Читать книгу À la vie, à la mort, или Убийство дикой розы - Марк Крам - Страница 6

…меня зовут Тейт… меня зовут Тейт – Тейт Брукс… Тейт Брукс… меня зовут Тейт Брукс… меня зовут Тейт Брукс, и я из Луизианы… из Луизианы… Меня как зовут?… Сука, забыл… вспомнил! Тейт Брукс…

Эта история все еще про меня…

В 1966 году в штате Луизиане произошла жестокая расправа на одной ферме: вся семья фермера была убита. Выжил только его девятилетний сын, Тейт, который прятался в хлеву, и где впоследствии был найден. Он ничего не говорил, ушел в себя под впечатлением от страшной драмы. Многие думали, что больше он не проронит ни слова. Дело с маньяком, жестоко убивающим своих жертв, осталось нерешенным, покрытым великой загадкой, которая как будто просилась вырваться наружу, застывшая в невыносимой муке в чистых и светло-синих заплаканных глазах мальчишки, уцелевшем разве что чудом. Божьим проведением? Мальчишка видел убийцу семьи и сохранил его в памяти, как нечто важное – в сознании выцарапал меморандум, – однако имя того безжалостного мерзавца он был не в силах произнести вслух…

Его прозвали Призрак за то, как он умел скрываться. Пропадать из виду и больше его никто нигде не видел. Призрак не давал о себе знать, как будто и вправду ушел в мир иной. Отправился в ад, как герой мифов.

По словам свидетелей, кому довелось поглядеть на застольных кадавров – эти милые кукольные тела: два детских и два взрослых сидели за столом, заставленном яствами. Это выглядело кошмарно – дьявольски-пасторальная сцена, обставленная прямо как сюжет для картины больного богохульного художника, который любуясь их смертью, разложением и гноем, вязкой кровью срисовывал идиллически-безмолвные образы. Он провел пол часа в доме, насладившись сполна, прежде чем покинул их. Однако оставил о себе напоминание. В их распоротых животах следователи обнаружили странное послание… средь внутренностей в крови плавала красная роза.

«Пятнадцать лет спустя…»

Меня зовут Тейт…

От предков я унаследовал грех. Мой далекий предок был великим воином, но имел за собой ненависть, которая служила языческим алтарем для чьей-то крови. Еще один, самый безобидный, желающий идти наперекор злой участи и подражая великим и благочестивым патриархам, ел мясо освещенных жертвенных агнцев, пока однажды не подавился одним из них. Его сын, мой прапрапра… дед, знатный феодал, еще при жизни повелел мастерам построить себе статую, которой любовался светлыми ночами. В одну из таких бессонных ночей враги прирезали его, пока он смотрел на собственное Я, заточенное в мрамор. Другой великий и талантливый, любивший беспробудно пить, повергнут был гемофилией. Четвертый отправлен на костер за то, что заигрывал с чистотелом. Пятый в битве скакал на лошади и был жестоко сражен в неравном бою с молнией. Благородный герцог Ансен, будучи помраченный умом, надевал копыта и бежал в лес, где в образе сатира соблазнял юных девушек и насиловал их. Говорят, что со временем он оброс шерстью и остался в том лесу на всю жизнь, а его великолепный замок зарос бурьяном и в конце концов опустел.

Мой дальний родственник, прямолинейный язычник, в тени ивовых рощ, под сенью густого дуба в свете уходящих лучей кровавого солнца совершал древние тайные обряды земли. От кельтских друидов мне достался кощунственный язык, как огнедышащее пламя сжигающий живое, что нарекало себя святым именем.

Мой дед предвидел проклятие, нависшее над нашим родом, и потому покончил жизнь самоубийством, дабы выразить последнюю волю свою, не оставив такого шанса жестокой судьбе. От них мне достались их самые грязные пороки. Они все уместились во мне.

Еще совсем юным, будучи обучающимся премудростям сего мира, я был среди писателей, с высокомерием относившимся к простому люду, которые славили их. Они считали, что нет ничего выше искусства, слова – это инструмент, податливый как глина, которым можно править, изображать и изобличать чувства, подбирая из них тонкие призрачные нити, вырванные из тех сумрачных мест, которым не придумано названия. Там где время барахтается как жук, лежащий на спине; где слова как дождь капают с неба и разъедают сон и покой обитателей того причудливо-исковерканного горько-веселого пространства с малиновым солнцем, вечно тающим как масло на сковородке. Повезло же мне угодить к таким занятным светским кулинарам творческой мысли!

Но увы, в одночасье любовь читателей сменилась на проклятия и праведный гнев. Поистине, превратны чувства, а стало быть нет доверия к ним. Они называли тех писателей жалкими подражателями старых мастеров. Подражателями! И я хотел быть таким! Учиться у них. Но вскоре (через три года) наш кружок развалился, многие из тех покончили жизни с самоубийством, остальные ушли. Не знаю куда, сгинули в бездне, как те магические слова, о которых они проповедовали так рьяно.

Я посещал художественные галереи. Нет, не было во мне болезни Стендаля, восхищения не довелось испытать, зато в скором времени напала скука и тоска смертная. Я наблюдал за другими – вот что вызывало бурный интерес. Как вальяжно они встанут, как будто позируют перед кем-то; смотрят, пытаясь передать своим видом глубочайшие чувства от увиденной ими кляксы, но все это лишь несчастные потуги, надменные и показные черты лести. Сами они внутри изнывали от душных масок. Я стоял перед холстом с названием «Вспотевшая обезьяна» и глядел на другой холст с надписью «Хитрец на выставке».

Ужасная тоска разрывала меня и окутывала одиночеством, словно крылья ангела смерти, спустившегося, чтобы забрать еще одну душу в царство суетливой тьмы. Я бежал от него и ноги привели меня в парк – последнее место, где я любил проводить время свободы. Это был ненастный день. Темно синее небо цвета, как кожа утопленника, испещренное ссадинами и порезами, было облачено в черные тучи, которые мрачно плыли, ожидая момента, когда бы начать громогласное представление. Где-то вдалеке гремели первые раскаты грома и сверкала молния, словно острый меч разрезающий серую небесную плоть. Дыхание шотландского горного ветра, прежде легкое и подвижное, отдавало зловонием и могилой.

Я достиг того места, где парк оказался безлюден и напоминал скорее кладбище. Что скрывали эти благоухающие клумбы? Что под ними? Чье тело отдало им жизнь, расплатившись за веру на этом жертвеннике природы?

Порыв ветра налетел стремительно, как разбойник. Показалось, что сейчас должно произойти что-то ужасное – швы разойдутся, небеса разверзнут свои смертельные раны и изольют на землю боль и страдания, которые утопят чертов город. Но этого не произошло. Ледяной ветер, уколовший меня, затих. И он оставил меня в одиночестве. Его мелодии перестали звучать…

Двигаясь вдоль пустынной, засыпанной опавшими листьями, сонной аллеи я встретил чудо, глядевшее на меня темными глазами из под темных волос. Она улыбнулась мне и тогда я подумал, что никогда больше не испытаю ничего прекраснее того чувства, охватившего меня в этот момент. И если она исчезнет – смогу ли я жить дальше той жизнью, какими бы пирами и весельями она ни была обозначена, зная теперь, что в этом опустевшем и сером и беззвучном мире я потерял настоящее чудо, в котором обрел смысл всего своего глупого и бесцельного существования.

Так вот как бы описать мне это чудо, которое я так рьяно расхваливаю, а между тем боюсь неосторожным слогом оскорбить ее божественный образ, запавший мне в душу. Она была прекрасной, как распустившийся бутон Осианы, обволакиваемый застывшей в летнем воздухе золотистой пылью. Белая кожа с холодным розоватым отливом. Длинные черные волосы, из которых выбивались темные вьющиеся локоны, как лепестки, и падали ей на лоб. Лучистая улыбка и глаза, воспетые в стихах чувствительных поэтов-романтиков; околдовывающие своей недостижимой глубиной, встретившись с которыми я понял, что они послужат ловушкой для кровожадной акулы… Мне не вырваться и не забыть ее коварного взгляда.

Она была в черном пальто – загадочная и манящая, как потустороннее живое пламя, с тоскливым блеском в зрачках, хрупкая и притягательная. Казалось, один порыв ветра унесет ее, как призрачный шепот, в родную сказочную даль, откуда она сбежала. Одна из фей, прислужница лесной королевы. Красный шарф в крапинку послушной змеей окольцовывал ее шею.

Аделаида погасила в моем сердце тускло светившее солнце и гордо заняла в нем место, осияв лунным светом те пределы, которых раньше не существовало, или до них не дотягивались дневные лучи, разбередив в кипящей кровью бездне гнездо скорпионов.

– Чокнутая девчонка вернулась…

– Что ты сказал?

«Я что – сказал это вслух?»

– А, э-м… ничего.

Она поправила воротник пальто.

– Опять разговариваешь сам с собой? – сказала Ада и легкая улыбка тронула уголки ее губ.

– Между прочим, многие считают меня душой компании, – заявил я, нисколечко не задирая нос.

– Кто так говорит?

– … компании.

Мы проходили под старыми вязами, вдоль низких каменных стен, за которыми росли сикаморы и игривые акации; в месте свободном от деревьев они тускло поблескивали в огненно-рыжих лучах заходящего солнца, словно драгоценные камни. Разговаривали – я толкал импровизированные размышления о всяком, сдобренным каплями фантазии, и Ада, дразня и посмеиваясь надо мной, как прежде, внимала моим речам. Листья, словно птицы, пролетали мимо, тихо опадали нам на плечи.

Мы гуляли, пока вверху не загорелось море огней, а земля не затихла от стуков колес и топота копыт. Под густой тенью деревьев стало вдруг темно, и мы боялись потерять друг друга в этой темноте. Она взяла меня за руку… Ее блестящие глаза будто отражали луну и с необычайной ясностью глядели на меня так пристально и внимательно, будто знали тайну, неведомую мне самому. Я побледнел. И если она познает мою душу, – в страхе подумал я, – я буду полностью в ее власти.

– Встретимся в этом же парке. В субботу, – сказала она.

– Ты придешь?

Она улыбнулась, поцеловала меня в щеку и медленно ушла, как сон. Я проводил ее долгим взглядом, любуясь каждым движением удаляющейся во тьму фигуры.

Мне хотелось веселиться. Хотелось петь и дышать! Ночь не была еще столь прекрасной, если не брать в сравнение тот случай из детства на празднике в Марди-гра.

***

В тишине обезображенная толстогубая улыбка лениво плыла ко мне из темной завесы. Но откуда у нее глаза? Чем она смотрела? И почему под пристальный взор ее попал я?

– Меня зовут Вымысел.

– Что тебе нужно?

– Хочу пригласить тебя в свой дом. В моем доме много гостей, но он никогда не наполняется, и ты, дорогой друг, будешь в нем знаменательным гостем. Я устрою тебя на лучшей кровати, буду поить медом и сладким вином, угощать жареной птицей.

– А дом большой?

– В масштабах целой вселенной, – улыбалась рожа.

– Мне не нужны твои подарки.

– Тогда позволь хотя бы лизнуть тебя в щеку, чтобы попробовать какой ты на вкус?

– Хорошо.

Она коснулась языком щеки и через шею к моему лицу поползли заражать вены гнилые черные создания похожие на могильных червей.

– Ты смерть?

– Нет, но многие нас путают. Спасибо за позволение прикоснуться к тебе, мой дорогой друг. Ты не представляешь, другим достаточно лизать мне яйца, из которых вырастут потом мухи и будут ими питаться. Но ты решил по другому.

И тут я подумал – у этой омерзительной жирной хари могут быть яйца?

Что дальше? Искать толстую кишку, чтобы глотать на потеху собственному телу. Скакать по улицам Парижа саранчой, пугая публику своим неприлично приличным видом. Кланяться старухам и фыркать в сторону прекрасных дам. Быстро, быстро! Рывком, рывком! Перевести часы на двенадцать, вскочить на стрелку и ждать. Чего? Всех позвать на великий пир, чтобы потом заблевать их… Тоска. И трупы кругом. Множество одиноких трупов, сочащихся гноем желаний. Вот что застыло в моих глазах и гложет непрестанно изнутри – бездна с неоконченным сюжетом, и потому я буду падать в нее вечно. Падать, барахтаясь в ней и смеясь безумным смехом, словно нашедший четвертак бродяга. Я одинок не снаружи, но в сущности таков.

Я умер? Нет, ты все еще жив. Проклятье!

***

В центральной части города на углу Французского квартала и Канал стрит, не освещенном фонарями, в бледных и скользких лучах неона стоял невзрачный бар с вывеской у двери «Полночный скелет большой летучей мыши», которым заведовал Винсент: высокий, угрюмый бармен, который предпочитал носить старые ухоженные костюмы или черные рубашки с задранными до локтей рукавами, обнажавшими его могучие белые руки в сплетении синих вен. Он любил скрещивать руки у себя на груди и внимательно слушать своего собеседника, которым мог быть совершенно кто угодно. Однако если взгляд Винсента ложился на тебя, тебе становилось немного не комфортно, словно он искал в тебе изъян, которым хотел упиться. Длинные черные волосы всегда лежали у него за спиной и делали его строгим и привлекательным. Глаза с холодным блеском никогда не имели огня, тебе было холодно в них, но одновременно приятно. Он не выдавал своих чувств, словно не имел их, хотя порой бывали моменты когда легкая улыбка проскальзывала на губах Винсента или циничная усмешка, от которой ты даже и не понимал: радоваться или тосковать.