Читать книгу Игрок в гольф и Миллионер. Техника чемпионства - Марк Фишер - Страница 2

Жил когда-то человек, который не верил в себя. Много раз он спрашивал себя: «Ну, почему я такой?» И никогда не мог найти ответа. В конце концов, он пришел к выводу: «Что ж, возможно, это мне на роду написано?»

Хотя он вполне прилично зарабатывал, работая тренером по гольфу, ему ни разу не удалось осуществить свою заветную мечту – пройти квалификационные испытания для участия в турнире профессионалов. Вместо этого он довольствовался тем, что продавал мячи для гольфа и давал уроки членам привилегированного загородного гольф-клуба.

Общение с людьми, которые ежедневно добивались успеха в своей жизни, обостряло его ощущение собственной недостаточности. Когда он был моложе, он был абсолютно уверен, что когда-нибудь его имя будет стоять в одном ряду с великанами гольфа: Джеком Никлосом, Арнольдом Палмером, Томом Уотсоном, Ником Фалдо, Грэгом Норманном, Фредом Каплсом, Ником Прайсом…

Его блестящие успехи в гольфе во время учебы в колледже разбудили в нем надежды. Но когда настало время пройти квалификационные испытания для участия в турнире ПГА[1], его навыки игры, которые только улучшались в школе, как будто полностью оставили его в этот момент, словно крысы, бегущие с тонущего корабля.

К тридцати годам он утратил надежду. В конце концов, так много людей убеждало его в необходимости быть реалистом, перестать жить грезами и начать жить для себя. Он уже не помнил, сколько раз даже отец убеждал его, что у него нет никакого таланта – по крайней мере, чтобы участвовать в турнире профессионалов. Когда он согласился работать в гольф-клубе, отец был действительно удовлетворен: во-первых, потому что он сам работал там в качестве бармена, а во-вторых, потому что теперь у сына была постоянная работа с постоянным доходом. Что еще нужно для счастья?

– Детей, – говорила его мать, которую слегка беспокоило то, что тот все еще не женат. – Чего он ждет?

Несмотря на тот факт, что теперь он – как все… ну, почти как все, какой-то внутренний голос, хотя и слабеющий с каждым днем все больше, продолжал тихо нашептывать ему, что у него есть все, что нужно, чтобы стать чемпионом, что сейчас у него просто полоса неудач, что только случайное сочетание неблагоприятных обстоятельств помешало ему достигнуть своей цели.

Вот о чем он думал, ударяя мяч за мячом на обрамленном розоватым вечерним небом клубном поле для тренировок. Он, как автомат, как сумасшедший, посылал в небо мяч за мячом. Используя только первый вуд[2], он делал триста ударов, четыреста ударов… Его мастерство было очевидно, по крайней мере, на тренировочной площадке: клюшка находила совершенный контакт с мячом, по воле игрока то удлиняя, то сокращая расстояние, на которое улетал мяч, – и все это за отметкой двести пятьдесят ярдов[3]! На краю поля было столько белых мячей, что, казалось, там выпал град.

Несмотря на сотни тренировочных ударов, которые он сделал сегодня, и сотни тысяч за всю свою карьеру, казалось, что он никогда не уставал восхищаться полетом мяча. Сначала он чувствовал мощный контакт, когда основание клюшки соприкасалось с мячом «как раз между винтами», затем следил за крошечным мячиком, взмывающим в небо, наблюдал мгновение, когда в верхней точке своей траектории мяч, прежде чем упасть на землю, кажется, замирал на одном месте на долю секунды, словно невесомый, затем ударялся о твердую землю и катился вдоль игровой полосы. Всякий раз, наблюдая удачный удар, особенно с ти[4], он ощущал воодушевление. Конечно, это был необыкновенный прилив сил, но в нем было также и чувство свободы, как будто мяч осуществлял мечту всех людей – уметь летать, как птицы.

Это чувство он испытал и сегодня, когда сделал еще один удар на расстояние свыше трехсот ярдов. Конечно, уже не в первый раз он посылал мяч более чем на триста ярдов, но такой удар всегда вызывал у него душевный трепет.

Однако это длилось недолго. Он снова задумался над тем, что мучило его многие годы: талант только увеличивал горечь и разочарование от его жалкой профессиональной самореализации.

«Я могу послать мяч на триста ярдов, – думал он в тысячный раз, – но не могу пройти даже квалификационные испытания для участия в турнире ПГА».

Хотя он поклялся больше не участвовать в соревнованиях, в глубине души он никогда не мог смириться со своей неудачей и все еще не понимал, что произошло. Единственное объяснение, которое он придумал, заключалось в том, что он был рожден под несчастливой звездой.

Солнце уже садилось за горизонт зубчатых деревьев, когда Роберт – именно так звали нашего игрока в гольф, – казалось, внезапно очнулся. Его правая рука, на которой не было перчатки, болела, как и левая. Слишком много мячей на сегодня – тело ныло, сказывалась недостаточность тренировки. А когда-то, когда он тренировался для участия в турнире, он мог за одно занятие забить тысячу мячей без малейших признаков боли.

Руки у него были мощные, но гибкие, и, казалось, жили своей собственной жизнью. Они, видимо, нравились женщинам, как и сам Роберт, что и говорить. При росте шесть футов три дюйма[5], с широкими плечами, густой светлой шевелюрой, голубыми глазами, он был несколько более крупной и молодой версией Роберта Редфорда[6]. Он без конца получал комплименты и недвусмысленные предложения от своих учениц, являясь, время от времени, причиной ревности мужчин – членов клуба, которые, будучи более богатыми, были, как правило, менее привлекательными.

Он заметил мозоль на внутренней стороне указательного пальца. Когда он был моложе, у него никогда не было мозолей. Он надавил на нее большим пальцем. Как будто ничего страшного. Если он сейчас перестанет работать клюшкой, мозоль, вероятно, исчезнет через несколько часов. Он нахмурился и покачал головой. Какой смысл так долго тренироваться? Разве он не отказался от участия в соревнованиях?

И все же что-то сегодня заставило его снова вернуться к этому и ощущать мир, как прежде, когда его мечта была еще жива, когда, одержимый своей страстью, он мог тренироваться сутками. В чем он не мог признаться даже самому себе, так это в том, что он постоянно возвращался к этим мучительным воспоминаниям, потому что все еще находился в состоянии шока.

В это утро Клара, его девушка, с которой он встречался три с половиной года, устав дожидаться, пока Роберт решится, наконец, сделать ей предложение или хотя бы позволит ей родить ребенка, решила, что между ними все кончено. Он все понял и даже сказал ей, что она может оставить за собой квартиру, хотя это была его квартира, когда они начали встречаться. И теперь он оказался бездомным. Мысль о необходимости поселиться в каком-нибудь дешевом отеле угнетала его.

Он вытер полотенцем свой высокий, покрытый потом и отмеченный необычным шрамом на левой стороне лоб. Он не мог припомнить, откуда у него этот шрам. Роберт знал, что этот шрам у него с детства, и довольно часто думал о нем, словно с ним была связана какая-то тайна, какое-то важное событие. Но именно потому, что оно было таким важным, он забыл его, подавил в себе.

Но затем он перестал сомневаться и сказал себе, что, скорее всего, он получил этот шрам, играя в пиратов или ковбоев со своими приятелями на заднем дворе.

К нему подошел молодой работник клуба и спросил:

– Вы закончили тренировку, сэр?

Роберт вздрогнул, приходя в себя.

– Да, – ответил он. – Вы можете начинать уборку. Принесите мне мою сумку, когда закончите, ладно?

Он прислонил клюшку к сумке, но она соскочила и со стуком упала на землю. Юный кэдди[7], веселый рыжий паренек лет пятнадцати, бросился поднимать ее, затем вытащил из кармана тряпку и вытер основание клюшки. Потом он с благоговением положил ее в сумку.

Роберт заметил в глазах мальчишки выражение откровенного восхищения. Для этого мальчика, как и для многих других юношей, работающих в клубе и надеющихся стать профессионалами в гольфе, Роберт был чуть ли не героем, и его клюшки, конечно же, заслуживали поклонения как оружие воина.

Роберт печально улыбнулся. Поразительно, насколько его образ в глазах этого мальчишки отличался от его собственного представления о себе! От образа, с которым ему придется прожить всю оставшуюся жизнь, от образа, похожего на пропахший скукой офис.

Он подошел к мальчику, добродушно взъерошил ему волосы и сунул в руку щедрые чаевые, что он делал редко, так как клубное начальство не одобряло этого. Мальчишка широко открыл глаза, увидев на ладони двадцатидолларовую купюру.

– О, нет, сэр, в самом деле, этого совсем не нужно.

– Все в порядке, малыш, – сказал Роберт на ходу. – Просто помни – никогда не переставай мечтать!

Юноша посмотрел ему вслед, с улыбкой сунул деньги в карман, забрался на свой кар[8] и поехал собирать мячи.

Проходя через принадлежащий клубу дом, Роберт стянул перчатку и обнаружил еще одну мозоль, вскочившую у него на левой руке.

– Черт побери! – пробормотал он. – Видно, я действительно становлюсь слабаком!

Оказавшись в раздевалке, он хотел было принять душ, но раздумал. Какой смысл следить за собой? Дома его никто не ждет, и ему не на кого производить впечатление. Он примет душ позднее, когда устроится в отеле. В конце концов, что еще ему там будет делать?

Он открыл свой шкафчик, вытащил черную кожаную сумку с ночными принадлежностями и направился к выходу. По пути он прошел мимо лавки чистильщика обуви Ролли, любимого всеми добродушного старика лет шестидесяти, бывшего неизменной принадлежностью клуба. Роберт махнул ему на прощание рукой и заметил у него на прилавке старомодный черный телефон – последний вызов клуба новому времени.

Он нерешительно остановился, затем решил: какого черта, ведь он может позвонить Кларе и из дому. Из дому! Если бы у него был дом…

Не дождавшись третьего гудка, он положил трубку, прежде чем кто-либо ответил. Затем почти машинально набрал первые несколько цифр телефона родителей, подумав, нельзя ли ему будет переночевать у них. На этот раз он положил трубку, не закончив набирать номер. Уже давно у него с отцом были напряженные отношения. Мысль о том, чтобы переехать обратно в родительский дом, была слишком тяжела.

Ролли с тряпкой в руке смотрел, как чем-то расстроенный гольфист идет к двери.

– Обращайся, если нужна помощь, – крикнул он вслед Роберту.

– Конечно, старик! Спасибо!

Он решительно пересек автостоянку членов клуба, подходя к своей машине, старой «Ривьере». Хотя он довольно хорошо заботился о ней, «Ривьера» выглядела дешевой развалюхой рядом с «ягуарами», «BMW», «поршами», «мерседесами» и «роллс-ройсами», принадлежащими членам клуба. Конечно, он знал, что не следует судить о людях по машинам, на которых они ездят. Автомобиль – это всего лишь поверхностный материальный символ. Но стареющая «Ривьера» была видимым символом его краха, что-то вроде фатального недостатка его личности. У него не было ни мужества, ни упорства, чтобы делать в своей жизни то, что ему действительно хотелось, и сейчас жизнь наказывала его за это. Оставалось одно: ненавидеть себя за то, чем он стал и чем останется до конца своих дней.