Читать книгу Воры. История организованной преступности в России - Mark Galeotti - Страница 7

Всего в двадцати минутах ходьбы от Кремля располагалась Хитровка – пожалуй, самые мерзкие трущобы России. Этот район был уничтожен пожаром 1812 года. В 1823 году его купил генерал-майор Николай Хитрово, чтобы построить там рынок. Однако он умер, не успев осуществить свой план, и к 1860-м годам, после освобождения крепостных, этот район превратился в спонтанную биржу труда. Он как магнитом притягивал обездоленных крестьян, желавших найти хоть какую-то работу и становившихся добычей городских хищников всех мастей. Ночлежки и дешевые кабаки образовывали лабиринты в тесных и темных дворах и переулках, кишевших безработными, немытыми, пьяными людьми. Жизнь текла под покровом тяжелого зловонного тумана с Яузы, табачного дыма и испарений котлов, в которых обитатели Хитровки прямо на улице варили неаппетитное варево из объедков и испорченных продуктов, известное как «собачья радость». Известное выражение «Кто отведал хитровского супчика, век его не забудет» говорило о высоким уровне смертности и одновременно мизерных шансах социального роста[63]. Это был настоящий ад на земле – около 10 000 мужчин, женщин и детей ютились в ночлежках, лачугах и четырех трущобах, рассадниках болезней: домах Степанова (потом Ярошенко), Бунина, Кулакова (ранее Ромейко) и Румянцева. В этих ночлежках они спали на двух- или трехъярусных нарах, а под ними гудели трактиры с говорящими названиями «Сибирь», «Каторга» и «Пересыльный»[64]. В последнем собирались нищие, в «Сибири» – карманники и скупщики краденого, а в «Каторге» – воры и беглые каторжники, которые могли найти на Хитровке работу с гарантией анонимности.

Городской бандит был порождением трущоб, результатом стремительной урбанизации царской России – так называемых ям, жизнь в которых была дешевой и страшной. Именно в питейных заведениях и ночлежках зарождалась субкультура воровского мира. Его кодекс, выражавшийся в презрении к обществу и его ценностям – стране, церкви, семье, благотворительности, – стал одной из немногих объединяющих сил этой среды. Именно он лег в основу женоненавистнических убеждений русских «воров» XX века. Нельзя сказать, что у преступников не было никаких правил или ценностей. Скорее они выбирали или выдумывали те, что более всего соответствовали их потребностям.

К примеру, в фигуре бандита Бени Крика, героя «Одесских рассказов» Исаака Бабеля, переплетаются сразу два народных архетипа: мудрого главы еврейской общины и великодушного крестного отца. Этот вымышленный персонаж (списанный с реального вора Мишки Япончика, о котором речь ниже), Крик, описан в историях 1920-х годов как остроумный и энергичный человек. Он был детищем и символом Молдаванки, еврейского района Одессы – черноморского порта и перевалочного пункта для незаконной торговли – который был в свое время чуть ли не самым космополитичным и свободным городом Российской империи. Молдаванка была угрюмым районом с «темными переулками, грязными улицами, разваливавшимися домами и повсеместным насилием»[65], однако при этом славилась жизнелюбием, изворотливостью и романтикой.

Город грехов: преступность и урбанизация

В город приезжает простой рослый деревенский паренек в поисках работы или обучения ремеслу – а город дает ему лишь дым улицы, блеск витрин, самогон, кокаин да кино.

Л. M. Василевский[66]

Никто не спорит, что уровень насилия и преступлений в деревне может быть не ниже, чем в городах. Однако эта парочка, урбанизация и индустриализация, имеет совершенно иную культуру. Жизнь в небольших стабильных крестьянских общинах определяется восходом и заходом солнца, сменой времен года, мудростью стариков, а также необходимостью держаться вместе ради выживания. Город же, напротив, сильно менялся вследствие быстрой индустриализации и роста по мере того, как в него стекались все новые мигранты из деревень. Его типичными чертами были высокая текучесть населения, падение нравов, утрата прежних моральных норм и ощущение полной незаметности среди новых незнакомых лиц. Ломая законы старой иерархии, индустриальная жизнь формировала новую социальную структуру и правила дисциплины, в которых лидерами становились не старшие, а самые способные.

Еще в XVIII веке, во времена Ваньки Каина, в городе существовал собственный преступный мир – мир беглых крепостных и дезертиров, нищих солдатских вдов (часто занимавшихся скупкой и продажей краденого) и отчаянных разбойников[67]. Главная московская суконная фабрика (основной городской работодатель) и московская гарнизонная школа для сыновей павших солдат были, на первый взгляд, бастионами социального благополучия, однако на деле именно там сколачивали банды, укрывали беглых и хранили краденое. Начиная с середины XIX века в России происходила запоздалая промышленная революция, проводимая жесткими методами, обусловленными необходимостью усилить обороноспособность страны после неудачной Крымской войны (1853–1856). В период между 1867 и 1897 годами городское население европейской части России удвоилось, а к 1917 году выросло вчетверо[68]. И если часть будущих рабочих направлялись в города, привлеченные экономическими и социальными возможностями, то большинство буквально «выдавливались» туда из-за нехватки пахотной земли. По мере роста населения[69] доля безземельных крестьян в стране выросла почти втрое[70]. Так что для многих переезд в город, даже на время, был продиктован жизненной необходимостью.

Неудивительно, что города становились колыбелью не только новых политических сил – в том числе будущей коммунистической партии, – но и новых типов преступности и преступников. За период между 1867 и 1897 годами население Санкт-Петербурга и Москвы выросло почти втрое, с 500 000 до 1,26 миллиона и с 350 000 до 1,04 миллиона человек соответственно[71]. Рабочие жили в основном в переполненных, плохо вентилируемых и грязных бараках, предоставленных работодателями, где порой спали на одних нарах по очереди[72]. И такие еще считались счастливчиками. В 1840-е годы отчет комиссии, изучавшей условия жизни городской бедноты в Санкт-Петербурге, нарисовал картину катастрофической скученности и нищеты. В одной квартире большого дома могло жить до 20 взрослых человек. В одном случае комнату площадью 6 квадратных метров делили в течение суток 50 взрослых и детей[73]. К 1881 году четверть всего населения Санкт-Петербурга жила в подвалах, где каждое спальное место делилось между двумя-тремя рабочими[74]. Условия были ужасными, рабочий день длился по 14 и более часов, зарплата была минимальной, а техника безопасности практически отсутствовала[75].

Рабочие жили в тяжелых условиях и в бедности, лишенные всякого подобия поддержки и социального контроля, присущих деревенской общине, где уклад жизни определялся традициями и семьей, а основным авторитетом выступали старики. В городах же большинство рабочих были молодыми и холостыми, а такие стабилизирующие факторы, как «рабочая аристократия» или обязанности главы молодой семьи, еще не успели толком сформироваться. Многие искали спасения в алкоголе. По данным статистики, в конце 1860-х годов каждый четвертый житель Санкт-Петербурга подвергался аресту за преступления под влиянием алкогольного опьянения[76]. У молодых неженатых рабочих имелись и другие средства ухода от реальности[77]. Из-за этого быстро распространялись сифилис и другие венерические заболевания, а также росло количество проституток – как неофициальных, так и профессиональных, с «желтым билетом»[78]. Возникали и уличные банды, хотя мы знаем о них довольно мало. К примеру, банды «Роща» и «Гайда» некоторое время представляли серьезную опасность в бедных кварталах Санкт-Петербурга, регулярно устраивая там потасовки. Обе банды возникли около 1900 года, однако к 1903 году уже распались: некоторые их участники подались в настоящие преступники, другие же просто вырвались из оков «мужской дружбы», основанной на водке и насилии. Но на их место приходили новые, все более жестокие банды[79]. Это было время быстрой смены ролей даже в преступном мире. Вчерашние мальчишки сегодня становились атаманами, а завтра их безжизненные тела лежали на снегу.

Но хуже всего обстояли дела в «ямах». Эти трущобы служили примером болезненного очарования для многих российских писателей. В книге «Преступление и наказание» (1866) Достоевский писал о полной «грязных, вонючих дворов» Сенной яме Санкт-Петербурга[80], а в книге «Петербургские трущобы» (1864) Всеволод Крестовский описывал «трущобы и вертепы»[81]. Александр Куприн в повести «Яма» (1905) довольно сдержанно говорил о трущобах Одессы как о «месте развеселом, пьяном, драчливом и в ночную пору небезопасном»[82]. А Максим Горький, человек, семья которого волей обстоятельств превратилась из зажиточной в бедную и который, прежде чем стать знаменитым писателем, вкусил жизнь бродяги, показывает читателям еще более безнадежную картину в пьесе «На дне» (1902). В ней «яма» – совсем не «развеселое место», а образ отчаянного и искупительного поиска забвения[83]. Михаил Зотов, автор популярных лубков, изображал «безнадежных пьяниц и порочных воров» московской Хитровки[84]. Свои «ямы» имелись почти в каждом крупном городе. Они были настоящим «дном», на которое погружались потерянные и обездоленные люди, 20-копеечные шлюхи, оборванные алкоголики и наркоманы, готовые убить за очередную дозу.

Для коммунистического агитатора Льва Троцкого «Одесса была, пожалуй, самым полицейским городом в полицейской России»[85] и, вследствие этого, опасной средой для революционеров – но тем не менее она стала настоящим заповедником для преступности любого рода. Этот кажущийся парадокс объясняется тем, что полиция (как в Одессе, так и в других городах) занималась в основном политическими преступлениями и защитой богатых городских районов. В бедных же районах полиция предпочитала закрывать глаза на многочисленные нарушения закона, если только они не приобретали опасный характер для интересов государства или зажиточного класса[86]. Так, массовые драки между конкурирующими бандами или группами рабочих возникали достаточно часто и были чуть ли не привычным ритуалом – если только не происходили в центре города, тогда их быстро разгоняла полиция[87].

Конечно, полиция время от времени заглядывала в кварталы, где жили бедные рабочие, однако чаще всего она предоставляла «ямы» и их обитателей воле судьбы. В конце концов, кого волновало еще одно убийство нищего? Зачастую полицейские ограничивалась лишь сбором тел погибших по утрам. Если же им приходилось отправляться в «ямы» – обычно в ответ на вспышку серьезного насилия, которое могло иметь политические последствия, – они шли туда как на вражескую территорию, повзводно, с винтовками наизготовку[88]. В остальных же случаях, как писала одна петербургская газета о печально известном квартале Гаванского поля на Васильевском острове[89], «полиция или, еще чаще, казачьи патрули проходят через эту территорию, не останавливаясь, поскольку этот “клуб” находится вне их обычного контроля: они оказываются там лишь при признаках мятежа»[90].

Русские притоны

В полумраке грязных вертепов, в тесных клоповниках-ночлежках, в чайных и трактирах, в притонах дешевого разврата и всюду, где продают водку, женщин и детей, я сталкивался с множеством лиц, утративших подобие человека. Там, внизу, люди ни во что не верят, никого не любят и ни к чему не привязаны.

Алексей Свирский, журналист, 1914[91]

Подобное пренебрежение было вызвано не только тем, что власти не интересовались происходящим в «ямах». Скорее им не хватало ни ресурсов, ни политической поддержки, чтобы как-то исправить ситуацию. Вопреки распространенному мнению, царское правительство состояло не только из дураков и беспринципных канцелярских крыс. Напротив, вызывает удивление, как много трезвомыслящих чиновников делало успешную карьеру в этой системе. Министерство внутренних дел многие годы сочувствовало тяжелому положению российских рабочих, пусть и по практическим соображениям, ведь довольный рабочий не склонен бунтовать. А будущий министр внутренних дел В. Плеве, далеко не радикал, в годы работы директором департамента полиции сетовал, что «любой фабричный рабочий бессилен перед богатым капиталистом», и даже Охранное отделение – политическая полиция – «долгое время выступало за реформу фабричных систем и улучшение условий жизни рабочих»[92].

Проблема состояла в том, что до этих оценок и предложений никому не было дела. С самого начала было очевидно, что рост городов представляет политическую, криминальную и даже санитарную угрозу. Генерал-майор Адрианов, московский градоначальник в 1908–1915 годах, не только предпринимал усилия по повышению эффективности работы и снижению уровня коррупции в городе, но и обратился к Думе с предложением снизить цены на мясо, по его мнению, завышенные, а позднее создал несколько комиссий по борьбе с эпидемиями[93]. Однако большинство таких мер носило ограниченный характер или вообще блокировалось. Зато все более активно использовалось ползучее военное положение. Царское государство все чаще стремилось укреплять правовую систему с помощью особых мер и режима «чрезвычайной» и «усиленной» охраны. Эти режимы давали губернаторам и градоначальникам широкие полномочия[94], однако чаще использовались для подавления протестов, а не в целях усиления роли властей или улучшения общественного порядка. К 1912 году лишь 5 миллионов из общего населения России в 130 миллионов не подпадали под условия военного положения[95].

Проблема городской преступности приобрела важное политическое значение лишь на рубеже XX столетия. Но и тогда ее изучение было вызвано не трезвой оценкой, а общественной паникой, подогреваемой «бульварной прессой», по поводу так называемого хулиганства и его угрозы для благородного сословия Санкт-Петербурга[96]. Молодые рабочие, раньше не покидавшие пределы «своей» части города, принялись делать вылазки в зажиточные центральные районы. Внезапно они оказались повсюду: в своих засаленных пиджачках и кепках они толпились на тротуарах, выпивали, свистели вслед проходящим девушкам, толкали, приставали, что быстро привело к случаям вандализма, насилия и грабежам прохожих. Российская интеллигенция и элита истерически восприняли это явление как свидетельство неминуемого коллапса социального порядка. Не желая никоим образом пересекаться с низшими классами, они потребовали, чтобы «их» полиция приняла меры: выгнала наглых рабочих из «их» города и использовала свои и без того скудные ресурсы для защиты прав имущих.

Собачья доля полицейского

Основная работа полицейского в настоящее время состоит в том, чтобы требовать у людей паспорта, регулировать дорожное движение днем и разгонять пьяниц и гулящих женщин по ночам… Петербургский полицейский не слишком обременен обязанностями… Он стоит в определенном месте и сходит с него только, чтобы не замерзнуть или не заснуть.

Джордж Добсон, корреспондент газеты Times в царской России[97]

Таким образом, полиция занималась лишь сдерживанием преступности, но не профилактикой условий ее развития. Нужно отметить, что и в этом она не особенно преуспела. Полицейских было слишком мало, они были вынуждены опираться на неравнодушных граждан, которые в нужный момент закричат «Держи вора!», или на своих неофициальных помощников – дворников. Дворники, исполнявшие и функции привратников, имелись почти в каждом большом городском доме; они были обязаны информировать полицию о преступлениях и даже о людях, приходящих в гости к жильцам дома. В случае арестов их привлекали в качестве дополнительной физической силы. Отношение к дворникам было двояким. С одной стороны, они часто поднимали тревогу и помогали полиции, но с другой – при этом вершили и свои темные делишки. В 1909 году тогдашний начальник московской полиции заявлял, что в 90 % случаев сами дворники совершали или помогали совершать кражи со взломом[98].

Степень нехватки полицейских сложно переоценить. Ведутся любопытные споры о реальной численности российской полиции. Согласно данным Роберта Терстона, к концу 1905 года в Москве имелся один полицейский на 276 жителей, что было вполне сопоставимо с Берлином (1 на 325) и Парижем (1 на 336)[99]. Однако Нил Вайсман убедительно доказал, что к этим цифрам нужно относиться осторожно. В идеале российские власти стремились к соотношению 1 на 500 жителей в городах (1 на 400 соответственно после революции 1905 года), однако они сами признавались, что достичь этой цели не так-то просто[100]. Официальные цифры часто говорили о штатном расписании, а не о реальном количестве полицейских: даже в Санкт-Петербурге в конце 1905 года полицейскому департаменту не хватало 1200 городовых, то есть пустовало больше половины полицейских постов[101]