваталась за поручни, глотала воздух и продолжала свой героический поход. Достигнув Сашиного места, она едва не рухнула на парня всем своим центнером.

– Похоже, у них новая инструкция – ждать опоздавших пассажиров, – рассуждал вслух говорливый сосед Саши. – Оно хорошо, конечно, ведь вещи-то человек оставляет в вагоне. Эх, знал бы, сбегал бы в буфет… Ну, пора уже… – последняя реплика предназначалась персонально для машиниста.

Саша прикрыл глаза. Сон казался лучшим выходом. «Уже скоро, – успокаивал он себя. – Всего двадцать три часа, и… дома». Он не хотел ничего предполагать о своем брате Денисе… Просто надеялся, что тот не влип в очередную историю. Влипать у него получалось мастерски, а когда он выбирался, часто влипал уже Саша. Полгода от Дениса не было никаких известий. Письма уходили и оставались без ответа. На звонки никто тоже не отвечал. А перед самым Сашиным отъездом ответил странный субъект. Попытки поговорить успеха не имели. Вместо ответов субъект акал и чокал. Его акцент позволял понять только загадочное «пинь». Раз пятнадцать оно возникало среди непонятных слов. Этот человек, как и говорун из вагона, не прочь был поболтать и, судя по зачастившим «пинь», желал что-то объяснить на родном для него языке.

Хлопнула дверь в тамбуре. Но и на этот раз ожидания разговорчивого мужчины были напрасны. Худощавая женщина в косынке тащила огромную сумку.

– Пирожки, самса, чебуреки… – повторяла она на автомате, после трех повторов добавляя слово «горячие».

– Дамочка, можно побыстрее? – с раздражением сказал говорун. – Ехать надо… Ту-ту. Понимаете?

– Вам еще долго стоять, – прозвучало сродни откровению. – Кому пирожки, чебуреки…

На секунду ее голос стих. Из-за дурацкого вопроса все пошло не так. Заученная речь, которая повторялась без запинки и всякой мыслительной работы в сотнях вагонов, вдруг сбилась.

– Пирожки, самса, чебуреки, – поправилась продавщица.

– Пойду проверю, – сообщил Саше говорун.

С таким же выражением лица в средние века слуга сообщал господину: «Погодите, милорд, я разведаю дорогу, здешние места кишат разбойниками».

Одна из бабушек тоже проявила детскую любознательность.

– Сиди! – повелела ее спутница. – Не на что там глазеть.

Интеллигентного вида старушка, бывшая учительница, покорилась. Она впервые слышала от подруги столь резкие слова. Сначала такая реакция ее ошеломила, а потом обидела. Педагог с большим стажем не могла напрямую высказать все, что думает. Периодически она косилась на бесцеремонную подругу и своим взглядом пыталась пробудить в ней сожаление. Не то чтобы вежливость была не в чести у вдовы лесничего. Просто ей не повезло с воображением. Она привыкла, что в лесу любой шорох означает опасную зверюгу, четвероногую или двуногую, чем тише шорох, тем хитрее и опаснее зверюга. Теперь, едва говорун прошуршал языком, ее взору предстало обезображенное тело проводницы под колесами поезда. Тайга научила примечать малейшую деталь. Вдова сопоставила услышанные слова, проходивший недавно товарняк и сделала страшное открытие. Всех людей с высшим образованием она считала неженками и решила доступным способом уберечь подругу детства от душевного потрясения.

«Как же она изменилась», – подумала учительница.

Вдове было скучно одной в деревне, а учительнице в городе. Вот так на старости лет они решили пожить вместе, а тут надо же… проявились доселе скрытые тиранические наклонности. Пройдя советскую школу, учительница убедилась в ее превосходстве над всеми остальными. В бога она не верила, но это слишком походило на предначертание судьбы. Одно дело воспитывать чужих детей, другое – перевоспитать самую близкую подругу, такое можно назвать делом всей жизни. Не зря же ей присвоили звание заслуженного работника образования и кандидата педагогических наук. «То было еще при Советском Союзе, когда почетные звания ценились выше денег, и никому не могло прийти в голову торговать учеными степенями». Воспоминания о славном прошлом придали ей сил бороться за подругу до конца.

Среди пассажиров возникали самые невероятные версии задержки поезда. Один парень в очках сказал, что точно так же застрял, когда пропускали бронепоезд северокорейского вождя, спешившего по делам особой важности в Москву. Пассажиры версию парня поддержали и сошлись во мнении, что им и своих клоунов хватает.

– Ой, да не путайтесь же вы под ногами! – закричала проводница на говоруна.

Тот не ожидал уже увидеть ее живой и от такой встречи лишился дара речи. За проводницей следовал мужчина с седой бородкой а-ля Феликс Эдмундович. Из-под его дубленки выглядывал медицинский халат.

Погода казалась доктору мерзкой: снег на лысине, снег на одежде и на портфеле. Хотя его стряхнули еще в тамбуре, часть все же успела растаять. Мокрая дубленка, мокрая лысина, мокрый портфель. С досады врач запыхтел, как разъяренный барсук.

Была пятница, и ему уже следовало с умным видом сидеть перед домашним телевизором и смотреть любимое шоу. Доктор взглянул на свои часы. Капли воды попали на стекло. Но мало того, что часы были исправны, они показывали половину шестого. Это означало: если быстро все обставить с осмотром и допустить, что автобус придет вовремя, можно еще успеть. Шоу играло важную роль в жизни доктора. Он тихо радовался, когда люди не могли назвать даже правильную букву, а он разгадывал целое слово. Умение быстро угадывать слова тешило его самолюбие. Среди коллег по цеху он слыл умнейшим человеком. Привычным его занятием во время рутинных дежурств было разгадывание кроссвордов. Так он готовился к каверзным заданиям на пятничном шоу. Кроссворды стали вторым базовым элементом существования доктора после одной из пятниц. Опытный врач, тридцать лет назад с отличием окончивший медицинскую академию, чувствовал себя посрамленным. Доярка из Ростовской области знала, что лаванду применяют против моли, а он не смог злополучную лаванду отгадать при трех открытых «А». Уступить в заочном состязании профессору еще куда ни шло, но доярке… Требовалось срочное вмешательство лучшего специалиста, и он прописал себе отгадывать по пятьдесят слов ежедневно.

В другую пятницу его дежурство пошло кувырком. Он снова застрял на ботанической теме. Совет при турецком султане изнурял его ум еще больше. Наконец, пришел этот поезд. День напролет врач клял «складских растяп», которые по ошибке выдали в отправном пункте использованное белье.

«Посадят придурков с восьмью классами, а нормальные люди мучиться должны», – сокрушался он в душе.

Все бы плюнули на нестиранные подушки, матрасы и одеяла. Но размеренную работу железной дороги и связанного с ней великого множества служащих нарушил неизвестный Хафиз-оглу. Его сняли в Хабаровске с явными признаками дизентерии. От одного этого диагноза доктор поморщился. Для него это звучало так: «Будет у меня теперь геморрой».

Хафиз-оглу поставил на уши и железнодорожников, и органы, которые раньше принято было обтекаемо именовать соответствующими инстанциями. Вообще, то, что эта темная личность есть Хафиз-оглу, подтверждал лишь паспорт, признанный поддельным. По запросу из Астрахани ответили, что такой гражданин действительно прописан в этом городе. Но фотографию его достать не удалось. Дома его не оказалось, как и в полицейской базе. «По сводкам не проходил». Что следовало расшифровывать так: «Дорогие коллеги из Хабаровска, разбирайтесь сами. До свидания». Немного придя в себя после проблем, деликатно именуемых диареей, условный Хафиз-оглу торжественно объявил следователю: «Русски не понимать, переводчик нада». Понятно, ведь следователь даже издали не был похож на симпатичную девушку-попутчицу, которой человек-загадка читал Пушкина и Джами и вел проникновенные беседы об истинной любви.

Теперь все ответственные конторы от Чебоксар до Хабаровска бились в догадках: «Кто он такой? Как ему по фальшивому паспорту продали билет? Делал ли он что-то подозрительное по пути следования? Почему отправился на Дальний Восток?» В то время как в Астрахани радовались, что «дизентерийный» купил билет вдали от сферы их компетенции и они легко отделались, ведь дело пахло шпиономанией и большим разносом на дорогих коврах, проводница с доктором несли свою порцию хлопот.

– Этот? – кивнул врач на онемевшего говоруна.

Проводница с довольным видом подтвердила его догадку.

– Сыпной тиф, – заявил доктор категорично, но не громко, дабы не создать паники.

– К… как это? – теперь пациент приобрел еще и заикание.

– Сильное желание поговорить – первый симптом… Потом сыпь… – развивал мысль доктор. – И… крышка, – это слово он произнес с особым удовольствием.

– Помогите, – слезно умолял «больной». – Ну, у меня же семья… Как они без меня?

Проводница сникла, ей стало очень жалко несчастных домочадцев говоруна.

«Я бы такого не вынесла», – пронеслось в ее мыслях.

– Успокойтесь, – ласково и очень тихо сказал доктор. – Сядьте на свое место… Вот так, хорошо… Если до вашей станции сумеете помолчать, значит, все в порядке.

Он украдкой подмигнул проводнице. Их отношения отчасти напоминали старую добрую кооперацию под девизом «услуга за услугу». За время долгой разъездной работы проводница наладила подобные связи на всех крупных станциях. Всюду у нее были знакомства и непременно взаимовыгодные. Время СССР было и ее золотым временем. Из каждого вояжа в Ленинград или Москву она везла всевозможный дефицит от импортных джинсов до той самой колбасы, которую недавно вспоминали добрым словом в ее вагоне. Везла для себя любимой и всех знакомых по пути следования. Свои услуги она ценила, хотя цены не накручивала, потому считалась самой честной торгующей проводницей на маршруте. Но эпоха всеобщего дефицита прошла, и теперь все больше приходилось иметь дело с красной икрой туманного происхождения.

Но с откровенным беззаконием женщина дел иметь не желала. Сомнения погрызли, конечно, когда честная проводница отказалась перевозить медвежью желчь для столичного ценителя китайской медицины. Ведь после единственной такой операции можно было провести целый месяц в Таиланде без всяких материальных стеснений. Впрочем, путешествий ей хватало на работе. Любимый сериал был ей стократ милее неизвестного Таиланда, который напоминал о себе лишь надписями на банках с консервированными ананасами. Еще она знала, что там не бывает снега и вроде бы есть теплое море. Все это не шло ни в какое сравнение с сердечными делами очередной клонированной Золушки. Самым прелестным было то, что, пропустив десяток серий, можно без напряжения извилин снова включиться в круговорот мыльных страстей.

Проводница вспомнила про заказ доктора – килограмм лососевой икры к Новому году.

– Шестнадцатого, – обратилась она к нему.

Пассажир с шестнадцатого места уставился на них, ожидая чего-то нехорошего. Доктор заметно повеселел: ему напомнили о грядущем застолье, подарках, баньке… А еще он открыл одуванчик, то есть «дикого родственника астры» из кроссворда. Так он получил ключ к «совету при турецком султане». Это уже было пятьдесят первое слово, которое он решил оставить на завтра. Как и любое лекарство, лекарство для интеллекта следовало принимать в соответствии с назначенной дозировкой.

– Как самочувствие? – ораторствовал врач, с важным видом проходя по вагону.

Пассажиры начали перешептываться, а самые активные требовать объяснений.

– Все хорошо, уважаемые… – врач хотел добавить «товарищи», но вспомнил, что «золотые времена» остались в прошлом. – Плановая проверочка, – продолжал он нежно, едва не переходя на сюсюканье.

Но слухи уже поползли со скоростью лавины. Кто-то тоже вспомнил «золотые времена», а вместе с ними и про неудачные испытания биологического оружия. Кто-то предположил, что вагон облучен неким радиоактивным веществом. Но стоило приблизиться человеку в дубленке поверх белого халата, шушуканья о секретных хранилищах супероружия сразу стихали. Время поджимало, но пройти мимо Саши врач не смог. Он хотел, но что-то посильнее клятвы Гиппократа тянуло его к молчаливому парню. Вдумчиво осмотрев его лицо, доктор, наконец, спросил:

– Что это за воспаление такое у вас на лбу?

– Ушибся, – прозвучало в ответ.

– Шишка это… Он с полки навернулся… во сне, – шепотом поясняла проводница.

«Алкоголь принимали перед сном?» – этот вопрос назревал, но врач решил, что и без него все предельно ясно.

– Головные боли? Тошнота? Рвота? – смаковал симптомы медик.

Еще во время визита в военкомат Саша уяснил бесполезность подобных бесед. Одному парню с близорукостью там прямо заявили: «Ты врешь». Разговоры же о головных болях заканчивались дюжиной строчек непонятных каракулей в личной карточке призывника. B лучшем случае на них ставили печать с надписью «годен», в худшем отправляли владельца к психиатру.

При виде военкоматовского психиатра с загадочной улыбкой на лице призывник уже без всяких колебаний решал как можно быстрее «отбыть к месту прохождения военной службы». Психиатр, дама в возрасте, но еще не потерявшая вкуса к дурачеству, очень любила стеснительных мальчиков, которые попадали в ее кабинет голыми. Вспомнив, очевидно, курс инфекций в институте, она внимательно осматривала подозрительные красные пятна на их телах. В процессе пятен становилось больше, а ее настроение все более игривым. У нее вырастали крылья от мысли, что за дверью стоит целая очередь из юношеских тел. Перед тем как поставить заветную печать, она обыкновенно пробегала въедливым взглядом по призывнику. В какой-то книжке врач вычитала, что людям от природы свойственно властолюбие. Ее личный опыт это подтверждал. Ей приятно было осознавать, что в ее власти отправить парня в армию, погонять по обследованиям или посоветовать, где и за сколько можно взять нужную справку.

Когда Саша на привычный вопрос ответил, что ничего у него болит, на даму-психиатра напал ступор. Окончательно ее добили слова «не собираюсь я косить». Так Саша отправился в армию, даже не услышав о загадочных красных пятнах.

«Все нормально. У меня ничего не болит» безотказно подействовало и на доктора в поезде, ведь тому всегда нравилось иметь дело со здоровыми людьми.

Отставной полковник Груздев, севший на поезд вместе с Сашей, последнего факта не учел. Он сам явился к доктору и попросил срочно подойти к соседней полке. Лежавшая там женщина по-прежнему не расставалась со спасенным из прачечной паспортом. О том, чтобы забраться на верхнюю полку, не могло быть и речи, и полковнику пришлось уступить ей свою. Пассажирка лежала на спине, положив левую ладонь на лоб. На выдохе она издавала протяжный стон, трогавший офицера до глубины души.

Совесть вдруг подкралась к проводнице, которая уже благополучно забыла про обещанный мятный чай.

Доктор взглянул на часы и стал атаковать лежавшую вопросами о самочувствии.

– Голо… ва… – сказала пассажирка со второй попытки, в промежутке глотнув воздуха.

«Что за день такой?!» – как у всякого опытного врача у этого доктора была приятная для пациентов особенность выражать недовольство про себя.

– Давление… высокое, – чуть оживилась пассажирка. – Всегда поднимается, если лоб горячий.

Тонометра, как назло, не оказалось, ведь расчет был на инфекцию, а не гипертонию.

– В больницу поедете? – спросил доктор удрученно.

Даже вовремя пришедший автобус уже не гарантировал приятного пятничного развлечения.

– Какая больница?

Если пациент возмущается, с ним явно не все так плохо – за время многолетней практики врач убедился в верности данного утверждения. К тому же пассажирка приподнялась и выдала добрый десяток доводов, почему именно ей нельзя попадать в больницу. Все они сводились к свадьбе любимого сына. По ее словам, будущая невестка – кулема, ее руки растут не оттуда, откуда полагается, поэтому готовить она не умеет. Завершилась ее тирада риторическим вопросом: «Что подумают гости, если на свадьбе нельзя будет как следует поесть?»

– Дайте мне таблетку от давления, – потребовала в довершение пассажирка.

Ее лицо снова багровело. Емкими выражениями она высказала претензии к невестке, сыну, которого угораздило в нее влюбиться и, наконец, к врачам.

– Ни один… Ни один, – говорила она, грозя всем медикам мира пухлым пальцем. – Толком не объяснил, что мне делать… Лишь бы отмахнуться…

Терпение врача лопнуло, хоть он тех докторов не знал лично, но они были его коллегами, а профессиональную солидарность никто не отменял.

– Двигаться больше надо, – бросил он на прощание и пожелал крепкого здоровья.

– Нет, ну, вы слышали? – жаловалась пассажирка полковнику. – Все слышали? – добавила она для остальных, глядя почему-то на Сашу.

– Женщина, не кричите! Не у себя дома.

Таким образом проводница давала понять, что обещание по поводу чая теряет силу. И теряет отнюдь не по ее вине. Точно так же строгая няня отказывает ребенку в шоколаде из-за его плохого поведения, но не потому, что ей захотелось сладкого самой. Потом она еще как бы случайно затевает нравоучительную лекцию на тему «воспитанный человек должен делиться с другими».

– Взрослая женщина, а кричите на весь вагон, – добавила проводница, вжившись в роль блюстителя добронравия.

– Да у вас тут бордель!

Пассажирка хотела сказать «бардак», но как-то само собой вырвалось. Впрочем, все и так поняли, о чем речь. Со всех сторон на проводницу посыпались претензии. Они копились и копились, теперь же, когда несправедливости бросили вызов, он был поддержан.

– Попробуйте сами поспать в одежде, без подушки…

Некий энтузиаст предложил проверить проводницкое купе на наличие спальных принадлежностей: «Сама-то наверняка на мягком спит!»

– Откройте туалет! – звучало с другой стороны.

Назревала вагонная революция. Проводница пыталась доказать, что она человек подневольный и обстоятельно доложила об инструкциях, которые запрещают открывать «ватерклозет» на стоянках. Она сама не понимала, откуда всплыло это странное слово. Видимо, из инструкции, завалявшейся с незапамятных времен. Пассажиры вдруг стали для нее дорогими. Проводница разоткровенничалась и посетовала на маленькую зарплату, постоянные разъезды и, как следствие, отсутствие личной жизни. Она чуть не разрыдалась при словах: «Мне приказали сдать все постельное, я и сдала». Ее взгляд вдруг остановился на Саше, совершенно безразличном к постельным прениям.

– У вас будут жалобы на качество обслуживания? – спросила она у него подхалимски.

«Парень тихий, на рожон не лезет, не жалуется», – это вселяло в нее надежду. И она не прогадала. Больше всего Саше хотелось, чтоб его оставили в покое. Но после вопроса проводницы все протестующие ждали ответной реакции.

– Сейчас, сейчас он вам все выскажет. Военные молчать не станут, – пугала проводницу женщина с паспортом.

Полковник Груздев, дремавший на новом месте, сразу открыл глаза и закряхтел.

– Нет у меня претензий, – твердо сказал Саша.

– Как это?.. Как это?.. – зазвучало отовсюду.

– Да что его спрашивать… Их там обучают на брюхе по грязи ползать… А пикнут, сразу на губу отправят или вообще…

Оратор не успел сказать самого, на его взгляд, важного.

– Тихо! – рявкнул полковник, как в былые годы, и показал красные корочки, бывшие для него чем-то вроде талисмана.

Поняв, что этот мощный резерв на ее стороне, проводница перешла в наступление и пригрозила позвать милицию. Хотя слово «милиция» официально было признано устаревшим, звучало оно по-прежнему грозно.

– Милиция церемониться не станет, – торжественно объявила проводница и переполненная чувством собственной значимости зашагала к своему купе.

Ради справедливости стоит сказать, что свой комплект постельного она тоже сдала.

– Мда, дела! – не удержавшись, вставил говорун.

В своем купе проводница потягивала любимый мятный чай. Саша думал о ненаглядной Оле, которая уже должна была отправиться в Швецию. У себя дома доктор досматривал любимое шоу, это действительно был не его день: студент медицинского института, сам того не ведая, обставил старшего коллегу, угадав название старинного ликера. Поезд между тем продолжил путь на запад. Пассажирам раздали новые спальные комплекты, и в вагон вернулись привычные беседы о пенсиях, ценах, олигархах, неизменно перетекавшие в ностальгические воспоминания о золотой эпохе всеобщего дефицита и веры в коммунизм. В общем, атмосфера была близкой к идиллической.

Дама, которую вагонные сплетники между собой величали «та ворона с паспортом», попросила безотказного полковника снять ее сумку с багажной полки. Несмотря на почтенный возраст, он был крепыш, так как всегда любил на личном примере показывать солдатам правильность выполнения физических упражнений. Как уверенный в себе человек он служил олицетворением спокойствия. И подобно многим волевым людям, он получил от подчиненных уважительное прозвище, включавшее слово «железный». Звался он Железным Груздем. Все помпезные прозвища вроде Железной Головы и Железного Кулака были уже заняты в прошлом, поэтому пришлось придумать оригинальное. Получилось, как говорят, просто и со вкусом. Скажет кто-нибудь «железный груздь», и сразу понятно, что вспоминают полковника Груздева, известного предельно трепетным отношением к армейской дисциплине. Груздь сам по себе казался уж очень несерьезным, но, будучи железным, приобретал должный вес.

Даже выйдя в отставку, полковник заботился о своей форме, в то время как многие его сослуживцы отпустили брюшко и глотали бесчисленные таблетки. С Дальнего Востока он вез десять литровых бутылок… с домашней настойкой на корне женьшеня. Груз был не из легких, но багаж «вороны с паспортом» побил его рекорд.

– Прошу прощения, – извинился полковник, отрывая Сашу от разбора планов на ближайшее будущее. – Не могли бы вы помочь? Той милой женщине нужна помощь, – уточнил отставной военный.

Пассажирка не обрадовалась дополнительному помощнику.

– Спасибо, спасибо, – буркнула она, когда общими усилиями сумка была снята.

Она хотела поделиться сокровенным, но только с полковником. Он напомнил пассажирке идеал мужчины, так вдохновлявший ее в юности.

– Откройте, достаньте банку с желтой крышкой, – распоряжалась она из привычного горизонтального положения.

Полковник вынул большую банку с не менее внушительными огурцами внутри.

– Возьмите, это вам, – произнесла женщина с царским великодушием.

Последовали принятые в подобных случаях вежливости «не стоило», «не за что» и «спасибо» с «очень приятно».

Дама с паспортом была не столь учтива, наотрез отказавшись от женьшеневой настойки.

– По телевизору говорили, что от женьшеня появляется рак, – сказала она брезгливо.

«Телевизор телевизором, – решил полковник. – Надо попросить внука, чтоб почитал в интернете».

Полковник Груздев решил идти в ногу со временем, услышав однажды, что внук за глаза зовет его кондовым совком. Внуку он мог простить даже такое. А вот Саша имел возможность наблюдать всю силу его праведного гнева. Полковник отчитывал кассиршу, которая вздумала заговорить с ним о необходимости покупать билеты заранее. Саша стоял за Груздевым и от происходящего ощущал себя не в своей тарелке. Казалось, что вот-вот хлипкий деревянный вокзал, построенный еще пленными японцами, будет разнесен полковником в щепки.

Молодой человек в военной форме без звездочек стал для обиженной кассирши удачной возможностью отыграться.

– Поезд уже на путях, а им билеты подавай, – ворчала она.

Саша пытался спокойно объяснить, что приехал из пограничного гарнизона за триста километров. Он уже приезжал днем ранее, но вокзал был закрыт.

Кассирша вспомнила, что именно тогда ходила домой: должен был прийти человек, чтобы резать свинью, чего никак нельзя было пропустить. Тем не менее она стояла на своем:

– Я всегда на рабочем месте.

В итоге она демонстративно закрыла окошко. Когда в окошко стали долбить кулаком, кассирша по заведенной традиции хотела напустить страха волшебным словом «милиция». Но перед ней предстал рассвирепевший полковник, от злости у него на лбу даже выступили вены.

– Продай ему билет, быстро! – приказал Груздев и для пущей убедительности дал ногой по фанерной перегородке, которая отделяла кассу от зала ожидания.

На близком полковнику языке можно сказать, что кассирша была деморализована после массированной психологической атаки. Пока она под неусыпным контролем солдатского заступника вводила Сашины данные, с ее стола падали разные бумаги, на которые она то и дело наступала.

По старой привычке Саша отдал полковнику честь.

– Вот так с ними надо, – сказал отставной офицер, потрясая самым настоящим боевым кулаком.

В вагоне им попали места поодаль друг от друга, и Груздева это невероятно расстроило.

«Сидел бы он напротив, поговорили бы по душам», – вздыхал полковник, по давней привычке мочаля кончики своих усов.

Любители немецкой истории могли бы заметить его потрясающее сходство с кайзером Вильгельмом, но таковых в вагоне не нашлось. Дама с паспортом взялась читать бульварный роман в ядовито-желтой обложке, купленный перед отъездом по цене двух булок хлеба, да так и уснула с книгой на груди. Полковник со своей полки поглядывал на Сашу. «Эх, если бы он сидел здесь, а не с тем дураком». Говорун словно услышал его мысли и вздрогнул.

Полковнику можно было посочувствовать: он так хотел поговорить об армейской службе, которой отдал гораздо больше времени и сил, чем семье, порассуждать о пользе дисциплины, поучить юнца уму-разуму и даже пожурить. Между «пожурить» и «отчитать» была большая разница. На службе полковник обыкновенно журил любимцев-угодников и отчитывал всех остальных вплоть до начальства. Впрочем, он знал, где и кого критиковать, чтобы не быть отчитанным самому. Лейтенанту можно было учинить публичный разнос, так все рядовые узнавали – он не любимец и не угодник. По генералам же можно было пройтись лишь в приватной обстановке, сидя на кухне в компании всегда согласной жены.

Груздев снова раздраженно покряхтел. Просто он увидел «макаронину», говорившую с Сашей. В разряд макаронных изделий попадали молодые люди, которые помимо полковничьей нелюбви обладали худобой. Говорун довольно кивнул худосочному парню, уступил ему место напротив Саши, а сам забрался на полку.

– Мое имя Жан Тарле, – с сияющей улыбкой представился визитер.

Студент из французского Бреста ездил в российских поездах, собирая материал для магистерской работы. Он хорошо знал русский, но не настолько, чтобы всерьез огорчиться, когда его посылали очень далеко. Такое случалось, но являлось скорее исключением. Тарле был доволен, что настоял на своем методе.

– В поездах и на вокзалах встречаются люди, принадлежащие к разным социальным группам, – убеждал он своего научного руководителя. – Так мы получим объективную выборку.

Про таких энтузиастов говорят: «Он не ищет легких путей». Под шквалом аргументов профессор вынужден был уступить.

Его вместительный рюкзак был набит картами, исписанными тетрадями и стопкой анкет. На своем опыте Тарле убедился, что поиск принтера в российской глубинке может вылиться в настоящую экспедицию. Это неожиданное открытие побудило его запасать анкеты впрок.

Он гордился своим прапрадедом, белым эмигрантом. Но, к сожалению, тот умер за пятьдесят лет до его рождения, и в голове Тарле возник каламбур. В разговоре он обычно использовал слово «русский». Запомнить это слово было легче. К тому же оно походило на знакомое с детства «Russe», которым французы называют жителей большой северной страны, где, как некоторые из них считали, можно очень часто встретить «l’ours» и еще чаще «la vodka». Медведи и водка стали первыми стереотипами, которые Тарле поборол.

– Стереотипы субъективные, а следовательно, дают недостоверные сведения об изучаемом предмете, – напутствовал его профессор, когда они в очередной раз поспорили.

В анкете имелся один пункт, который научный руководитель считал крайне важным для изучения российской или русской ментальности. «141. Ваше отношение к коммунистической идеологии».

– Россия изменилась, – увещевал студента профессор. – Гражданское общество победило тоталитарную систему: теперь в России граждане, как и в других демократических странах, выбирают президента и парламент. Теперь можно свободно обсуждать проблемы коммунизма.

Спор по пункту сто сорок один случился за пару недель до той среды, когда Тарле осенило. Выцветшая и еще в Гражданскую войну обсиженная не то русскими, не то российскими, не то советскими клопами фотография предка на фоне паровоза пробудила его генетическую память. А фильм о природе Сибири и вовсе настроил парня на романтический лад. Профессор уже договорился об анкетировании по их объективной методике студентов нескольких университетов в Москве и Санкт-Петербурге, а тут его подопечный вдруг выступил со смелой инициативой поехать в глушь, да еще в какую!

В тот день, когда Тарле отправлялся в долгожданное двухмесячное путешествие, профессор был непривычно сентиментален. Обняв на прощание ученика, он пошел прямиком в ресторан, где употребил вина гораздо больше привычного бокала. Добравшись наконец и до «la vodka», он заплакал под влиянием собственных стереотипов.

Профессор долго не отпускал руку официанта, повторяя:

– Коммунисты… понимаешь, мальчик мой? Знаешь, кто такой Сталин? Боже мой, красные коммунисты… Красные… от крови человеческой покраснели. Что же там будет?..

– У него в роду офицер белой армии… Что же будет с этим мальчиком? – бился в истерике почтенный профессор, ведомый к белой машине отрядом людей в белых одеждах.

Но зря профессор так переживал. В России Тарле многому научился. Прежде всего, он узнал, что столь нужные принтеры могут скрываться в самых неожиданных местах, как то в игровых клубах, интернет-кафе, фотосалонах, а иногда распечаткой здесь промышляют даже туристические агентства. Его стереотипы рассеивались один за другим. Он уже стал ощущать духовную близость, которая бывает исключительно субъективной. Наконец, в один прекрасный день, когда пошел первый снег, а температура опустилась до минус пятнадцати, Тарле представил, насколько туго приходилось в России армии Бонапарта. Впрочем, этот день был примечателен не столько этим «катарсисом», как написал Тарле в SMS своей девушке, сколько знаковой встречей. Ведь именно тогда коренной житель Самарканда, который ехал к семье в Рязань, предельно вежливо и на разборчивом русском объяснил будущему магистру Тарле, что его, самаркандца, ментальность совсем не русская.

Отставной полковник хрюкнул, стоило Саше сказать, что к политике он интереса не имеет и на коммунизм ему по большому счету чихать.

– Читали работы Карла Маркса? – осмелился спросить Тарле и сразу покраснел от человеческой крови, приливающей к щекам при волнении.

– Нет.

Студент снова ощутил невероятную духовную близость этой стране и свои российские корни, услышав искренний Сашин смех.

– А вот я думаю, душегубы эти ваши коммунисты… – свесив вниз голову, заявил говорун.

Хотя произведений Солженицына он не читал, но много чего слышал и читал о нем самом еще во времена «дорогого и всеми любимого» Леонида Ильича. Потому и решил для придания своим словам весомости сослаться на писателя-диссидента. Крамолу сию слышал не только полковник, но и бывшая учительница, тосковавшая по советской колбасе. Как говорилось, педагогическое образование накладывало на нее множество нравственных ограничений. Подойдя к столику, за которым творилось антикоммунистическое безобразие, она с многозначительным видом положила ладонь на Сашину анкету и произнесла:

– Молодые люди, пожалуйста, не шумите, ваши разговоры мешают спать мне и моей подруге.

Добавив всем известное волшебное слово, она удалилась и продолжила с интересом слушать «крамольный» шепот, который доказывал, как сильно испортилась современная молодежь, не познавшая пионерии и комсомола.

Полковник кашлянул так, будто вишневая кость застряла в горле, и в этот самый момент решалось: жить ему или скончаться от удушья. Обратив на себя внимание Саши, он показал тому чудеса владения мышцами лица. С помощью одной только мимики он передал не столь уж старинную пословицу: «Болтун – находка для шпиона».

Рассказы Саши о службе на китайской границе побудили полковника к активным действиям. Он разбудил проводницу и, нагнав на нее страха красными корочками, под которыми скрывалось пенсионное удостоверение, потребовал доложить: «Откуда и куда едет французский подданный Тарле»? Как в калейдоскопе, перед дрожащей женщиной пронеслись разговоры со станционным доктором о «дизентерийном шпионе», банки браконьерской лососевой икры и копченые омули, которых она везла знакомым на конечную станцию.

– Он не из нашего вагона, – трясла она головой.

Полковник продолжил свою особой важности миссию в следующем вагоне, пока повеселевшая проводница повизгивала от мысли, что теперь «стерва Любка получит на орехи». В купейном вагоне полковник устроил разнос проводнику, вздумавшему выказать свое недовольство по поводу незапертых дверей в тамбуре.

– Не трамвай же… Закрывать надо. Здесь швейцаров нет!

После этого наступил самый страшный момент в его жизни.

– В твоем вагоне едет иностранный подданный Тарле? Отвечай!

Проводник поклялся всеми своими родственниками, что с ним никаких подозрительных бесед не велось, иначе он бы сам обо всем доложил куда следует. Прежде чем скрыться от красных корочек в норке-купе, проводник рассказал полковнику о двух подозрительных гражданах из седьмого купе, о которых он не доложил лишь потому, что пристально за ними следил и хотел взять их с поличным сам, дабы облегчить работу «доблестным органам правопорядка».

Пришла очередь Любы, ставшей стервой после того, как отбила у коллеги «икорного клиента».

С ней полковник встретился в тамбуре. У нее потухла сигарета, и она попросила у Груздева прикурить. Вот он ей и дал, пустив в ход красные корочки, и суровым голосом объявив о подозрительном иностранном субъекте. Люба была женщиной сообразительной, она знала, как приманить покупателя и как вывернуться из щекотливой ситуации.

– Разверните корочки, – потребовала она.

Фыркая, полковник развернул удостоверение на пару секунд, поспешив спрятать его в карман.

– Э-э, не так быстро… Что там было про пенсию? – продолжала упорствовать Люба, чем привела собеседника в бешенство.

– Вы не понимаете, с кем имеете дело! – перешел к угрозам полковник. – К следующей станции уже выслан конвой. Там сговорчивее станете.

Блеф полковник считал самым последним средством, но чего не наговоришь в запале, когда благополучие родины под угрозой?

– С Хабаровска он едет, билет до конечной, – поддалась Люба.

На прощание полковник хлопнул дверью, на целую неделю отбив у Любы тягу к сигаретам. В следующем вагоне дверь он, памятуя о недавнем замечании, специально оставил распахнутой.

На свое несчастье навстречу Груздеву попался мужчина, весело проведший время в вагоне-ресторане.

– Представляете, в соседнем вагоне едет настоящий, живой француз, – по наивности похвастался он полковнику. – Хочет типа понять загадочную русскую душу. Смешной такой, все ему интересно…

Полковник уже скрежетал зубами от переполнявшего его возмущения, но собеседник был так впечатлен встречей с иностранцем, что не замечал, как тучи над ним сгущаются и из них вот-вот ударят молнии.

– Как бы они русский ни учили, а все равно им не понять… Вот я ему говорю: «Работал раньше на почтовом ящике», а он смотрит удивленно…

Пенсионное удостоверение в красных корочках возникло перед самыми его глазами. Буквы при этом расплывались, но мужчина осознал, что дело обстоит серьезно. Кулак полковника уже угрожающе завис на полпути к его лицу.

– Молчать! – рыкнул на жертву Груздев.

Эта команда применялась им на службе в исключительных случаях для рядовых-новобранцев, которые не желали забыть про вольности гражданской жизни. Однажды, вернувшись в часть после отпуска, Груздев застукал у ворот двух таких «салаг», дымящих сигаретами и громко смеющихся.

– Что ржете? – взвился тогда полковник.

Они только что прекрасно провели время с поварихой, и это их совершенно расслабило. Вопрос Груздева остался без ответа. «Бессовестные желторотики» ему даже честь не отдали. Прекрасные воспоминания об отпуске мигом прошли. В запале полковник накричал на жену, потому как долго не мог найти свой парадный китель с пятью орденами и девятью медалями.

– Что мне теперь, обезьяной штатской ходить? – вопил он, сжимая свои кулаки.

Потом он долго искал тех солдат. И, когда они стали оправдываться, что не увидели на его штатской одежде знаков отличия, Груздев свернул обоим носы. Новобранцы быстро уяснили правила груздевской дисциплины. Следующим утром в рапортах они написали, что исключительно по собственной оплошности не заметили бордюра и споткнулись. Из призыва в призыв солдаты той части передавали строчки:

Полковник солдатского творчества не ценил. Его любимцы передавали, что стишок гуляет по части, но самому ему довелось услышать эти строки только однажды. Узнав, что Груздев скоро уходит в отставку, один ефрейтор озвучил их в казарме. Место оказалось неудачным, и ефрейтор споткнулся. «Множественные повреждения ушных хрящей» – было записано в его карточке. Полковник считал, что с «макаронин» довольно и этого.

Груздев выбирал кару для работника «почтового ящика», но несчастного спасло появление человека в мешковатом трико и генеральском кителе.

– Ну, где ты пропадал? – обратился генерал к мужчине, у которого налицо были все признаки медвежьей болезни.

– Вот, хорошего человека встретил… – отвечал тот заискивающе.

Груздев приглянулся генералу, и тот пригласил его на партию в шахматы. Планы пришлось срочно менять. Полковник всерьез намерился научить дисциплине кого-нибудь другого, не растрачиваясь на «игрушки».

Место Саши занял говорун. Позабыв про анкеты, Тарле слушал его сбивчивые рассказы и старательно их конспектировал в блокноте.

– Вот так вот этот Пашка городской забрасывал удочку да и поддел себя крючком за одно место.

– А что стало с девушкой, которая поехала в Москву? – постарался вернуться к прежней истории студент.

– Анька-то экзамены провалила… Что еще от нее ждать? С пятнадцати лет с мужиками на сеновалах кувыркалась… Двойки, тройки, а туда же… Институт, институт… Полы теперь драит в ресторане да юбкой перед старыми богатыми кобелями трясет…

В блокноте Тарле ясно было написано, что в Москву поехала Надя, окончившая школу с золотой медалью.

– Я вот что тебе еще скажу, – продолжал говорун. – Весь он был волосатый… Длинные лохмы такие… Кому его в лесу-то стричь? У нас в поселке одна Светка парикмахерша, и та умеет только под горшок оболванивать… Кому это надо в наше время? Правильно? Мода другая теперь, раньше можно было под горшок обстричься и ходить, как Вадька, бригадир из леспромхоза… Никто бы пальцем не показал… А теперь даже в деревне…

Тарле совершенно запутался, и ничего не мог разобрать в собственных записях. Там уже значилось около трех десятков имен, фамилий и прозвищ, взаимосвязь которых он отчаялся установить. «Аня. Дочь Параськи. Параська работала в колхозе сторожем», – пометил Тарле.

– Это дочь Параськи? – уточнил студент, вновь услышав про Аню.

– Да ты все напутал, – настаивал говорун. – Параська в детстве свалилась с моста в реку. Распугала бабкиных гусей и сама с перепугу спятила. И как тут не рехнуться? Бабка драла ее, как сидорову козу. Встанет старуха не с той ноги и давай девку за космы тягать. Она каждое утро вставала очень рано и всегда не с правильной ноги. Никаких петухов не нужно… Визг Параськи через улицу было слыхать… Слышишь, если визжит, значит, вставать пора. А Параська носилась от бабки по поселку ободранная, клочки только остались от лохм. Так и бегала, пока мамашка ее не обрила наголо. Представь лысую девку. Как тут не спятить? Это нам можно, а у них, у девок, если без волос, то и рожей, значит, не вышла. Правильно я говорю? – Тарле посмотрел на него помутневшим взглядом, и говорун продолжил: – Вот Лешачихины пацаны и прозвали Параську вшивой-паршивой… Дескать, вши у нее, вот и без волос. А мать их Лешачихой звали, потому что была на рожу страшнее атомной войны. Когда еще волосню свою распустит, тут любого кондрашка хватит. А еще у ней были усищи, у Лешачихи, как у председателя колхоза Калинина. Вообще-то Калинин был партийный вожак, и им назвали тот колхоз, а председателя звали Никифор Петрович Голубчиков, как сейчас помню. Такие веселые фамилии легко запомнить. Вот у нас за рекой жил пасечник, так он вообще был Счастливцев. От слова «счастье». Понимаешь? Пчелы его злющие перекусали всех за рекой. Потому однажды пасеку его и спалили… А скажи-ка, как называется та река? – неожиданно спросил он Тарле.

Говоруну было важно, чтоб его слушали, а не просто делали вид. Студент пролистнул десяток страниц своего блокнота.

– Гряз… Грязнушка, – наконец, выговорил он, рассмешив собеседника своим произношением.

– Да никакая она не Грязнушка, балда! А Грязновка. Это деревня зовется Грязнушкой. Там жила Фекла по прозвищу Гром-баба. Никому от нее покоя не было. Трех мужей угробила, одного до белочки довела. Как с такой не спиться? Последнего ее мужика звали Петькой, кажется.

Тарле всегда знал, что научные открытия легко не даются. Он был полон решимости разобраться хотя бы с драматической историей Параськи. А вот потом он получит грант и обязательно проведет еще несколько месяцев в российской деревне. Тогда-то можно будет полностью посвятить себя анализу сельской жизни со всеми ее драмами, комедиями и фарсом. Ему казалось, что это хорошая идея, и его труд может встать в один ряд с известными книгами по истории повседневности или даже совершить революцию в науке.

– Параська работала как сторож? – спросил Тарле в надежде распутать сюжет.

– Да не, – улыбался говорун. – Сторожиху звали Валька, и у нее был ребенок… залетела она по малолетству от одного дачника.

– Этот ребенок Аня?

– Да не, я ж тебе правильно говорил… У нее Андрей… Тот, который пошел с другом на рыбалку да еле живой пришел… Да и как тут быть, если увидишь человека всего в волосах? Правильно?

– Кого он увидел? – спросил Тарле. Удивительно, но его мозг еще продолжал работать. – Ту женщину, которая имела детей, которые обзывали девочку?

– Да кто поймет, баба то или мужик. Горилла, лохматая, не говорит, а мычит только… Да и кому надо разбираться? Живым бы уйти. Представь себе, такой здоровенный кабан на тебя прет. Какие тут вопросы?

– Я не понял, горилла или кабан? – простонал студент, потом его озарило. – Вы говорите, что видели йети?

– Да откуда мне знать, кто он. Говорю же, лось такой лохматый, здоровенный, как бык, с когтищами метровыми.

Тарле стало казаться, что он сходит с ума. Студент решил, пока еще рассудок не покинул его окончательно, пойти в свое купе, глотнуть прохладной воды и прилечь.

Говорун увязался за ним и на ходу успел привести еще одно веское доказательство существования снежного человека. Его остановил только полковник Груздев, решительно шедший на таран. Проявив незаурядную ловкость, говорун юркнул на пустую полку, и буря прошла мимо.

Полковник рыскал по вагону в поисках выбранной жертвы, но на привычном месте ее не оказалось. Но он бы не был полковником, не будь у него хваленой военной смекалки. Сашу он подкараулил около туалета.

– Поговорить надо, – грозно сказал Груздев.

Он уперся кулаком в стену рядом с Сашиным лицом, показывая, что даже попытки бегства исключаются.

Они вышли в тамбур. Грохотали колеса, но полковничьему голосу удалось пробиться сквозь этот шум.

– Где служил?

Груздев напустил строгости, но Саше это было не в новинку. Его командир тоже не прочь был хмурить брови, тем более что поводов для того хватало, один браконьер по прозвищу Бобр чего стоил.

– Пограничные войска.

Ответ растворился в шуме колес, но, помимо смекалки полковник обладал полезной способностью читать по губам. Раньше она ему служила для потехи, теперь же пришлась, как казалось, к делу.

– Звание, – продолжил Груздев.

– Сержант.

– Номер части!

– Тысяча сто девяносто восемь.

У полковника с невероятной силой зачесались кулаки. Если «этот молокосос» с такой легкостью выдавал сведения незнакомому человеку, пусть даже и с красными корочками, что ж он тогда мог наплести иностранцу?

Саша выглядел совершенно спокойным, и это только больше сердило Груздева. Полковник думал, что бы такое ему отбить, дабы не получить проблем с законом. Пока он вел допрос, его ум выбрал два самых удачных удара «кулаком в печень и головой в грудь». Чтобы выбрать окончательно Груздев задал контрольный вопрос:

– Кто командир?

– Полковник Клячин.

«Бить головой, – подсказал внутренний голос. – А потом…»

Полковник издал протяжный клич, что-то вроде индейского. Чего только не вырвется у человека, встретившего головой железную стенку. Груздев не ожидал, что «макаронина» может увернуться, как не ожидал и того, что в решающий момент поезд намерится повернуть. Все слова, которые полковник выдал за полминуты, уместились бы убористым почерком на стандартном листе писчей бумаги, причем с обеих сторон. А прочитавший их сразу бы оценил все многообразие речевых оборотов, которые едва ли появятся когда-то в толковых словарях.

Звучное прозвище Железная Голова могло быть заслуженно присвоено полковнику Груздеву, если бы не было занято одним шведским королем, которого тот не любил еще со школьных уроков истории. Мало того, что оный король вторгался в искренне любимое Пашей Груздевым государство, он был еще чрезмерно активен, и по его вине в учебнике появилось множество битв и дат, которые надо было запоминать. Одно полковник уяснил: крепкие головы полезны не только бодливым животным. Впрочем, как показывал опыт шведского короля, они плохо защищают от пуль.

Для военной науки создание пуленепробиваемых голов оказалось задачей крайне сложной, вот уже много веков она топталась на месте, а короли, императоры и простые полководцы получали пули, от которых не спасали самые крепкие головы. Хотя ходили упорные слухи, что в Третьем рейхе пытались вывести породу людей с «железными головами». Опыты якобы были продолжены под покровом строжайшей секретности в Советском Союзе. Ученые уже были близки к созданию непобедимых солдат с бронированными головами, когда страна распалась, и все разработки были прекращены по требованию американцев. Пассажирка с паспортом «слышала это по телевизору», как и то, что снежные люди действительно существуют. Она бы с радостью поговорила с полковником о славной пуленепробиваемой армии будущего и заговорах зарубежных разведок, но тогда она мирно спала с раскрытым бульварным романом на животе. Ей снился прекрасный сон о том, как ее невестка подцепила триппер и стала похожа на сушеную воблу.

Недолго полковник мучился головной болью. Встреча с металлом лишь встряхнула файлы памяти под его крепким черепом.

– Клячин? Юрка? – спросил он Сашу уже не столь грозным голосом.

– Юрий Сергеевич, – ответил тот, внимательно следя, как бы Груздев еще чего-нибудь не выкинул.

В будущность свою старшим лейтенантом Клячин входил в разряд «макаронин». От тех времен ему на память осталось примечательной формы ухо, как у столь любимых его дочкой шотландских вислоухих кошек. В части, где теперь служил полковник Клячин, легенд о Железном Грузде не знали и считали переломанное ухо плодом любви командира к вольной борьбе. Уроки дисциплины по-груздевски Клячин усвоил на отлично и довольно быстро перешел в разряд «нормальных людей». Груздеву пришлось придумать эту новую категорию солдат, уже не бывших «макаронами», но по тем или иным причинам не добравшим баллов для попадания в «любимцы».

Клячина подвела его тяга к независимости. Он был из потомственных военных и еще до встречи с Груздевым имел представления о дисциплине, перенятые от отца и деда. Дед был фронтовик, и слово его ценилось превыше всего. Война не располагала к лишним сантиментам, о чем дедушка говорил очень часто, дополняя повествование примерами из богатого жизненного опыта. Так что с Клячиным Груздеву долго возиться не пришлось. Дедушкина наука оказалась благодатной почвой для последующих учений. Ведь первым правилом в ней было уважение к командирам. Но в одном авторитетный дедушка и командир Груздев расходились. Груздев заподозрил что-то неладное, когда Клячин не явился на новогодние торжества в узком офицерском кругу.

«Отщепенец, – подумал Железный Груздь. – Так вроде нормальный, а тут… как не родной».

В этом полковник был прав. Кровного родства между ними не было, если не считать общего предка, крестьянина калужской губернии Петра Филимонова по прозвищу Баламошка, участника войны 1812 года, известного тем, что он лично видел государя-императора с расстояния трех саженей и даже сказал при этом: «Рад служить Вашему Величеству!» Вроде бы даже император обратил на него внимание и кивнул августейшей головой в знак одобрения. Впрочем, фамильные деревья не были тогда в таком почете, и история Петра Филимонова затерялась в архивной пыли.

Основным правилом дедушки Клячина было широко известное «на войне как на войне». Может, командир и зовется среди солдат отцом родным, но данное правило действует лишь во время службы, к которой семейные праздники, баньки и охоты не относятся. Вот так наука дедушки Клячина помешала дальним родственникам ощутить истинное родство. Однако Клячину удалось почти невозможное – завоевать уважение Груздева одной лишь хорошей службой. Это и спасло Сашу от удара в печень, который отставной полковник намеревался провести после тарана «железной» головой.

– Пойдем, – ласково произнес Груздев, совершенно оправившись от последствий собственной бодливости.

Он приятельски похлопал Сашу по плечу, что заменяло извинения, которых полковник страшно стеснялся. Совершенно позабыв теперь о воинственности и шпионах, Груздев предвкушал беседу в вагоне-ресторане, в тесном кругу, как он любил. Она должна была обогатить его путевые заметки новым ценным материалом. Груздев даже подумал, что сей материал можно будет вставить и в мемуары, которые он закончил на 5059-й странице. После отставки у Груздева неожиданно появилось много свободного времени. Рыбалки и баньки стали для него теперь рутиной, но он нашел себя в новом деле, вспомнив, как в школе получал пятерки по сочинениям о жизни Ленина и на тему «Как я провел лето».

Полковник решил, что в ресторане прежде всего закажет большую порцию мяса для нового знакомого сержанта, «уж слишком он тощ, как макаронина».

Обретя безмятежность, Груздев даже не стал закатывать скандал из-за того, что жаркое пришлось ждать целых двадцать минут.

– Ешь, ешь, Александр Александрович, – приговаривал он, когда ему казалось, что Саша уж очень медленно жует.

Обращение «по батюшке» в сочетании с «ты» говорило при этом о крайней степени уважения, которой могли быть удостоены младшие чины.

– Значит, дослужился-таки Юрка до полковничьих погон.

Это был не вопрос, а повторение приятной новости, которую полковник узнал от Саши. Груздев радовался, что его наука о дисциплине была Клячиным усвоена и принесла свои плоды.

– Что собираешься делать дальше? – спросил Груздев с отеческой интонацией.

– Хочу вернуться в спорт… У меня разряд по беговым лыжам… Потом мне предложили уйти в биатлон, но… В общем, не получилось тогда, и я вылетел отовсюду…

Ему не нравилось пустословить. Да, спорт оставался его главной целью, но в отсутствие четкого плана по возвращению разговор становился, как многие говорят, «ни о чем». Но раз уж спросили… К тому же имелась микроскопическая вероятность, что полковник может иметь нужные связи. Без связей можно было легко устроиться дворником или грузчиком или на прочие должности, не избалованные вниманием публики. Что-то более весомое часто предполагало наличие знакомств и рекомендательных писем. А тот вид спорта, в который хотел вернуться Саша, предполагал еще ощутимые денежные траты.

Груздев улыбнулся. Лыжи его интересовали мало. В детстве он влетел на них в сугроб и с тех пор больше не надевал. Полковник не любил беседовать на темы, о которых мало что знал, будь то нейрохирургия, вышивание крестиком или лыжи вкупе с биатлоном.

– Биатлон – это очень хорошо, – то немногое, что он мог сказать, помня, насколько лыжники с оружием могут быть полезны на войне и при охране государственных границ.

Та фотография, край которой выглядывал из Сашиного нагрудного кармана, вызывала у него гораздо больший интерес. Полковник видел блондинистые девичьи волосы и вспоминал юность, когда девушки одаривали его своими цветными фотокарточками, бывшими в те времена весьма редким явлением.

– Подруга? – просиял Груздев, когда ему дали разглядеть Олину фотографию.

Саша немного замялся, врать он не хотел, как и выглядеть безнадежным романтиком. Уж чему, а не выставлять свои чувства на всеобщее обозрение, жизнь его научила давно.

– Знакомая, – нашелся Саша.

– Ну-ну, – с иронией протянул полковник.

Про себя он думал: «Кому ж ты, Сан Саныч, вздумал вешать лапшу? Меня на такой мякине не проведешь».

– «Саше от Оли», – прочитал полковник на оборотной стороне. – Ну-ну, – усмехнулся бывалый офицер озорно. – Такое просто так не пишут.

Груздев был уверен, что разбирается в женщинах не хуже, чем в бронетехнике. А уж последнюю он знал хорошо, вплоть до самого мелкого винтика.

– Мне моя благоверная тоже писала… Сорок два года уже вместе…

Он хотел добавить «как душа в душу», но не стал душой кривить.

– Дети, внуки, – продолжил он. – Так и живем.

Началась долгая лекция о правильном подходе к женщинам. И в прямом смысле тоже. Полковник считал, что мужчина должен идти непременно слева от своей подруги.

– Не зря, – с умным видом произнес он, – в старые времена да и сейчас тоже говорят… Это его правая рука… Так говорят о важном во всех отношениях человеке. Женщине тоже важно знать, что она нужна, уважаема, любима.

На несколько секунд он задумался, не забывал ли сам когда-нибудь об этом важном правиле. Не вспомнив случаев, которые бы подтверждали его опасения, Груздев вернулся к наущению молодого поколения тактике боевых действий на личном фронте.

Далее последовал обстоятельный монолог о букетах. Красные розы без тени сомнения были названы знатоком танков и женских сердец цветами на все времена. Увидев их в руках ухажера, женщина должна была мгновенно понять всю серьезность его намерений. В целом смысл сводился к тому, что цветы, сладости и украшения – три элемента, на которых держится мир любви. Причем не будет лишним выбрать для любимой конфеты в виде сердечек. В крайнем случае форму сердца должна иметь коробка, и в самом крайнем случае можно остановиться на красной коробке под цвет тех самых роз.

– Женщины ни в чем не изменились с незапамятных времен, – делал вывод полковник. – По природе своей они хранительницы очага, в их обязанности всегда входило приготовление пищи и воспитание детей…

Сказано это было на полном серьезе и с довольно умным, надо заметить, выражением лица.

Воображение Саши нарисовало картину: с дубиной наперевес он несется за мамонтом, а Оля, сидя в их пещере у костра, варит похлебку и шьет из шкур одежду для оравы чумазых детей.

– Да, да, именно так, – убеждал Груздев Сашу, видя его ироничную улыбку. – Уж поверь матерому старому совку.

Полковнику показалось, что острота пришлась как раз к месту, и, довольный, он принялся закручивать лоснившиеся от жаркого усы.

Разглагольствования с умным лицом могли еще длиться и длиться, если бы работники ресторана не намекнули, что они обычные люди, и им тоже надо хоть иногда спать.

– Только бы деньги взять, накормить, чем попало и отделаться, – буркнул полковник, забыв, что с превеликим удовольствием съел три порции жаркого.

Когда они вернулись на свои места, все их попутчики уже спали, завернувшись в чистые одеяла. Кто-то сопел, кто-то храпел, кто-то шептал во сне: «Она такая хорошая». Саша вздохнул, думая о той, которая была его хорошей. Полковник кряхтел на своей новой полке. Там ему было неудобно, но, как настоящий боевой офицер, он смирился с мыслью, что утраченного не вернешь. Раз ему было не суждено выспаться в эту ночь, он решил подумать о том, что напишет утром в своих путевых заметках.

«Неожиданная встреча поджидала меня в поезде. Мальчик, совсем молоденький, но уже отдавший отечеству свой долг, принес известие о младшем товарище с погранзаставы, Юрке К. Накормил я молодца, хотя он и отказывался. Много съел. Хороший парень: голодать будет, терпеть будет лишения, а не пожалуется».

Очевидно, полковник счел, что потомкам знать полную фамилию его товарища не обязательно, а с Саши и вовсе хватит одних хвалебных слов. Ведь солдат должен быть скромным и уступать старшим по званию место в истории. Именно потомкам адресовался сей шедевр, ведь Груздев уверился, что эти заметки прекрасно подходят для воспитания дисциплины и вместе с ней патриотизма. Он решил немного поскрипеть насчет того, что всяким подозрительным иностранцам дозволено теперь шляться по приграничным районам и прежде закрытым городам. «В этой связи на наши Вооруженные силы, – с упоением размышлял Груздев, – ложится еще больше ответственности в плане выявления и нейтрализации вышеуказанных неблагонадежных элементов». Полковник почесал лоб, чтоб лучше думалось, и в его голове родилось следующее: «Вот, к примеру, одна из наших застав на реке Уссури, важнейшем притоке Амура, проявила себя лучшим героическим образом. Ее солдаты, ведомые хорошим знакомым автора и отличным офицером Юрием К., неистово борются с иностранными браконьерами и прочими вредоносными элементами, проникающими к нам с сопредельных зарубежных территорий».

«Молоденький мальчик» пришел бы в замешательство, увидев, во что превратился его рассказ.

Славный эпизод в тамбуре, достойный названия «Олени и люди так похожи», был из послания потомкам безжалостно вычеркнут. Три порции жаркого силой полковничьей мысли прибавились к единственной Сашиной с целью сугубо воспитательной. Молодой офицер-«макаронина», постигающий мудрость Груздева, должен был из заметок уяснить, что «ему нужно не набивать свое брюхо, как тупорылому борову», а «делиться с солдатом последним куском хлеба».

Груздеву показалось, что Саша смотрит в его сторону. Полковник поднял вверх большой палец правой руки. Помимо прочего ему казалось, что подобные жесты как нельзя лучше подходят для общения с современной молодежью.

А молодежь была настолько утомлена назидательной беседой в вагоне-ресторане, что ей и в голову не пришло искать в полумраке общительного полковника.

С утра все было записано слово в слово. Полковник с восторгом перечитывал свои заметки. «Пронизывающий все человеческое существо холодный воздух ходил над Ольхоном и гудел, как в трубе», – добавил он к заметке от 5 октября, которую счел слишком маленькой. Хотя Груздев и адресовал свой труд «молодым юнцам, не обретшим еще достаточной рассудительности», он не отказывал будущим читателям в «рассудительности элементарной».

Однажды на репетиции военного парада полковника угораздило встать рядом с оркестром. Один из трубачей был юн и полон усердия. Природа не обделила его, наградив сильными легкими. К несчастью Груздева, его ухо оказалось слишком близко, когда трубач решил свое усердие проявить. Сначала полковник подумал, что его контузило. Вскоре слух вернулся, но впечатление осталось. Сравнение с той трубой представлялось ему удачным для описания «суровой природы байкальской земли». Видимо, по мнению Груздева, читатели с элементарной рассудительностью должны были догадаться, о какой именно трубе шла речь.

– А ты бывал на Ольхоне? – спросил он только что проснувшегося Сашу.

Груздев любил путешествия. В свою бытность «молоденьким мальчиком» он совершил вояж в Прагу на БТРе. Тогда ему попало по темени «антисоветским» горшком с кактусом. Узнав о колоссальной прочности своего черепа, Груздев все же решил, что путешествовать по своей стране намного приятнее. Он пообещал себе, что после отставки обязательно съездит на Байкал. Слово офицера нерушимо, тем более данное самому близкому человеку – себе. Груздев пропустил свое первое «отставное лето», как он сам говорил, и осенью отправился в путь. Ведь полковник намеревался писать о суровой сибирской природе, а не певчих птичках и подснежниках. «Заснеженная путь-дорога» так ему понравилась, что с Байкала он отправился далее на восток, решив посетить Сихотэ-Алинь. Да не просто отправился, а поехал автостопом «по-молодежному». Он представлял, как «молодые книголюбы» приходят в восторг от его молодецких приключений. Один дальнобойщик, не выдержав лекций о пользе дисциплины, высадил Груздева среди поля. Полковник был только рад: его заметки обогатились материалом о «скитаниях по мерзлым даурским степям».

Не хватало только истории о встрече с амурским тигром. На свидание с ним в заповедник Сихотэ-Алиня полковника не захотели пускать даже с красными корочками.

– Молодцы, – похвалил он охрану. – Благодарю за хорошую службу.

В заповеднике не на шутку переполошились после этих слов, решив, что к ним нагрянули с инспекцией. В итоге полковнику показали не только тигра, но и дальневосточного леопарда, «редчайшую и самую драгоценную нашу дикую кошку, которая выжила назло многовековым гонениям и человеческой охоте».

– Тебе обязательно нужно побывать на Ольхоне, – напутствовал Груздев Сашу. – Знаешь, что это вообще такое?

– Остров на Байкале, самый большой, – ответил Саша и поспешил притвориться спящим.

– Молодец! – объявили ему благодарность. – Географию знать полезно. Язык, как говорится, и до Киева доведет, но может вполне случиться так, что на пути тебе попадется несведущий в картографии человек или просто не желающий указать верное направление… Всякие на то, знаешь ли, причины могут быть.

Груздев сидел на своей бывшей полке и думал, что бы еще такого поучительного написать. Мысль не шла, и его отнюдь не железное терпение то и дело испытывала спящая пассажирка с паспортом, упираясь коленями в груздевскую поясницу. Один раз она так пихнула полковника, что на ценных заметках остался жирный чернильный каракуль.

– Ну, так не пойдет, – заворчал Груздев.

Когда он отстранял от себя массивные телеса, пассажирка разбудила весь вагон своим пронзительным визгом. Ей привиделось, будто ее пытаются изнасиловать. Проснувшись в поту, она увидела рядом идеального мужчину своей юности и как ни в чем не бывало попросила разбудить ее перед следующей остановкой. От всего пережитого во сне ей захотелось немного прогуляться.

Как и надлежало идеальному мужчине, Груздев исполнил ее просьбу. Он не успокоился, пока не растолкал урчащую женщину, которой теперь снилось что-то приятное.

Это был старинный русский городок с церквушками, мещанскими усадьбами и женским монастырем, который, по легенде, оказал ожесточенное сопротивление Батыю. Впрочем, с вокзала пассажиры не могли увидеть этой красоты и зевали, пока в вагоне шла торговля горячими пирожками и чебуреками, без самсы.

Пассажирка с паспортом недолго прогуливалась на свежем воздухе. Ей пришлись по вкусу биточки в местном буфете. С буфетчицей они мгновенно нашли общий язык. Та с неподдельным интересом слушала рассказы о засолке огурцов, но никак не могла уяснить, что за бархат кладется при этом в банки. Пассажирка терпеливо объясняла, как выглядят плоды амурского бархата, его листья и все дерево в целом, что искать его нужно у лесных рек. Буфетчица закивала и уверенно заявила, что видела целые заросли бархата на берегу Оки. Между тем огурцы, бархат и домашняя колбаса самостоятельно поехали дальше.

Тарле вел занимательную беседу с двумя учеными, которые возвращались с научной конференции. Конференция завершилась банкетом, так что оба пребывали в прекрасном настроении и были не прочь поболтать.

В анкете Тарле сразу за пунктом о коммунизме следовал столь же каверзный: «Ваше отношение к странам Запада». По подсчетам Тарле, из пятисот двадцати пяти опрошенных примерно треть высказала отрицательное к ним отношение. Пункты обвинения поражали разнообразием: от участия в развале СССР до умышленного отравления россиян генетически модифицированными овощами. Девяносто восемь процентов узнали такие подробности «из телевизора», признавшись, что ни в Европе, ни в Америке никогда не были. Оставшиеся два процента составили совравшие. Они долго фантазировали, как прескверно провели время где-нибудь во флоридских Альпах. Были и те, кто действительно посещал Прибалтику, умолчав, правда, что во времена Брежнева.

Один из ученых поддержал треть опрошенных. Он любил поразмышлять о международных заговорах, «враждебной западной политике» и даже насоветовал Тарле порядка двадцати книг по этой теме. «Патриотичный» ученый был уверен, что ему и делать на Западе нечего: все и так понятно. Еще в девяностых годах ему довелось побывать в Украине и Беларуси, «которые по расположению своему близки к Европе». Это он счел достаточным для вывода: «В Европе конфеты на деревьях не растут».

– Вы сами там живете, – говорил он Тарле. – Вам ли про то не знать?

Странными в глазах «патриота» выглядели люди, ставящие Европу в пример «великой евразийской державе». Его коллега не выдержал и заявил, что имеет на этот счет свое мнение. Он неоднократно ездил в Германию, и все его там устраивало. Оппонент с ухмылкой выслушивал аргументы о высоком уровне жизни, чистоте европейских улиц и привычке тамошних собаководов убирать за питомцами.

– А что вы тогда здесь делаете, голуба моя? – язвительно спросил он, подражая интонации манерного гея.

– Ваши первые три ассоциации, когда вы слышите «США», – обратился Тарле к «либералу».

– Демократия, свобода… «Макдональдс», – честно озвучил он первое, что пришло в голову. – У нас первый «Макдональдс» открылся в 1989 году, тогда это было настоящее событие, – пояснил «либерал».

– Свобода, равенство, братство с чипсами, колой и хот-догами, – подтрунивал над коллегой «патриот».

«Свобода, равенство, братство», – записал в анкете Тарле.

«Интересно», – думал студент про себя.

– Нет, нет! – вдруг завопил «патриот».

Размахивая от недовольства руками, он сбил собственные очки, но отнюдь не спешил их поднимать.

– Это еще не ассоциации, – доказывал ученый под тихие усмешки «инакомыслящего коллеги». – Ваша писанина тенденциозна. Я прошу вас, вычеркните это немедленно. Это шутка была, я говорил несерьезно. Госдеп, упыри, государственный терроризм – вот мои ассоциации, – выдав это он, наконец, нагнулся за очками.

«Патриот» объяснил Тарле, что под упырями понимает «продажных людишек, устраивающих всякие беспорядки на подачки Госдепа». Государственный терроризм он расшифровал как «агрессию против других народов и их законных правителей», не забыв про примеры «зверской травли Ливии, Ирана и Северной Кореи» и про «европейских марионеток, танцующих под дуду Госдепа».

– Коллега, вы же знаете, что теория голословная, без аргументов, превращается в бред сивой кобылы, простите за прямоту, – сдерживая смех, заявил «либерал».

– Сами вы бредите, – огрызнулся «патриот». – Аргументов более чем достаточно, но никто не виноват, если вы их в упор не видите или не хотите видеть. Вот как этот товарищ… Что же за чудак такое сказал?

«Патриот» следил, правильно ли Тарле записывает его ассоциации, надежно ли зачеркивает неправильные и заодно упражнялся в «шпионском» языке.

– Белый дом, доллар, Джордан Смит, – прочитал он на другой анкете. – Можно истолковать, что в Белом доме его купили за доллар. А Джордан Смит, видимо, один из этих «глашатаев свободы», которым наш инкогнито в рот заглядывает.

– Вся информация анонимна и используется только в научных…

– Понял, понял, – ухмыльнулся «патриот». – Вы чернил-то не жалейте, господин студент, зачеркивайте лучше…

– Уважаемый коллега беспокоится, что вы используете в научных целях его проникновенный экспромт, – пояснил «либерал».

– Это, вообще-то, не дело моего не менее уважаемого коллеги, чтоб совать в него свой нос, – огрызнулся оппонент.

Как бы далеко ни заводили их жаркие диспуты, ученые мужи оставались людьми приличными. Они решили, что кричать и тем более размахивать кулаками не станут, а лучше объявят друг другу молчаливый бойкот, хотя бы до следующего банкета.

Для Саши осталось загадкой, что он не кто иной, как «упырь», который преклоняется перед почти неизвестным у себя на родине биатлонистом Джорданом Смитом.

Ну, а ученые так и вышли молча, когда раздраженная проводница объявила об эвакуации.

– Вам отдельно нужно сказать? – кричала она на них.

Ей было безразлично, какие у них звания и насколько они известны.

– Опять дебильные малолетки устроили! – вопила проводница на весь вагон.

Тарле же воспринял новость о минировании поезда серьезно. Студенту хотелось скорее покинуть опасное место, но он превозмогал страх, помогая выйти остальным.

– Пошел вон, я тебе не инвалид, – оттолкнул его Груздев. – Проклятье, не понос, так золотуха… Черт дери вас и ваш идиотский поезд, – досталось от него проводнице… – Ну, что встал, солдат? В штаны наделал?

Саша ждал, пока Тарле выведет старушку-учительницу, а Груздев продолжал напирать сзади:

– Как вы все меня достали, превратили такую страну в бедлам! – орал он.

Вскипая от ярости, полковник толкнул Сашу в спину своей сумкой с десятью бутылками женьшеневой настойки. Упав вместе с парнем в сугроб, учительница даже умудрилась ничего себе не сломать, только вывихнула палец. Это было маленькое чудо, которое даже сама она не осознала.

Местный вокзал казался вымершим. Здесь останавливались только электрички и то лишь в дачный сезон. Деревянный вокзал, похожий с виду на хлев, стоял с большим замком, на какие обычно запирают амбары. Из райцентра сюда звонили раз десять, а потом плюнули. Там тоже решили, что минирование ложное, и не стоит из-за этого себя утруждать, все как-нибудь само утрясется на месте.

Начальник поезда безуспешно пытался организовать пассажиров.

– Дай сюда! – Груздев отнял у него мегафон и стал создавать новую главу своих заметок под названием «Искусство управления народными массами».

Чем дальше, тем больше пассажиры напоминали ему баранов, которые без пастуха разбредались в разные стороны.

– Иди сюда, – выловил он из толпы Сашу. – Здесь и сейчас ты представитель власти и хранитель порядка, – внушал ему полковник, потом вручил мегафон, а сам направился к вокзалу писать новую главу.

«Пусть молодой разбирается с этим штатским сбродом, – подумал Груздев. – Сюда бы овчарок, тогда бы было другое дело».

К удивлению Груздева Саша вскоре собрал всех у вокзала. Он ловко раздавал команды, велел сбить замок, а после этого стал впускать внутрь пожилых, детей и женщин, в общем, всех тех, кто на сухом канцелярском языке зовется уязвимой категорией населения.

– Ты тут не особо злоупотребляй, – успокоившись, сказал ему полковник и добавил: – Быть бы тебе офицером, Сан Саныч, а не этим… В общем, ты понял.

В тот день Саша удостоился чести попасть в заметки Груздева, причем с фамилией, именем и отчеством.

В поселке с символичным названием Новый Мир не имелось даже собственного участкового. Заминированный неизвестно кем поезд простоял уже час с лишним, но из представителей «старого» мира сюда, казалось, никто не спешил.

– Нам бы кипятка…

С этой просьбой говорун обратился к Саше.

– На улице холодно, народ мерзнет, – давил он на жалость.

Ему казалось, что упоминание народа будет более убедительным, чем его личная просьба.

– Ну как, ну вы же здесь власть, – развел он руками.

Полковник ворчал, что у людей нынче мозги перестали работать. «Не могут даже снега натопить, которого вокруг навалом».

– Скажи им, пусть идут к титанам, все равно никакой бомбы там нет, – по-дружески советовал Саше Груздев.

Вопреки мнению полковника мозги пассажиров работали хорошо, по крайней мере, когда речь шла о кипятке.

В вагоне номер три держала осаду проводница. Она заперлась внутри и прокричала из окна, что не впустит никого, кроме «законных властей».

Две местные старушки пришли, как они сказали, поглядеть на поезд. Очевидно, поезд им понравился, так как они простояли на вокзале добрых полчаса и уходить не собирались.

– Бывает же такое! – сказала первая, глядя на играющих в снежки детей пассажиров.

Помолчав пару минут, вторая сказала:

– В будущем году будет хороший урожай картошки.

Выдержав привычную паузу, ее знакомая продолжила:

– Хоть чистым воздухом подышат.

– Да, – согласилась другая, думая об урожае картошки.

Они даже не подозревали, как простая процедура по удалению ушных пробок может обогатить их общение. Уже десять лет старушки подозревали друг друга в слабоумии.

«Опять эта кошелка замолкла», – дружно вздыхали они, но продолжали «водиться по старой памяти».

Свежий воздух не очень влек привычных к иному горожан. Они толпились в зале ожидания, где на каждого по статистике приходилось ноль целых три десятых посадочного места. «Уязвимые категории населения», успевшие занять твердые деревянные кресла, теперь могли почувствовать себя привилегированными. Страдали лишь те, кто ранее дорвался до чая. Они героически боролись с собственным организмом, ведь никто не хотел лишиться столь ценного деревянного кресла. Один находчивый пассажир договорился с мамашей, чтоб та на время положила своего грудного ребенка в его кресло. Он радовался собственной находчивости и даже позволил себе покурить на свежем воздухе. Но ребенок оказался капризным, и мать вынуждена была снова взять его на руки.

– Что это? Хунта? – громко возмущался «либеральный» ученый. – Настоящий произвол. Откуда вообще взялся этот молодчик в военной форме, раздающий приказания? Никто даже не догадался потребовать у него документы. Неужели вам все равно, кто вами руководит?

Он вспомнил недобрым словом «черных полковников», Пиночета и даже угандийского диктатора. Все подумали, что от духоты ученый тронулся. Люди начали шушукаться, когда он отправил куда-то некоего Амина.

– Иди Амин – это кровь, произвол, насилие… – вещал он. – Ну и как вам это? – обратился затем либерал к «патриотичному» коллеге. – Вакуум информации, никто ничего не говорит. Вы посмотрите, нас согнали, как скот, в этот сарай.

Его коллега подумал, что по поводу «сарая» трудно возразить.

– Здесь же нечем дышать, полнейшая антисанитария. Вы видели этот, с позволения сказать, туалет? Это же настоящая выгребная яма. Руки не помыть… Ну, что вы молчите?

Сохраняя все же остатки самообладания, «патриот» тихим голосом сказал, что никаких стеснений не чувствует. Если не нравится этот милый нужник, прямо за ним есть густые кусты. И вообще, народ избаловался так называемыми благами цивилизации, принимая теперь за должное то, чего еще столетие назад не было и в помине. Он парировал, что и поезда по историческим меркам появились не так давно, а Махатма Ганди призывал отказаться от техники и ходить пешком. Поэтому-то в Индии люди относятся ко всему спокойно и живут долго.

«Либерал» был взят врасплох, ведь его коньком были диктаторы, а не пацифисты вроде Ганди.

– Видите, уважаемый, даже в вашей любимой загранице есть умные люди, – заключил тем временем оппонент.

Тарле безуспешно пытался вызволить проводницу из ее добровольного заточения.

– Пожалуйста, пожалуйста, – кричал он, пробуя допрыгнуть до окна ее купе. – В вашем поезде бомба…

Для убедительности он прокричал понятное на любом языке мира «бах-бах!».

– Понимаете, это очень опасно, – не унимался студент.

Недовольное лицо, каким оно обычно бывало после ругани с коллегой Любой, появилось в окне купе. Проводница покрутила пальцем у виска и что-то сказала, широко раскрывая рот. К сожалению, Тарле не обладал талантом Груздева читать по губам, иначе узнал бы много нового о себе и своих родственниках до десятого колена.

Ему вдруг открылся непостижимый фатализм. Он не знал, следует называть его русским или российским. Из мемуаров предка Тарле еще в детстве вычитал знаменитое «за веру, царя и отечество». Вооруженный этими словами и трофейной австрийской винтовкой, видавшей еще «Братскую войну», его прапрадед повел свой взвод в атаку на бронепоезд красных. С теми же словами поезд был разнесен на винтики. Наверное, царь бы порадовался такому верноподданническому поступку, если бы его не расстреляли раньше. А так белым генералам пришлось радоваться за свой военный гений, за царя-батюшку и за три четверти взвода, положенного во имя раскуроченного бронепоезда. По такому случаю был раздобыт фейерверк, который чей-то адъютант прихватил при отступлении, дабы не достался красным. Он хотел отметить им победоносное возвращение в Петроград, но согласился, что и взятие бронепоезда вполне достойно салюта. Увидев фейерверк, красные мигом навели орудия куда надо и испортили белым генералам весь праздник. При том обстреле героически погибла еще не откупоренная бутылка отнюдь не «Советского» шампанского.

Тарле не понимал, но мог объяснить, почему радостные камикадзе с криками «банзай!» вели свои самолеты на вражеские корабли. В конце концов, когда короли, императоры, султаны, а временами и президенты ссорились между собой, они обыкновенно промывали мозги своим подданным. Начиналось все с команды штатным придворным мифотворцам. Это были самые важные государевы слуги, потому на их воспитание не жалели сил и времени. Реформы могли подождать, к тому же при хороших мифотворцах они были и вовсе не нужны. Одна идея о какой-нибудь великой миссии нации могла победить и голод, и холод.

В свою очередь, мифотворцы денно и нощно придумывали пафосные речи, проникновенные гимны, а иногда их фантазии давали жизнь целым эпическим кинолентам. И все это для того, чтобы показать, насколько почетно быть пушечным мясом и убивать чужое пушечное мясо.

Об этом Тарле имел представление и мог даже с дотошностью рассказать, в каких архивных делах и на каких страницах следует искать тому подтверждения. Но вот риск ради чашки мятного чая в заминированном поезде у студента-отличника ничем объяснить не получалось.

Тем временем «ученый-либерал» завел новую изобличительную речь:

– Мы все молчим и молчим, как немые рабы, даже не знаем, сколько нам здесь сидеть…

От духоты или его речей одной девушке стало плохо.

– Вот видите, до чего доводит ваша безмолвная покорность, – еще больше разгорячился он. – Здесь же нечем дышать, вентиляция не работает, я не говорю уже о кондиционерах. Их здесь попросту нет.

Говорун, уже смирившийся с «хунтой», упрашивал Сашу что-нибудь сделать.

Парламентеры со стоячих мест уже ходили на поиски местного фельдшера. Они его даже нашли. Долго стучали в двери. Узнав, что это не те товарищи, с которыми он отмечал какой-то новомодный «праздник с тыквами», фельдшер хлопнул дверью у них перед носом.

– Любой нормальный человек может упасть в обморок. Чего в этом такого? – сказал он через дверь. – Со мной тоже было недавно. И чего? Живой! Ничего мне не сделалось.

Вдруг ему показалось, что эти женщины за дверью очень похожи на невиданных доселе воровок, которые крадут «огненную воду», а потом перепродают вдвое дороже. Голова, все еще болевшая после «тыквенного праздника», теперь просто раскалывалась. Измученный странными просьбами помочь незнакомой женщине на станции, он пригрозил, что «жахнет из двустволки», если его не перестанут третировать.

Весть о странных «городских» быстро разнеслась по всему Новому Миру, и желающих «поглядеть на поезд» заметно прибавилось.

На перроне показался мужчина верхом на лошади. На голове всадника красовалась остроконечная монгольская шапка, подаренная поверженным Мамаем после Куликовской битвы. Свою кобылу мужчина сдал тогда в аренду реконструкторам. Так в войске Мамая появилась единственная лошадь. Она-то и досталась Челубею. Ну, а Пересвету пришлось довольствоваться старым блохастым ослом, выкупленным из жалости у хозяина передвижного зверинца.

Местное гороховое поле, изрядно потоптанное во время яростной схватки, было опустошено полностью Мамаевой ордой в союзе с полками Дмитрия Донского. Ведь после баталии у бывших врагов разыгрался зверский аппетит, отягченный всеядностью. Свиноферма поселка Новый Мир и так дышала на ладан, а тут еще не досчиталась по осени двух с половиной центнеров силоса. Так напрочь забытое изречение «будто Мамай прошел» обрело в Новом Мире новое звучание.

– Надолго здесь? – крикнул мужчина компании курильщиков, стоявших на свежем воздухе.

Те переглянулись и дружно пожали плечами. Один из курящих взглянул на мужчину, его шапку, лошадь, потом на вывеску с названием станции и в замешательстве почесал голову.

Говорун с преданностью смотрел на Сашу. Сидевшая в кресле девушка дышала, но по-прежнему была без сознания.

– Давай, действуй! – подмигнул Саше Груздев. – Покажи себя.

Отставной полковник не терял надежды, что «молоденький мальчик» воспримет его наставления, опомнится и предпочтет военную службу жалкому прозябанию «штатской сволочи».

В голову Саше не пришло ничего иного, как вынести девушку на хваленый свежий воздух. «Либеральный» ученый сразу укоряющее произнес, что до этого и дурак бы додумался. Его коллега-оппонент решил, что настало время перейти к решающему аргументу – действию, и вызвался помочь Саше. Он подобрал оставшуюся в кресле дамскую сумочку и посеменил вслед за ним на свежий воздух.

– Настоящий солдат! – у говоруна даже слеза навернулась.

Груздев воспринял это как личный комплимент, все ж таки его школа, и показал известный «молодежный» жест с участием большого пальца.

Свежий воздух сделал свое дело. Найдя себя на руках симпатичного парня, пострадавшая, тоже не лишенная обаяния, кокетливо улыбнулась.

– Что случилось? – спросила она нежно.

– У вас был обморок, – со всей серьезностью ответил Саша.

– А это ваша сумочка, – игриво вставил «ученый-патриот». – Должен заметить, вам она очень идет.

Девушка не обратила на него внимания. Сумка была подарена ее бабушкой, и девушка брала ее только тогда, когда ехала навестить старушку, чтобы ту не обидеть.

– У меня что-то снова голова кружится, – пожаловалась девушка.

Ей хотелось, чтобы Саша проводил ее, а лучше отнес (пусть все это увидят) на прежнее место в деревянном кресле. Но тот возразил, что в зале ожидания слишком душно. Оставив девушку на попечение полковника, он решил привести фельдшера, чего бы то ему ни стоило.

– Отстаньте от меня, – отмахнулась девушка от Груздева и бодро зашагала к душному сараю с надписью «Вокзал». – Как симпатичный парень, так обязательно дурак, – негодовала она.

Мужчина в монгольской шапке вернулся уже на телеге, запряженной той же самой кобылой. Для пущей надежности телега была оснащена рамой от почившего УАЗа, прозванного в народе «буханкой». Помимо солений, варений и прочих деревенских деликатесов, в ассортименте имелось лисье чучело и пока что живой еж. По телевизору (как же иначе?) селянин видел, как столичная публика, совершенно взбесившись не то с жиру, не то со скуки, платила деньги лишь за то, чтобы взглянуть на «дефективное лисье чучело».

«Моя-то лиса намного лучше будет, – смекнул мужчина. – И на лису живую похожа, и хвост вон какой пушистый. Красотка, одним словом».

Мастер-таксидермист постарался и запечатлел животное в прыжке. Наверное, то была лучшая из всех дохлых лис. Вопреки громким протестам жены, мужчина погрузил лису в телегу, надеясь получить за чучело по крайней мере десять тысяч рублей.

– Раз поезд едет в Москву, а Москва чуть ли не самый дорогой город мира (как говорили по телевизору), значит, денег у пассажиров хватает, – рассудил он.

Ну, а еж… Селянину самому довелось наблюдать, как его сорокалетняя дочь, с виду типичная горожанка, хоть и не москвичка, просиживала целыми вечерами перед компьютером. Она радовалась, как ребенок, просматривая любительские видео с забавными зверьками. А тут настоящий еж, не экранный… Самому и потрогать можно, и покормить, а то и искупать, если фантазия разыграется.

Наконец, приехали упомянутые Груздевым немецкие овчарки в сопровождении саперной бригады и десятка машин с мигалками. Проводница в вагоне номер три уже напилась любимого чаю с сушками и печеночным паштетом. Ей нравились необычные кулинарные сочетания. С важным видом и мнимой грацией он сошла с поезда. Камень сразу свалился с души у Тарле, ему стало так легко, что он ощутил себя пушинкой.

Но его ждал еж. Мужчина в экзотической шапке перефразировал известные ему крылатые изречения и решил: «Бомба бомбой, а торговля – двигатель прогресса». Около телеги были оперативно развернуты прилавки из картонных коробок и табуреток. Ежа и лису, как самые дорогие товары, он разместил на самом видном месте.

– Вы этот… брхаконьер, – указывал на него Тарле.

– Уйди, болезный, не мешай, – махнул рукой мужчина.

– Вы должны мне помочь, – обратился Тарле к стоявшему в оцеплении у вагонов полицейскому.

Тот переглянулся с торговавшим мужчиной, и оба засмеялись.

– Он иностранец, – пояснил один из куривших пассажиров.

Это звучало сродни: «Ну, юродивый, такой уж уродился. Не виноват он в том».

Оставалась надежда на прежнюю «хунту».

– Вы должны мне помочь, – сказал студент уже Саше.

Действия «молоденького мальчика» в военной форме были, по крайней мере, предсказуемы и понятны. Если Тарле чувствовал родство душ с кем-то из людей на вокзале, то это точно был Саша.

– Врет он все, – сказал торговец. – Еж сам приблудился.

Узнав от Тарле, что перед ним «охотник на браконьеров», мужчина проявил недюжинные познания в законах и краснокнижной фауне.

– Вот так! – подытожил он недолгий разговор о том, что волен ловить ежей и поступать с ними по собственному усмотрению, «хоть жарить на масле». «Ежей в лесу, как грязи, и законом их отлов не запрещен».

Тарле готов был расплакаться от такой несправедливости.

– Сколько хотите за ежа? – спросил Саша.

Мужчина задумался.

– Так сколько? – настаивал покупатель.

Торговец заметил, что Тарле многообещающе роется в карманах и вынимает бумажник. В России Тарле также усвоил, что иметь при себе наличные надежнее, нежели банковскую карту.

– У тебя нет денег, – внушал Саша Тарле, отведя того в сторону.

– Как же? Вот, посмотрите.

Студент принялся пересчитывать купюры, и Саше пришлось прикрыть его от любопытных глаз, глядевших из-под монгольской шапки.

– Вот, это все, что мы нашли.

Саша высыпал перед торговцем кучу мелочи. Визуально денег было много, но выходило что-то около двухсот рублей. Торговец, как полагается, похвалил свой товар в духе: «Такого ежа вы нигде больше не найдете». Но Саша был непреклонен:

– Это все, что у нас осталось, – развел он руками, – мы долго ехали и сильно потратились.

Даже в детстве при виде клубничных леденцов Тарле не радовался так, как теперь. В его голове звучала «Марсельеза». Студент спел бы, будь у него музыкальный слух.

– Приют для зверей… Мы должны найти… – с блеском в глазах говорил Тарле.

По-французски он пообещал ежу, что того обязательно выпустят в природу. Торговец вспомнил свою дочь и улыбнулся. Он подумал, что такой «придурковатый иностранец» мог бы стать для нее хорошей парой. Он уже размечтался о денежном мешке, живущем в настоящем замке. Пусть даже «мешок» старый и плешивый. В конечном счете в человеке важна не внешность, об этом всегда пишут в сентиментальных романах, которые его дочь тоже любит.

Чем подробнее Тарле рассказывал о центре помощи диким животным, тем призрачнее становилась возможность что-то похожее отыскать. Однажды Саша бывал в подобном месте. Но там содержались амурские тигры. «В природе осталось только 350 особей», как было написано в специальном буклете. Но ежи умудрялись пока выживать без человеческой поддержки. «Патриотичный» ученый сказал бы: «Это у них там вся природа испорчена, а у нас лесов первозданных хватит, чтоб не одну Европу покрыть». В этот первозданный лес старая учительница и посоветовала ежа выпустить. Студент вздыхал и грустно смотрел на российские сугробы.

– Он там замерзнет.

У Тарле все внутри сжалось от такой мысли. Учительница пыталась убедить студента, что, как ни крути, но этот лес – родина ежа. Если даже он и погибнет, то погибнет в своем родном лесу, а не в каком-нибудь зоопарке.

– Да нору он себе выроет в снегу и в спячку завалится, – успокаивал торговец. – Снег намного проще копать, чем землю. А землю они копают…

Жалостливый взгляд устремился на Сашу.

– Вы охраняете закон. Вы должны мне помочь, – заклинал его студент.

Торговец размышлял, как бы ему вернуть ежа, а потом перепродать другому «чокнутому».

– Через таможню тебя с ним не пропустят, – убеждал мужчина. – Я знаю одно место, недалеко… Там даже нора есть.

Он показал на ближайший овраг.

«Уйдет этот чудик, а я колючего подберу», – думал он.

Тарле только хмуро посмотрел на торговца и спрятал ежа под куртку.

«А ежами торговать выгоднее будет, чем помидорами и яблочным повидлом», – смекнул торговец.

Пассажиры обступали Тарле и просили дать им посмотреть на ежа. Бизнесмен из Нового Мира уже готов был «уступить» лисье чучело за пять тысяч, но желающих не находилось. Торговля шла вяло. Пассажирам лень было возиться с заготовками в стеклянных банках, а пирожков, чебуреков и тому подобного у торговца не оказалось. Поднявшийся ветер совсем испортил ему бизнес. С нужника сорвало внушительный кусок кровельного железа, и пассажиры решили на всякий случай укрыться в вокзальном «сарае».

На Груздева нашла меланхолия. Он так привык к Саше и не мог свыкнуться с мыслью, что скоро его нотации опять некому будет слушать.

– Твоим родителям надо спасибо сказать, – начал издалека полковник. – Такого сына вырастили. На месте твоего командира я бы тебе грамоту с благодарностью дал…

– Он мне дал, – ответил Саша.

– Но одной грамоты мало, – продолжал Груздев. – Надо бы тебе в институт. Знаешь, свои способности надо ценить. В Военную бы академию тебе… Ты же понимаешь, насколько важна сильная армия… Без многого можно обойтись, но без армии нет государства.

Груздев решил, что упор надо сделать на патриотические чувства.

– Хотел бы ты продолжить службу на границе? – спросил он в лоб. – Ты уже многое сделал, а так… Все нарушители трепетали бы.

Клячин считал себя не меньшим патриотом, чем Груздев. Он намеревался поговорить с Сашей на ту же тему, но потом подумал, что жизни на чемоданах и постоянных мотаний по гарнизонам он бы и врагу не пожелал. Сам он мечтал выйти в отставку и уехать в Краснодарский край, пока тамошняя многочисленная родня совсем не позабыла о его существовании.

Тарле долго переминался с ноги на ногу, не решаясь вмешаться в разговор. Но его грустное лицо не осталось без внимания.

– Чего тебе? – строго спросил Груздев.

Этот парень до сих пор был у него под подозрением. Будь бы его, Груздева, воля, он бы допросил его, как следует, забрал все бумаги на непонятном языке и выдворил бы без права въезда. Такие «студентики» вызывали у него особое подозрение, «ведь большинство людей и не подумают, что за безобидной внешностью может скрываться шпион».

– Пожалуйста, возьмите его.

Едва не плача, Тарле протянул Саше ежа.

– Я не знаю, как я могу ему помочь, – расчувствовался студент. – Я должен скоро уехать, а он…

Полковник смотрел на Тарле с нескрываемой враждебностью. «Мы тут о серьезных вещах толкуем, а он со зверьем своим лезет». Кулаки Груздева сжимались по привычке, как всегда, когда к нему лезли со всякой «ерундой». Ерунда эта объединяла множество явлений штатской жизни, как он считал, совершенно бесполезных. Уборка в квартире, приготовление пищи, глажка одежды, секция бальных танцев для внука, содержание домашних животных – все это подпадало под определение «ерунда». Без некоторой ерунды все же нельзя было обойтись, и она ложилась на плечи полковничьей жены.

– Хорошо, – все, что сказал Саша, приняв ежа.

Полковник отвернулся, чтоб не видеть всей этой «сопливой ерунды».

– Ну, так что? – вернулся к важному Груздев, когда Тарле ушел.

Саша прекрасно понял, о чем речь, но решил притвориться «тупой макарониной», как бы сказал Груздев. В полковничьем лексиконе было великое множество самых разных макарон, и все имели хоть одну отрицательную черту. Обычные макароны, которые жена подавала ему после занятий «ерундой» на кухне, полковник, напротив, любил и ласково звал макарошками.

– Что ты думаешь обо всем этом, Сан Саныч? – переспросил Груздев.

– Похоже, его надо кормить, – произнес Саша. – Что едят ежи?

– Гадость всякую: червей, слизняков… Можно и заразу подхватить.

Это было что-то сродни состязанию в красноречии. Полковник не хотел задеть Сашу, как и продолжать разговор о «ерунде». Саша тоже не хотел задеть собеседника, как и продолжать беседу о «важном».

– Приеду домой, покажу его ветеринару, – продолжал Саша.

– Подойди, девочка, не бойся. Хочешь посмотреть на ежика? – улыбнулся полковник.

Само по себе это было уже необычно. Уж очень улыбки походили на «ерунду». Девочке еж действительно понравился. Она атаковала Сашу вопросами:

– Как его зовут? Мальчик это или девочка? Умеет ли он разговаривать, как ежик из мультика?

– Такой добрый ребенок, – шепнул полковник и, как добрый Дедушка Мороз, покачал головой.

«Дари его скорее!» – повторял про себя Груздев.

Неизвестно, чем бы закончилась эта история, если бы не вмешался «коварный шпион».

– Извините, я забыл…

С этими словами, Тарле вытащил из рюкзака карточку с адресом своей электронной почты и попросил присылать ему фотографии ежа, пока тот не вернется в природу.

Груздев был готов рвать последние волосы на голове.

– В Москву едешь? – вдруг спросил он Тарле.

– Да. К сожалению, у меня мало времени для такого красивого города.

– Удивительно, но москвичи никак не могут забыть о том, что Наполеон когда-то сжег их любимый город.

«Раз уж коронный прием головой на нем испробовать не получится. Все ж иностранец, а международные скандалы – это уже совсем не ерунда. Но вот припугнуть молодчика не помешает. Пусть знает наших!» Примерно в таком духе размышлял Груздев.

– Домашние твои не будут против зверюшки?

Не дожидаясь Сашиного ответа, Груздев продолжил:

– С родственниками сложно бывает. Можешь пожить у меня вместе с ним…

Помимо полковника и его жены, на их совместных пятидесяти квадратных метрах уживались сын, невестка и внук. Груздев быстро смекнул, что часть семейства можно спровадить на дачу. Все же гораздо приятнее иметь рядом человека, готового выслушать напутственные речи, с которым можно поговорить не о «ерунде».

– А весной пойдешь в институт, – фантазировал Груздев. – Военные специальности и в мирное время нужны.

– Я подумаю, – сказал Саша.

К его счастью, овчарки уже все обнюхали. Ничего, конечно, не нашли. Саперы уже заранее знали, что не найдут, потому и не спешили. Та женщина с паспортом после своего заявления сама призналась, что только «бомба» поможет ей догнать поезд, спасти остатки багажа от расхищения и успеть на свадьбу сына. Она сильно удивилась, когда люди в погонах стали составлять протокол. Вполне вероятно, что так доблестные полицейские уберегли молодую пару от развода.

У пенсионерки, совмещавшей должности кассира и начальника вокзала, не было никакого желания глазеть на поезд. Ее ждали более интересные дела. Уже несколько месяцев она с соседками обсуждала дачницу, купившую в Новом Мире домик, да вместо такой нужной картошки засадившую свой участок цветами. Подобное поведение дачницы виделось из ряда вон выходящим. Другие дачники пусть и баловались цветочками, но не до такой степени, чтобы перестать высаживать картошку. Эта тема оказалась неисчерпаемой. В конце концов, не все же время смотреть телевизор и судачить о заговорщической политике «Империи Зла». Вслед за «телевизором» они находили эту метафору подходящей для обозначения страны, находящейся где-то далеко за каким-то океаном. И, конечно, женщины были уверены, что такое меткое название могло иметь только отечественное происхождение.

Вот от таких важных вещей отвлекли кассиршу известия о том, что на ее вокзале какие-то пассажиры, которых там быть не должно до самой весны, «распоряжаются как хозяева и даже сломали замок». Подобных вольностей женщина стерпеть не могла. Деловито осмотрев снесенную ветром кровлю туалета и сбитый замок, она принялась искать крайних, как часто бывает в случаях, когда подозреваемых слишком много и найти виновного затруднительно. Первым, кто попался на ее, пути был «подозрительный» десятилетний мальчик. Он стоял у самой двери со сломанным замком и даже «с подозрительным видом» на замок смотрел, «даже как бы улыбался при этом».

Кассирша никогда не читала воспоминаний русского путешественника с псевдонимом «Н», который в середине девятнадцатого века побывал в Ливане. «Затруднения всяческие, кои ежечасно испытывает оттоманское правительство, – писал он, – не находя иного разрешения, извергаются обыкновенно гневом на головы беззащитных маронитов». Кассирше и не обязательно было знать подробности этой давней истории, чтобы поступать по примеру оттоманского правительства.

Ребенок не мог понять, почему запрещается смотреть на сломанные замки, а кассирша, не обращая внимания на его вопли, продолжала ушную трепку в стиле Груздева. Она не учла одного – мать мальчика, владевшая в Туле продуктовыми ларьками, выходила и не из таких ситуаций. На понятном кассирше языке «бизнес-леди» объяснила, как глубоко та заблуждается. Кассирша извинилась перед ребенком и «пошла…», как он ее и просил. Сочувствующий ее провалу мужчина подсказал, что нужно искать парня в форме с темными волнистыми волосами. На вокзале нашлось много подходящих кандидатур. Была б ее воля, она б оттаскала всех стоявших в оцеплении у поезда за уши и потребовала снять шапки для проверки волос. Желание покричать переполняло ее. Кассирша рыскала по вокзалу в поисках новой жертвы. Хоть Тарле формы не носил, но его одежда имела светло-зеленый оттенок.

– Ты сломал замок? – возникла перед ним грозная кассирша.

– Какой зáмок? Я его здесь не видел…

– Не прикидывайся дураком, – закричала кассирша. – По глазам вижу, что ты.

Если в глазах студента и можно было что-то прочесть, то это было замешательство.

– Да иностранец он, – спас Тарле торговец. – Ежиков любит…

– О, а ты уже здесь, – переключалась на него кассирша.

Пока она убеждала односельчанина, что тот «не в меру ушлый торгаш», студент успел спастись.

– И куда он делся? – выходила из себя кассирша. – А ты не скалься, спекулянт… Мало вас при Союзе пересажали…

Ей становилось теплее на душе, когда она представляла всех «наживающихся на людях спекулянтов, закупающих подешевле, а продающих дороже», за решеткой. Торговец тем временем представил, что его кобыла лягнула «эту пустомелю», как в прошлый раз, когда та намерилась отогнать лошадь от своей клумбы. И кассирша, и торговец одновременно улыбнулись, фантазируя о своем.

Но редкая история обходится без «доброго человека», имеющего свои представления о справедливости.

– Тот парень замок ломал, – указал один такой на Сашу.

Уже объявили посадку, и кассирша помчалась к поезду. Сорок лет как рукой сняло. Она снова ощутила себя той девочкой, всегда успевавшей убежать от деда Миши, в саду которого промышляла яблоками. Добытые таким способом яблоки казались намного вкуснее тех, что росли в ее палисаднике. Теперь с не меньшим азартом кассирша преследовала Сашу. Она настигла его у самого вагона, с такой молодецкой силой дернув за рукав, что для ежа это едва не обернулось фатальным падением.

– Плати за сломанный замок, – с ходу начала она.

– Какой еще замок?

Саша уже давно забыл про него, но теперь его заставили вспомнить.

– Не прикидывайся иностранцем… Ты все понимаешь, я по глазам твоим бесстыжим вижу… – говорила кассирша все громче.

– И чего так орать? – стоя в тамбуре, пробормотала проводница.

Этот визг даже ей казался чересчур громким.

– Я его не трогал, – произнес Саша с обезоруживающей улыбкой. – Виновного вы найдете вон у того столба… Всего доброго.

Оставив кассиршу стоять с открытым ртом, он зашел в свой вагон. У столба валялся ржавый лом, с помощью которого и открыли вокзал. Шутки кассирша не поняла, подумав, что виновный успел улизнуть.

Желание покричать никуда не делось, и она стала учить местного дворника, как нужно подметать перрон.

– Криворукий! – сказала она на полной громкости. – Мести надо к путям, а не к вокзалу.

– А пошла-ка ты… – со стоическим спокойствием ответил дворник.

Он бросил метлу, закурил и добавил:

– Мети сама, раз такая умная.

Чтобы не испытывать свои барабанные перепонки на прочность, дворник развернулся и быстро зашагал прочь. Дворник и сам не понимал, что его держит на этой работе. Он, подобно большинству коренных жителей Нового Мира, давно перешел на натуральное хозяйство. Как в старые добрые времена во владениях какого-нибудь графа, местные сами обеспечивали себя всем необходимым от молока до горячительных напитков. Сигареты, правда, приходилось покупать, точнее «заказывать с оказией», в райцентре. Три месяца как в Новом Мире закрылся единственный магазин. Об этом сняли репортаж и «показали по телевизору». Сельчане с интересом смотрели на себя и соседей, обсуждали, у кого рожа была опухшая, кто что сказал по делу и не по делу, а потом к ним снова приехали корреспонденты вместе с районным начальством, которое торжественно пообещало «работу магазина возобновить в штатном режиме». Никто не стал разбираться в тонкостях определения «штатный», но визит руководства сочли многообещающим. Но вот то ли очередные выборы прошли, то ли не могли найти нового желающего разориться на «бизнесе» в Новом Мире… Как бы то ни было, магазин по-прежнему стоял на замке, а журналисты обратили камеры к иным «сенсациям», благо их было всегда в избытке.

Дворник смотрел на довольные лица пассажиров в медленно проплывающих мимо вагонах. Понятное дело, перед ними открывалась заманчивая перспектива наконец-то добраться до места назначения. Дворник в сердцах сплюнул, ему казалось, что этот поезд нарочно тащится еле-еле, мешая ему перейти пути. Машинисту же некуда было спешить: на развилке перед следующей станцией ему надлежало пропустить другой поезд, шедший, как бы сказало руководство, «в штатном режиме», что в переводе на общедоступный язык означает «по расписанию».

На той станции Груздев посвятил себя невообразимой «ерунде». Если бы еще двумя часами раньше ему намекнули, что он будет вытворять такое, то «споткнулись» бы разом, и мать бы родная их после этого не узнала. «Помешательство» овладело полковником неожиданно, как оно часто бывает. Ему вдруг со страшной силой захотелось купить молока.

– Как это так? Холодильники ваши набиты мороженым, хотя уже зима наступила, а такого ценного питательнейшего продукта, как коровье молоко, не имеется.

«Творчество» совсем изменило Груздева, теперь он и в разговорах стал использовать «литературный язык» своих заметок. Полковник уже отвык от столь привычных ранее и предельно лаконичных: «Направо», «Упор лежа принять», «Вольно», «Пять нарядов вне очереди». Если бы ему теперь пришлось отчитывать «макаронину», он бы скорее сказал: «Повернуться направо тебе велено, потому что такая команда существует в армии издревле. Отжимания крайне ценны для поддержания тела и вместе с ним ума в надлежащем порядке. Теперь ты все это должен уяснить подобающим образом. Поразмысли над этим хорошенько в те пять бессонных ночей, которые предстоит тебе провести на ответственном посту дежурного».

Груздев прошелся своими кулаками по прилавкам всех привокзальных ларьков. Не найдя «ценного и питательнейшего», он решился на крайнюю меру. «Началась невообразимая гонка с безжалостным временем», как позже было написано в заметках. «Дело поворачивалось нешуточным образом. Вопрос стоял ребром: успею я в магазин, или же поезд успеет уйти, пока я хожу в магазин?»

– Пей, пей… Ишь как жадно лакает. И не кормили-то его плохие дяди совсем, – в эти слова полковник вложил всю свою нежность.

Даже говорун заметил, что полковник ведет себя странно, и решил на всякий случай помолчать.

Груздев успел даже достать блюдце, из которого еж теперь пил.

– Всегда знал, что они любят молоко, – говорил полковник, радуясь своей находчивости.

Нет, своего отношения к «ерунде» он не изменил. Его стратегической задачей оставалось спасение «талантливого, но не ценящего себя парня Сан Саныча» от штатского существования. В уме Груздева родился план «сложной многоходовой операции», и первым пунктом в ней стояло «укрепление доверия посредством проявления внимания к потребностям ежа и его организма». Главной же задачей было побудить Сашу продолжить общение после окончания поездки. Тогда бы Груздев получал достаточно, по его оценкам, времени, чтобы уговорить «талантливого парня» на поступление в военный вуз.

Полковник был великим тактиком и даже провернул спецоперацию, на всякий случай.

– Что-то у меня телефон барахлит, – пожаловался он Саше. – Набери-ка со своего…

Спустя несколько секунд вагон огласили звуки не то советского, не то российского гимна, служившего Груздеву сигналом для входящих звонков.

– О, теперь все вроде так, как нужно, – хитро улыбнулся он.

Внук еще не научил его сохранять новые контакты. Груздев решил, что об этом он попросит в первую очередь, когда приедет домой. А уж потом можно будет спровадить сына с женой на дачу под красивым предлогом о пользе свежего воздуха. Сына Груздев считал беспутным за то, что тот из-за плоскостопия не прошел комиссию в военкомате. Груздев решил дело уладить, подключил знакомства, но на службе у «беспутного» открылась язва желудка.

У полковника не было желания вникать в жизнь сына, он только знал, что тот «просиживает штаны в кабинете и чем-то торгует». Один выход виделся теперь Груздеву: наставить внука на истинный путь, оградив от чрезмерного внимания непутевых родителей. Саша при этом подходил на роль воспитателя узкого военно-патриотического кружка. Полковник представлял, как они втроем смотрят по телевизору военные фильмы и ведут обстоятельные беседы о настоящих мужчинах и воинском долге.

Ради этого он был готов сюсюкаться с ежом, героически снося все тяготы. Груздев взял его на руки, повторяя с приторной интонацией:

– Какой милый тут у нас ежик… Такой хороший, лапочка.

После подобных слов перед глазами полковника возникали розовые плюшевые пони, и его начинало нещадно тошнить. Впрочем, он умел не подавать вида. Груздев даже изобразил блаженную улыбку, когда «наиглупейшее животное еж» нагадило ему прямо на ладони. Затем ежам досталось на орехи в его заметках. Объемную главу с зоологическим уклоном полковник подытожил выводом о бесполезности ежей «в жизни военнослужащих и природе в целом». «Важнее собаки на службе зверя нет, – добавлял он. – Если бы мы могли научить тигров служить так же преданно, то получили бы, бесспорно, массу от того выгод. Но, несмотря на всю свою дикую мощь, тигр уступает собаке в сообразительности, и даже ручных цирковых тигров дрессировщики вынуждены стимулировать к выполнению команд кнутом».

Груздеву казалось, что от его рук воняет, хотя он намыливал их пять раз. Чтобы и драгоценные заметки не впитали ежовый запах, полковник решил остановиться, «покуда оно не выветрится», хотя в его голове было еще полно мыслей о том, как разные животные могут приносить пользу вооруженным силам.

– До свидания, – попрощался с проводницей говорун, сгибаясь под тяжестью дорожных сумок.

Та улыбнулась в ответ с мыслью «наконец-то мои мученья закончились». Провожать после всего вместе пережитого было очень приятно. На ее лице даже появился румянец, придававший ей сходство с дородной деревенской девкой из старинных сказок.

– Всего вам доброго, – говорила она каждому с превеликой радостью.

Она думала, что должна как-то наградить себя за тяготы пути. Ее посетили фантазии на тему: раз бывают ночные бабочки, то должны быть и мотыльки. От таких мыслей проводница даже взвизгнула. Ей казалось, что она много потеряла, не ознакомившись с этой стороной столичной жизни ранее.

– Желаю приятно провести время в Москве, – широко улыбаясь, сказала она на прощание Саше.