Читать книгу [Не] Святой Себастьян - Марк Эльберг - Страница 2

Рейкьявик, 28 октября 2048 года

Психиатрическая клиника Domus Mentis Geðheilsustöð. В кабинет психиатра заходит все тот же юноша в больничной пижаме. Руки перемотаны. Он непринужденно садится в кресло в позу лотоса и смотрит на Маргрет.

– И снова здравствуйте, Всеволод, – мягко, но с нескрываемым сарказмом здоровается она.

– И вам не хворать, доктор Маргрет, – с презрением отвечает он, глядя ей в глаза.

– О чем будем говорить сегодня?

– Наверное, о том, почему я здесь и почему я не хочу быть здесь.

– Да, пожалуй, об этом и поговорим. Мы расстались меньше недели назад. Вы обещали, что уедете. Вы хотели уехать из Исландии. Что вас остановило?

– Исландия, – нагло отвечает он.

– Перестаньте паясничать, – устало вздыхает Маргрет. – Вы взрослый мужчина, а ведете себя, как ребенок.

– А вы знаете, что первые сорок лет детства в жизни мужчины – самые сложные? – ехидно спрашивает он.

– А вы это сами знаете? Такими темпами вы до сорока не дотянете, мой друг.

– А если я не хочу дотягивать?! Что тогда?! – вдруг взрывается он.

– Тогда будем вас лечить, – спокойно отвечает она.

– Меня не надо лечить. Я здоров. Со мной все хорошо, – злобно огрызается он.

– А вены вскрывали чисто ради научного эксперимента?

– Разумеется.

– Всеволод, я понимаю вас. В тридцать я тоже казалась себе взрослой и мудрой, я думала, что уже все пережила и все выстрадала, и мне тоже хотелось уйти. Но я не уходила. И однажды я поняла, что все не так просто. Нельзя просто так взять и уйти. Есть люди, которым я нужна. И есть этот мир, который нужен мне. И мы связаны, непонятно как, но я часть этого мира, и я должна быть здесь и сейчас.

– А что, если нет? А что, если это ошибка? – вновь идет в наступление он. – Здесь и сейчас вы могли бы разговаривать совсем с другим пациентом, с человеком, которому действительно нужна ваша помощь. А вместо того вы сидите здесь со мной и просто тратите свое время. Доктор Маргрет, я потерял всех, кого я любил. И я больше не хочу любить. Не хочу ничего. И я это сделаю. И никто не сможет мне помешать.

– О ком вы сейчас говорите? Был кто-то еще?

– Неважно.

Тишина.

– Кто еще умер?

– Моя девушка, – опускает глаза он.

– Расскажите о ней подробнее.

– Нет.

– Всеволод, это рецидив, – спокойно разъясняет она. – Это уже серьезно. И сейчас вы просто подписываете договор на пожизненное содержание вас в этой клинике.

– Вы не можете держать меня дольше месяца, если я не буйный. А я не буйный. Облом. Можете облегчить себе страдания от постоянных разговоров со мной и принести мне форму на добровольную эвтаназию.

– Можете даже не просить. Вам не подпишут. У вас нет веских оснований для получения эвтаназии. И я могу держать вас здесь столько, сколько посчитаю нужным, – ехидно улыбается она.

– Ладно. Я не хочу разговаривать. Пропишите мне каких-нибудь транквилизаторов или еще чего-нибудь. Хоть галоперидол. Делайте, что хотите. Я не хочу разговаривать.

Он отворачивается всем корпусом и аккуратно складывает забинтованные руки на груди.

– Галоперидол? Откуда вы знаете о галоперидоле? – удивляется Маргрет.

– Книжки умные читал, – отвечает он стене.

– Какие книжки?

– Да помню я, что ли? Я же переводчик. Где-то прочитал.

– К вашему сведению, галоперидол отменили лет двадцать назад даже в самых отсталых странах. Не знаю, где вы могли о нем прочитать.

– Да что вы привязались? Перестаньте уже бороться с ветряной мельницей. Я не намерен с вами разговаривать.

Он встает, направляется к закрытой двери и облокачивается спиной на косяк, снова скрестив руки на груди и с превосходством глядя на Маргрет.

– Нет, Всеволод. Я борюсь с вами и вашим нежеланием жить, – говорит она, глядя ему в глаза, никак не реагируя на его перемещение. – А вот вы боритесь с ветряной мельницей. Знаете, чем вы отличаетесь от исландцев? Неумением радоваться жизни. Вы росли среди тюльпанов под теплым солнцем, в окружении муз и фантазий, и совершенно не познали цену жизни. Потому что вам не приходилось бороться за нее. Вы не вгрызались в бесплодную землю, не боролись с арктическим ветром и вулканическим пеплом, вы не скучали по солнечному свету, ваша деревня не уходила под землю в считанные мгновенья. С нами же все это происходит постоянно. Веками мы ловим рыбу в ледяной воде, обдуваемые ветром со всех сторон, веками выращиваем хлеб на камнях и болотах, веками живем только на вере в милость неба, потому что в любой момент какой-нибудь вулкан может проснуться и лишить нас всего. И потому мы научились ценить жизнь, радоваться каждому дню, каждому солнечному лучу, любить друг друга, как родных братьев и сестер. Наша жизнь висит на волоске от смерти, и потому мы празднуем жизнь каждый день, мы веселы и счастливы, потому что знаем, что можем умереть в любой момент. А умирать несчастным – это очень глупо. А что же вы? Первый удар судьбы – и вы сдаетесь. Всеволод, вы действительно еще просто ребенок. Вы любите Исландию – так будьте исландцем! Встаньте, утрите сопли, возьмите в руки соху и идите работать. Голод, работа и пот – лучшие снадобья. Выбросьте ваши умные книжки. Поговорите с землей. Она научит. Поймите, мир мудрее вас и ваших книжек. Земля просто не хочет вашей смерти. Исландская земля хочет, чтобы вы жили, и рано или поздно она сделает из вас викинга. Мир мудрее вас, Всеволод.

Он выдерживает длинную паузу.

– Да плевал я на этот мир с Хваннадальсхнукюра. Маргрет, давайте мы как-нибудь замнем все это дело и смиримся с неизбежным.

– Всеволод, – спокойно отвечает она. – Я никогда не встречала людей, кто так сильно хотел бы умереть. Знаете, обычно людям стыдно за то, что они совершают с собой. Но я не вижу ни малейшего стыда или раскаяния.

– Маргрет, мне нечего стыдиться, мне не в чем раскаиваться. Я просто хочу умереть. И это все. Больше мне ничего не надо.

– Но почему?

– Я не буду отвечать на этот вопрос.

– Вы человек-загадка. Что вы ищете? От чего вы бежите? Вы ищите забвения? Бежите от боли?

– В точку. Забвение и отсутствие всякой боли. Что это такое? Правильно! Смерть. Ибо жизнь человеческая полна воспоминаний и страданий по поводу этих воспоминаний. Я устал от этого. Я хочу умереть.

– А вы знаете, что такое боль?

– А вы знаете?

– Мы говорим не обо мне. Мы говорим о вас. Вы знаете, что такое боль?

– А как вы думаете?

– Всеволод, а вы уверены, что вы русский? – иронично прищуривается она. – Мне кажется, вы совсем другой национальности.

– Ой, вэй, вы намекаете на то, что я отвечаю вопросом на вопрос? – переходит на шутливый тон он.

– Именно.

– Маргрет, я уже все вам сказал, – снова становится серьезным он. – И большего вы из меня никакими клещами не вытяните. Просто отпустите меня. И все. И обещайте, что не будете себя винить в том, что не спасли меня. Меня не надо спасать. Мы не должны были встречаться. Никогда. Просто вычеркните меня из своей биографии и дайте мне уйти.

– Нет, Всеволод. Вы вопиющий случай. Я так просто вас не выпущу, сколько ни просите. Извините уж за откровенность, но вы очень интересная загадка. И вы никуда не уйдете, пока я вас не разгадаю.

– Погадайте на кофейной гуще. Или раскиньте руны, как это у вас принято. Они больше расскажут.

– Спасибо за идею. Гуща подойдет. Не хотите составить мне компанию? Я как раз хотела пойти в столовую выпить кофе с круассаном. Кофе ведь не включен в ваше больничное питание?

– Благодарю покорно, Маргрет. Но я хочу пойти к себе в палату и поспать.

– Что ж, не смею вас задерживать. И, кстати, вам больше отдельная палата не полагается. Так что, придется пожить с соседом.

Она что-то нажимает на армфоне, и щелчок сигнализирует об открытии двери.

– Четвертая палата, третий этаж, – сообщает Маргрет ему вслед.

* * *

– Привет! Я, типа, Стефан, – говорит бледный худощавый мужчина лет тридцати пяти. Его светлые волосы растрепаны, а левый глаз непрестанно моргает. На нем «домашняя» пижама: темно-синие клетчатые брюки и грязная темно-зеленая футболка с полинявшими кислотными грибами. – А тебя как зовут?

Юноша оглядывает его с ног до головы, проходит к своей кровати, молча ложится, укрывается одеялом и разворачивается к стене.

– Я слышал, ты, типа, из тех, кто возвращается, – не дождавшись ответа, продолжает Стефан. – Я тоже. Короче, я каждую осень сюда возвращаюсь.

Снова повисает пауза.

– С тобой все нормально? – снова спрашивает Стефан. – Ты умеешь говорить? Ты ведь не исландец, да? Алле, гараж? Ты, типа, по-исландски понимаешь? Do you speak English? I say my name is Stefan. I am here six times. It is not a bad place, bro. Here can is really fun. And else I know how get… something interesting. You will like it.1 Эй, ты слышишь меня? Ты немой что ли, внатуре? Может, ты, типа, глухой? Тогда мне очень жаль тебя. Интересно, внатуре, почему ты здесь? Почему ты тоже вернулся? Это, внатуре, что ли, наша судьба – сидеть здесь вдвоем? Жаль, ты, типа, не разговариваешь. А может, ты говоришь на другом языке, которого я не знаю? Но я знаю, короче, только исландский и английский. Извини, если ты меня, типа, слышишь, но не врубаешь в тему. Мне просто, типа, хочется с кем-то поговорить. Мой предыдущий сосед, он, типа, знаешь, он был совсем овощ. Он зырил на меня своими пустыми глазами и пускал слюни. У него были, внатуре, ужасно скрючены руки и ноги. Кажется, он, типа, кататоник или че-то такое. А я… я нет. Я, тип, обычный парень. Я работаю на ферме. Короче, мы разводим птиц и свиней. Свиньи, они иногда вырастают очень большими. И тогда они хрюкают, внатуре, очень громко и злобно. Почти, как дикие кабаны, внатуре. А маленькие поросятки, короче, очень клевые. Я иногда брал кого-нибудь из них, прицеплял к ним, типа, маленькую собачью шлейку и ехал в город. И, типа, гулял с этими поросятами, типа, я какой-нибудь буржуа, внатуре. Говорят, короче, типа, содержать мини-пиггов сейчас уже не в трэнде, и люди, типа, заводят домашних пингвинов. А ты знаешь, что в южном полушарии пингвины живут, типа, почти везде? Есть даже два вида экваториальных пингвинов! Короче, в зависимости от климатической зоны, в которой ты живешь, ты, типа, можешь подобрать себе вид пингвина, которому будет ништяк в твоем климате жить. И я тоже, типа, хочу пингвинов, но они, типа, стоят бешенных бабок. Но я хочу, типа, перестать наконец разводить кур и индеек. Это ваще не клево и не тру, короче. Я хочу разводить пингвинов. Ты только вдумайся: первая исландская пингвинья ферма, внатуре. И это, типа, моя ферма. Короче, надо только накопить денег. Но они живут, типа, крупными стаями, поэтому купить два пингвина и думать, что все ништяк – это глупо. Ничего не выйдет, типа, понимаешь? Надо хотя бы, типа, шесть. Так, типа, это уже почти стая, и им будет ништяк уже, внатуре. А еще им бассейн, короче, нужен. А лучше переехать к морю и там построить для них, типа, загон, чтобы не уплывали далеко. И много рыбы, типа, тоже надо. Но рыба здесь, ты в курсе, – не проблема. Моя бывшая – рыба. Типа, не только по знаку зодиака, но вообще по жизни рыба. Скользкая вся. Ну, типа, не в этом смысле… А в смысле, что она плывет, непонятно, куда и вообще зачем. У нее, типа, как будто нет цели, но на самом деле есть. И не одна, а, типа, прям много целей, но они где-то под водой. И ты их не видишь, а только видишь, типа, как она виляет своим блестящим хвостом и уносится прочь, а потом появляется, снова виляет хвостом и уносится в каком-то другом направлении. А я стрелец. Я, типа, ставлю себе цель и иду к ней. Я, короче, решил, что я хочу пингвинов. Думаю, это будут адели или папуанские. Но адели – это, типа, попса. А папуанские немного крупнее, типа, девяносто сантиметров. Такой карапуз получается клевый. И я, типа, уже скопил немного денег. Я знал, что мы, типа, не совместимы, так во всех гороскопах пишут, но я думал, что судьбу можно, типа, обмануть, но, оказалось, что нельзя. Она просто ушла от меня, потому что я, типа, слишком мечтатель и трачу слишком много на кислоту. Но я точно знаю, что не трачу. Мне вполне хватает и на хавчик, и на всякие ништяки хватает, а деньги на пингвинов я, типа, кладу в банк, чтобы не потратить их на всякую лабуду. Мать говорит, типа, что я должен спуститься с небес на землю. А я че, не на земле? Я такой же пингвин, как и курица, в смысле, я, типа, не умею летать и никогда не буду. И мне это даже ваще не нужно. Вот ты летаешь во сне? Я не летаю. Потому что я, типа, плавать умею. И я, короче, могу задерживать дыхание на целых четыре минуты. Это, типа, очень много для хомосапиенса. И на земле, я тут кажусь, как бы, типа, не в своей тарелке, но стоит мне нырнуть – и я становлюсь таким, типа, проворным и ловким, как пингвин, короче. Эй, ты там уснул уже? Ну почему мне, внатуре, так не везет с соседями? Неужели я говорю такие, типа, неинтересные вещи? Да нет же. Типа, не в этом причина. Просто я должен, типа, говорить с пустотой. Только пустота меня слышит. Но она же, внатуре, пустота. Она не может мне ответить. Но пустота, она, друг, все слышит. И она все понимает. И она меня выпустит отсюда, чтобы я купил пингвинов. Ты знаешь, послезавтра ко мне, типа, брателло придет и принесет ништяков. Я поделюсь с тобой, если хочешь. И ты, внатуре, тоже можешь позвать кого-нибудь. У тебя есть, типа, браться или сестры? Может, к тебе мамка придет? Здесь не запрещено видеться с родственниками. Запрещено только, типа, принимать подарки. Но, если знать, как их правильно проносить и передавать, то все окей. Бро, слышь, ты позвони там кому-нибудь. Тебе, внатуре, надо встретиться с родными или дружбанами. Я, типа, хочу стать твоим другом, но я думаю, что ты меня, типа, не очень догоняешь. Потому что я говорю, типа, быстро, а исландский – это, говорят, внатуре сложный язык. А ты не исландец. Я это, типа, сразу просек. Ну нет, я не какой-нибудь там, типа, нострадамус. На самом деле, короче, мне про тебя один дружбан рассказывал, что ты, типа, из Амстердама. Слушай, а почем там грибы? Ты пробовал эти волшебные кексы? Наверняка же, блин, пробовал. Жаль, ты не расскажешь ничего… А-а-а!!! – внезапно кричит Стефан, заставив своего не состоявшегося собеседника вздрогнуть и повернуться.

– Ага, значит, ты все-таки, внатуре, не глухой, – ржет Стефан. – I say all is OK. Just I want know that you can hear me.2

Тот вздыхает и снова разворачивается к стене. Стефан некоторое время молчит.

– Ну, то, что ты слышишь, это уже ништяк, ну, не ништяк конечно, а, типа, сойдет. Тот какатоник, короче, он вообще никак не реагировал. Он просто, типа, сидел и втыкал этими своими, внатуре, стеклянными глазами то в стену, то в окно, то на меня, смотря, куда кресло развернешь. Однажды я, типа, даже спустил штаны и… да, я, спустил штаны, сел на кровать и стал дрочить. И это было внатуре отстойно, мне было реально мерзко, и я так и не кончил, потому что он все зырил на меня своими пустыми бельмами и пускал слюни. Как обычно, типа, я ваще ничего не делал. Эй, сосед, ты слышишь? Я ведь, внатуре, хуйню сделал, и мне до сих пор, типа, стыдно, но я не могу так, когда на меня так зырят и вообще не реагируют. А тот чел, который был до кататоника… он избил меня и сказал, что, если я еще скажу хоть слово, он меня замочит нафиг. И он реально мог замочить, внатуре. Я думаю, его здесь держали по суду. Это, короче, значит, типа, он кого-то замочил, но его признали, типа, невменяемым и отправили сюда. У него была отстойная харя. И он был, внатуре, великан, типа, какой-нибудь Тор. Только ему, внатуре, не надо никакого молота, потому что у него вместо рук – две кувалды, короче. И мне было, внатуре, страшно. Я почти не спал, потому что я знаю, мама говорила, и брат говорил, что я во сне, типа, разговариваю и даже иногда хожу. Но я не делаю ничего плохого. Я просто такой, типа, на расслабоне, хожу и разговариваю. Наверное, с пустотой, а может, мне, типа, кто-то снится. Надеюсь, что мне снятся пингвины. Потому что они, типа, прикольные. Ты знаешь, я, типа, придумал, что первых трех самцов я назову А, Д и М. Это, типа, как Адам. Но их же три, а не четыре, и, если завести четырех, тогда получится два пингвина А. И тогда я буду их путать. Поэтому три пингвина: А, Д и М. И еще три пингвинихи: Е, В и А. Врубаешь? По-моему, я это круто придумал.

Стефан снова молчит. Видимо, сбился с мысли.

– Эй, бро, а ты часом не пидор? Я сразу заметил, у тебя, типа, такие руки, как у чиксы, внатуре, и походка пидорская, хоть ты и пытаешься строить из себя, типа, мачо. Но ты просто чмошник, ты в курсе? Эй, чмо, а ты знаешь, что с такими, как ты, фашики делали? Хочешь покажу пару фокусов? Тебе наверняка понравится! А знаешь, почему они это делали? Потому что из-за таких, как ты, арийские бабы перестали рожать детей, и мир стали заполонять гребаные китайцы, которые, между прочим, не пидорасы, и они ебутся, куда надо, и делают детей, а у нас тут каждый второй, видите ли, представитель элгэбэтэ плюс хрень сообщества и размножаться не хочет! Ты, бля, с континента, вот скажи, сколько блондинов в Европе? А? Они все вымерли! И только здесь, в Исландии остались чистокровные арийцы! Да что ты ваще знаешь об арийцах? Ты же черный! И вы, черножопые, лезете к нам, чтобы портить нашу кровь. И всю эту элгэбэтэ плюс хрень заразу разносить! И скоро даже в Исландии арийцев не останется…

И тут юноша взрывается. Он молниеносно вскакивает с кровати, хватает Стефана за горло и прижимает к стене.

– Еще одно слово, мразь, и я задушу тебя голыми руками, – громко шипит сквозь зубы. – И мне плевать, если меня за это посадят. Мне все равно, где гнить. Я хочу тишины!

Последние слова он выкрикивает и швыряет Стефана на пол, а сам неторопливо идет к своей кровати, ложится и укрывается одеялом, словно ничего не произошло.

– Воу, бро. Извини, – тихо шепчет Стефан, поднимаясь. – Я это… того… я не расист и не гомофоб, если че, я не фашик…

– Заткнись.

– Я сейчас заткнусь. Просто скажу кое-что, чтобы ты знал. Ты все не так понял. Нет, честно, мне реально все равно, кто куда с кем и че. И у кого какие волосы, мне тоже по барабану. Бро, сорян, внатуре, я хотел тебя, типа, спровоцировать. Я, внатуре, просто спровоцировал тебя. Я не хотел тебя обидеть, бля буду. Я просто, типа, хотел узнать, говоришь ли ты по-исландски…

– Хорошо, я говорю по-исландски. Но я не хочу и не буду разговаривать. И я прошу тишины… Ты когда-нибудь слышал, как падает снег? А он падает. Там, за окном. Послушай.

– У нас, типа, бронированные стекла, бро. Через них внатуре ничего не слышно.

– Снег падает так, что его всегда слышно. Даже если вообще нет окон. Просто надо уметь слушать. И я хочу послушать снег, а ты трещишь и мешаешь мне слушать.

– А что говорит снег?

– А ты послушай и узнаешь.

И воцаряется долгожданная тишина. Швы под бинтами слегка разошлись от внезапной нагрузки на руки, и рукава рубашки начинают краснеть, но это уже не имеет никакого значения.

Рейкьявик, 3 декабря 2048 года

Психиатрическая клиника, зал свиданий. За массивными деревянными столами в мягких креслах и на диванах сидят люди. Разговаривают, смеются, пьют соки и горячий шоколад, едят какие-то снеки. Все это продается в трех автоматах, стоящих тут же в зале. Это пространство можно было бы спутать со студенческой столовой, если бы не больничная одежда каждого второго. В зал входит высокий крепкий мужчина за тридцать, с толстой золотой косой, ниспадающей на брутальную кожаную куртку. Он встревожен. Осматривает пространство из-под тяжелых бровей, пока не замечает робкого юношу, встающего из-за стола. Тогда он улыбается, устремляется ему навстречу и сжимает в железных объятиях, легко отрывая его от пола.

– Томас, вытащи меня отсюда, – шепчет тот.

– Обязательно вытащу.

Они направляются к столу, но юноша останавливается на полпути, смотрит на друга и смущенно спрашивает:

– Можешь купить мне еды?

– Ты ужасно выглядишь, – говорит Томас, глядя, как его друг с жадностью уплетает пирожок. – И я знаю, тебе не нужны эти слова, но я действительно очень соболезную твоей утрате. И я понимаю, что ты интроверт, и сейчас тебе никто не нужен, но я очень хочу помочь тебе.

– Тогда забери меня отсюда… Я не могу здесь…

– Я не могу тебя просто взять и забрать, – вздыхает Томас. – Юридически я тебе никем не являюсь. А взяток они не берут, ты же знаешь. Похоже, доктор Маргрет в тебя не на шутку вцепилась.

– Томас, забери меня отсюда.

– Чем они тебя накачивают? Ты пьешь таблетки?

– Не знаю…

– Ты фильмы не смотрел, что ли? – переходит на иронию Томас. – Не надо жрать все, что тебе запихивают в рот.

– Ха-ха… Ну да. Я и не жру. Ничего.

– В смысле?

– Нам почти никогда не дают лекарства в виде таблеток. Лекарства прямо в еде. Мы едим при медсестрах. А когда они уходят, мы идем в сортир и блюем. Главное – делать это беззвучно и тщательно за собой все протирать. И тогда никто не узнает. Но иногда есть хочется очень сильно. И приходится оставлять всю эту гадость в желудке. И тогда очень хочется спать, и мысли путаются…

Томас виновато вздыхает.

– Я принес тебе фруктов, но у меня их отобрали. И проверили рюкзак и все карманы.

– Я знаю. Прости за это.

– Ты не виноват. Просто ты не отчаивайся и держись. Я обязательно тебя заберу. И, кстати, скоро Рождество. То есть, через три недели. Но на Рождество они должны отпускать пациентов. Я заберу тебя. А обратно ты не вернешься. Мы что-нибудь придумаем. Я обещаю. А пока я буду приезжать к тебе по выходным.

– Это очень долго.

– Мы бы могли, конечно, заключить фиктивный брак, но на это тоже уйдет немало времени и…

– Нет. Ты знаешь, я любил только одного человека. Я не пойду на это даже в чисто формальных целях спасения своей задницы. Спасибо, Томас. Но нет. Я доживу до Рождества, и ты меня заберешь.

Он дрожит, глядя в стол.

– Тебе холодно? – обеспокоенно спрашивает Томас. – Ой, прости, я же совсем забыл…

Он снимает рюкзак и извлекает из него оранжевую толстовку с надписью «I don't speak humanish»3.

– Я думал, что я ее потерял… Откуда она у тебя?

– Помнишь, мы в том году в Хорнстрандир ездили? Ты тогда одолжил свою толстовку Эмме и забыл ее забрать. Так что вот… – слегка смущается Томас.

– Спасибо, – отвечает юноша, неловко натягивая толстовку поверх пижамной рубашки. – Как Сигурдур? Как ты там вообще? Расскажи о себе, о внешнем мире.

Томас делает глоток безкофеинового капучино из пластикового стаканчика, собираясь с мыслями.

– Мы расстались, – с преувеличенным равнодушием отвечает он. – Расстались, можно сказать, друзьями, без скандалов и битья посуды. Но, если можно, я опущу подробности.

– Ладно. Разрешаю. А как наш бэнд?

– Пока тебя нет, мы позвали играть молодого студента. Он, конечно, не ты, но быстро схватывает. Но не переживай, он знает, что уйдет, когда ты вернешься. И мы не единственный бэнд, в котором он играет. Вам здесь, наверное, нельзя играть на инструментах?

– У нас есть простенький синтезатор с наушниками, чтобы не мешать остальным. Иногда по вечерам у нас устраивают концерты, и все поют какие-то старые песни под односложный аккомпанемент старушки-санитарки. Но, кроме доктора Маргрет, никто не знает, что я музыкант. Я не могу играть. Совершенно не могу. То, что сейчас во мне, – это нельзя допускать в музыку. Нельзя делиться этим с людьми, тем более, через музыку.

– Я хотел предложить привезти тебе электро…

– Нет, не надо. К тому же, я живу не один. Со мной живет сорока. Он, конечно, думает, что он пингвин, но на самом деле, он сорока. Целыми днями болтает без умолку, и даже когда ложится спать, продолжает бормотать. Он знает тут все и обо всех, так что от него ничего не укроется. Когда я попал сюда впервые, то у меня была отдельная палата, и я ни с кем не разговаривал. А когда я попался во второй раз, то эта сволочь достала меня через пятнадцать минут. Я чуть не убил его. Но по факту, он оказался не таким уж и плохим. Просто, когда он трещит в палате, я начинаю вспоминать какое-нибудь произведение или книгу или думать на другом языке, чтобы перестать понимать исландский. А когда мы в общей комнате, то я читаю. Правда, мне это не очень легко. Потому что разговорный я как-то освоил, но, когда читаешь, ты не можешь спросить книгу: «что значит это слово?». А армфоны у нас запрещены, и приходится лезть в англо-исландский словарь. Он тоже бумажный. Ох. И как люди раньше читали книги на иностранных языках? За каждым словом надо лезть в словарь, листать его, искать нужное слово по алфавиту… Но иногда мне везет, и удается поймать сестру Анну. Я читаю ей вслух, а она поправляет меня, если я что-то произношу неправильно, и я спрашиваю у нее значения незнакомых слов. В последнее время она тайком стала приносить мне шоколадки. И это, наверное, лучшее, что здесь есть. Да, что-то меня прорвало. Извини. Как сестра? Что у тебя нового?

– Не извиняйся, пожалуйста. Тебе же тут не с кем нормально поговорить. Поэтому делись всем, что приходит в голову. Я соскучился по тебе, и мне все интересно.

– Нет, я не хочу об этом. Я хочу знать, что происходит там, в Исландии.

– Ну, мы записали новую композицию. Хочешь послушать?

– Охотно.

И Томас протягивает другу наушники и запускает трек на армфоне.

– Солнечно, очень солнечно, – улыбается тот, закончив слушать.

– Ты знаешь, я назвал этот трек «Солнце фьордов».

– «Солнце фьордов»? Серьезно?

– А что? – удивляется Томас.

– Когда я жил… в… Роттердаме, там продавался дорблю под названием «Солнце фьордов».

– Ну, значит, я придумал сыр, – ухмыляется Томас. – Главное, что о том, что это сыр, знаешь только ты.

– Хочу дорблю… И красного сухого вина. И ржаного хлеба… Как в детстве…

– Ну нифига се! А что, прости, по-твоему значит слово «детство»?

– Э-э-э… Наверное, студенческая общага… Ладно, хватит об этом.

– Понял. Дорблю. Так и запишем.

– А сестра чего? Сто лет ее не видел.

– Все хорошо, растят сына. Собираются отдавать в музыкальную школу. Правда, Эрик еще не определился, что ему нравится. То фортепиано, то скрипка, то кларнет, то вдруг начинает вопить, что пойдет в художники.

– Ну, какие его годы?

– Да вот уже пять. Пора бы и определиться.

– Ну да, дети музыкантов… Если в пять лет не выбрал, на чем будешь играть, придется играть на том же, на чем играет кто-то из родителей. Так и получаются династии скрипачей, пианистов… А представь себе династию тубистов! – вдруг веселеет он. – Сидит такая вот семейка, и играют они какой-нибудь квартет Гайдна на две октавы ниже и в четыре раза медленнее. И все такие: тпру-тпру, тпру-тпру. И папа, этакий морж, вдруг как рявкнет утробным басом: «Эйнар! Фа-диез при ключе! Ты что, глухой совсем?!» И мама такая, тоже моржиха: «Губы подтяни! Вот фа: трпу! А вот фа-диез: тпру!» Сын слушает, кивает, а потом выдает: «А какая разница?»