Читать книгу Возвращение - Maрк Шувалов - Страница 4

Рядом на кровати беззвучно спала Женька, свернувшись калачиком, прямо в одежде. Ну, конечно, а кто ж еще, ведь это именно она вчера крикнула, что отныне ноги ее здесь больше не будет. И от этого крика, остро пронзившего все мое существо и парализовавшего волю, мне сжало голову, точно металлическим обручем. Крутой дивертисмент вышел, после которого я и грохнулся в обморок. Вот почему Женька здесь – всего лишь осталась сторожить, как бы со мной вновь чего не стряслось.

Господи, да ничего со мной не случится, и не нужна мне псевдо материнская забота, я другого всегда искал, если уж глубоко разбираться.

Однако башка тяжелая и тошнота не прошла, как с похмелья. И во рту что-то солоновато. Уж не кровь ли? Не иначе сотрясение схлопотал. Или это обычная, как ее там, вертебробазилярная недостаточность? Вертере… нет, вертебро… бра….нет, ба… зилярая… лярная… тьфу ты, язык сломаешь. Это ж надо так простое головокружение назвать: пока произнесешь – крыша съедет. Но Лысый любил подобные неудобоваримые медицинские термины и даже находил их весьма полезными для отработки четкой дикции. Демосфен чертов.

Во всяком случае, лучше пока лежать, не открывая глаз, будто до сих пор еще сплю, тем более что совершенно непонятно, как теперь себя вести. Но я сам виноват, мог бы и заранее сумку с вещами собрать. Впрочем, разговора с Женькой все равно было не избежать.

В подъезде то и дело открывались двери – народ потихоньку разъезжался на работу. Слава богу, я взял отгулы, а то пришлось бы сейчас дергаться – то ли свою личную жизнь устраивать, то ли маршрутку догонять…

Ничто… кружение Ничто… как же верно… Блох? Точно Блох.

Меня вдруг поразила какая-то органичная несовместимость этих моих блоховских мыслей с ужасающе приземленной обыденностью и гиперобъемной материальной предметностью реального окружающего мира. Такие моменты случались со мной иногда, редко, но сейчас ощущение было резким и горьким, как дым осеннего костра, в котором жгут листья. По крайней мере, сердце заныло очень болезненно.

Я постарался стряхнуть нарастающую волну хандры и окунулся в сиюминутную будничность. Отметил, прислушавшись, что ближняя к нам по лестничной площадке дверь скрипнула. Это сосед свою собаку гулять повел. Хорошая у него псина, культурная – вся в хозяина. А Женьку как уважает, слов нет. Впрочем, кто ж и когда не уважал мою жену? И почему ей всегда все удавалось? Она вроде никогда особо не напрягалась – просто без шуму и пыли спокойно делала то, что считала правильным.

Однажды вот взяла и увезла меня от человека, который так же кричал. Хотя, конечно, не так же, и даже можно сказать вовсе не кричал, а просто говорил очень громко. Мой начальник и по совместительству – ее отец. Огромный такой мужичара с рыжими волосищами на руках и в вороте рубахи. А еще – с глазами редко встречающегося в природе глубокого цвета какао-шуа.

Крайне странный тип. С одной стороны вроде даже привлекательный внешне и дорогим парфюмом пахнущий, но что-то с ним было явно не то. Начать с голоса – так называемого артикулированного баса. Это не когда закладывает уши, а когда вы слышите некую низкочастотную структуру, от которой безотчетно вибрирует ваше нутро. Не удивительно, что он держал весь персонал своей фирмы в постоянном напряжении. Но меня, в отличие от большинства его сотрудников, вовсе не страх перед ним одолевал, а какой-то нездоровый интерес. По моим ощущениям человек с такими глазами, несмотря на столь неординарный голос, не мог быть ни злым, ни грозным. Чудилось мне в нем что-то сродни моей собственной неизбывной и неискоренимой тоске. Наверно именно поэтому в непосредственной от шефа близости я неизменно впадал в состояние подобное ступору. Это когда хочешь оправдаться или что-то другое сказать, но тебя совершенно непонятная немота сковывает; хочешь двинуться – и не можешь, даже если не виноват ни в чем. Будто в нулевом пространстве оказался.

Н-да… неясное, неопределенное состояньице, холодком отдающее. И все потому, что какой-то основательный подвох мне чудился в тамошнем устройстве, не только документооборота, но и всей технологической цепочки. Многое мне там неправильным казалось – я ж до этого успел в одной серьезной конторе поработать, откуда пришлось уйти, поскольку человек, место которого я временно занимал, вернулся из-за рубежа. Но две бывшие мои академические патронессы кое-чему все же успели меня научить и рекомендации отличные дали, так что сложностей с трудоустройством на новом месте не возникло. Повезло мне с ними, особенно с Лизаветой. Эта язвительная и суховатая, как профессорша, мадам с умопомрачительно стройными ногами почему-то прониклась ко мне почти материнской заботой. Да что там, просто шефство надо мной взяла и натаскивала, будто заместителя себе готовила. И очень не хотела со мной в итоге расставаться, хотя, как и другим, внешне никогда никаких нежностей не выказывала, а свое расположение ко мне выразила напоследок кратко, жестко и емко:

– Звони, если что. Помогу советом, а может, чем и посерьезней.

И я знал – ее поддержка будет конкретной и весомой. Имела она определенный круг влиятельных знакомств, однажды даже водила меня к одной генеральской вдове – поработать переводчиком в разговоре с приезжими гостями. Помнится, там я впервые попробовал черной икры, которая ни черта мне не понравилась. Вот внучок генеральский – совсем другое дело. На этого мальца я сразу внимание обратил. Не дорос он еще до дела-то, сопляк 13-ти лет, но верткий и ушлый, паразит. Видать, что-то такое уже о себе вкурил, во всяком случае, весьма откровенно и нагло обстреливал меня рысьими жадными глазищами и не просто, а все ниже пояса поглядывал – наверняка мой предательский стояк приметил. Я не знал куда деваться, боялся, как бы бабушка его чего не подумала. А хулиганистый шкет не парился, сигарету у меня попытался панибратски стрельнуть на балконе – под взрослого косил и басом все норовил говорить.

Сигареты от меня он, конечно, не получил – не курю. Но ничего так, не просто смазливый, а по-настоящему красивый пацан и смелый. Я не таким в его возрасте был – зажатым до ужаса, хотя гормоны и меня дико донимали в подростковый период. Но воспитание не позволяло мне очень многого притом, что голова мутилась – завывал я и готов был иной раз даже дырку в заборе трахнуть. А этому отпрыску маститого военачальника, невзирая на гувернантку, свободы, небось, побольше моего предоставлялось.

Генеральша тогда взяла номер моего мобильника и даже пару раз звонила – разумеется, всего лишь в благодарность Лизавете, – с праздниками поздравляла и деликатные вопросы задавала типа того, как дела у меня по службе продвигаются. Поспособствовать желала. Знала б она, какую гуманитарную помощь мечтал я от нее принять, спрятала бы своего внучка сахарного куда подальше.

Помнится, Лизавета, когда мы у генеральши чай пили и мило беседовали, пару раз стрельнула глазами с мальчишки в мою сторону, но быстро успокоилась, ибо поняла, что я держусь в строгих рамках приличий.

Сколько себя помню, я вечно становился любимчиком зрелых дам, начиная с подруг матери и заканчивая завкафедрой психолингвистики Нинелью. И давно уже не удивлялся этому, однако Лизаветино покровительство ценил особо, ведь мы с ней словно кодами обменивалась отдельными словами, понятными нам обоим двойственными и даже тройственными смыслами. Не мог я устоять перед ее блестящим интеллектом, и совершенно без разницы мне было, что она тетка в возрасте и у нас с ней вроде бы ничего общего нет. Оказалось, есть…

Между прочим, я сразу приметил, что между ней и моим новым шефом явная чувственная искра пробегает. Уж очень он смотрел на нее, когда она приехала однажды осведомиться, хорошо ли я устроился. Она ершилась в его присутствии, но у меня промелькнула мысль, что возможно, даже роман у них случился в прошлом, во всяком случае, взаимная симпатия определенно осталась. И я вполне понимал шефа в этом смысле, ведь, несмотря на свои сорок пять и желчно-язвительный характер, Лизавета многим молодым бы фору дала и не только из-за своих ног. Уж не знаю, какие она там диеты и процедуры применяла, но выглядела потрясающе. А четко поставленная дикция с виртуозным актерским vibrato и презрительно изогнутыми губами только придавала ей особого шарма. В паре с моим директором они вполне могли составить весьма неординарный голосовой дуэт.

И все бы хорошо, не вызывай у меня ее друг-приятель такого непреходящего недоумения, а временами и откровенной оторопи. Да и фирма его по какой-то особой схеме работала.

Если бы не свербящее любопытство, давно бы сбежал я оттуда – на фига мне такие сложности. Однако ж конкретно там завис, хотя Лизавете упорно не звонил, не хотел ее разочаровывать, ведь наравне с другими сотрудниками испытывал постоянное замешательство в присутствии колоритного директора. Нет, не боялся я его, страшно интриговал он меня – смурным выражением лица, недобро поблескивающими темными глазами и расстегнутым воротом с ослабленным узлом галстука, точно душило его что-то. Лысый бы хмыкнул и диагноз тут же выдал бы. А меня гипнотизировал этот ворот, пряталось за ним нечто запретное.

Еще мне очень хотелось понять, почему все в этой конторе просто зубами держатся за свои места. Правда, шеф платил очень хорошие деньги, даже мне, новичку, такой оклад после короткого испытательного срока положил, что изумлению моему не было предела. Конечно, отличная рекомендация Лизаветы сыграла свою роль, только вот отрабатывать ее приходилось, постоянно балансируя и подстраиваясь под повадки этого монстра.

Монстром-то он, конечно, был еще тем, зато фирма его процветала, и все отделы работали, как часы – точно и слаженно. А постоянное осадное положение и вовсе шло сотрудникам на пользу, ибо скрепляло их дружескими узами, несмотря на то, что в нашей конторе запрещались даже перерывы на чай. Но из любого безвыходного положения люди найдут не только выход, а и определенную выгоду для себя извлекут. Об этом я мог судить, наблюдая ближний к моему рабочему месту отдел. Мне из приемной директора было прекрасно видно, что у логистов не проходит и часа без шуток и веселья, а чай и кофе появляются там на столах рядом с клавиатурами и мониторами компов неизвестно откуда – народ перекусывал, что называется, без отрыва от производства.

Сам бы я с удовольствием туда переехал, поближе к теплой компании, центром которой являлся шустрый загорелый блондин с трогательной складкой на мальчишеском лбу, юморист и хохмач по имени Эд. Очень мне хотелось оказаться в сфере его внимания, блеснуть иронией и эрудицией, но приходилось мириться с несколько изолированным рабочим местом перед кабинетом начальства. Да и не привык я выставляться, всегда ждал удобного случая, чтобы все к месту было и в рамках приличий. Потому и помалкивал до времени. Зато мог в инете сидеть без ограничений, и мне, как находившемуся от шефа в непосредственной близости, все сочувствовали, и каждый норовил чем-нибудь, да угостить или что-нибудь, да присоветовать.

Особенно в этом вопросе усердствовала пара незамужних особ из юротдела, которые по долгу службы частенько посещали апартаменты босса. Массу ценных рекомендаций дала мне одна из них, Кристина, изумлявшая мой взор тонкостью своей змеиной талии и узостью бедер. Никогда не считал сильную худобу украшением женщин, но старательно выдавал этой девице комплименты по поводу стройности ее фигуры. Не потому, конечно, что такой уж бабский угодник, просто всегда помнил наставления Нинели, как мне, неисправимому промискуитетчику, следует вести себя в ортодоксально женском обществе. К тому же, обладательница тонкой талии отличалась проницательным умом и крайне стервозной внешностью, а рядом с подобными дамочками я чувствую себя неуютно и стараюсь жить с ними в мире.

Кстати, косметика на ней всегда выглядела безупречно, и одевалась Крис весьма качественно, потому комплименты мои шли почти от чистого сердца и, нужно сказать, достигли цели. Между нами даже нечто типа дружбы завязалось – так, для обмена мнениями о том, о сём. Вряд ли я мог привлечь ее как сексобъект, меня она находила полезным для каких-то других своих целей. Впрочем, как и я ее. Всегда хотел узнать, что варится в головах подобных созданий. Совершенно же непонятно, зачем ей тонкая талия и изысканный стиль в одежде, если мужчин она по большей части презрительно гнобила. Хотя это тоже всего лишь особый вид кокетства.

Подруга ее, Людочка, пыталась не уступать ей по степени стервозности, но меня откровенно кадрила – то и дело в интеллектуальные игры со мной ввязывалась. Познания в различных областях у девушки, конечно, имелись, но весьма поверхностные, и я частенько откровенно сажал ее в лужу, с удовольствием наблюдая за сдержанными улыбками в свою сторону Эда, которые грели мое самолюбие.

Да и в отличие от Кристины, со вкусом у Людочки имелись существенные проблемы. К примеру, злоупотребляла она умильно уменьшительными формами слов, что лично меня просто вымораживает. Об одежде молчу, а походка у нее так и вовсе подкачала. Отдаленно эта особа напоминала утку на сносях: при узких плечиках фигура ее, минуя пару жировых складок, переходила в грушевидные бедра, а те, не прикрытые для приличия каким-нибудь удлиненным жакетом и откровенно обтянутые джинсами, покачивались при ходьбе слишком уж явно и со вполне определенной целью. Однако вовсе не из-за этого, а из-за голубого лака на ногтях про себя я называл ее синепалой олушей.

Ума не приложу, как это стильная Крис могла дружить с ней. Явно с целью выглядеть на ее фоне экзотическим утонченным растением.

Конечно, обе эти куклы напрягали меня, зато в их лице я имел группу поддержки и отличное прикрытие, с которым чувствовал себя намного спокойней, нежели в одиночестве. Правда, явно защищаться было вроде не от кого, но срабатывала привычка.

В отличие от юристок, сталкиваться с шефом нос к носу лично мне доводилось не столь уж часто, ведь обычно он давал распоряжения по селектору, лишь документы для перевода на английский или немецкий приносил в приемную сам. Отчеркивал карандашом кусок текста, который следовало перевести, четко артикулировал ключевые фразы и спрашивал, сколько времени мне для этого потребуется. А я в эти краткие моменты вместо того, чтобы вникнуть в суть его слов, пытался вглядеться в его странные глубокие глаза, вслушаться в органное звучание его голоса, и тонул в какой-то вязкой субстанции, совершенно не фиксируя вниманием задания, которое он мне давал. И в ответ ему мямлил что-то невнятное. Если бы не моя отличная визуальная память, уж и не знаю, как бы я каждый раз выкручивался. Но претензий у него ко мне вроде бы не возникало, просто этот медведь-шатун ни с кем не был не то что ласков, а даже просто приветлив, и всегда выглядел суровым и властным.

С каким же удивлением обнаружил я однажды в приемной существо с такими же, как у него, удивительными, влажно поблескивающими, темно-шоколадными глазами, которые вдобавок еще обрамлялись прямыми, длинными и острыми, точно иглы, ресницами.

Для начала существо просочилось в офис совершенно для меня непостижимым образом, ведь это именно я нажатием кнопки позволял или не позволял кому бы то ни было войти в помещение фирмы. Но сейчас мною просто пренебрегли. Мало того, я воочию увидел, что существует некто, молодая особа, способная не только не дрожать перед нашим патроном, а напротив, вертеть им, как вздумается. И все это с легкостью взмаха тех самых игольчатых ресниц.

К слову сказать, все сотрудники восприняли данное обстоятельство чем-то само собой разумеющимся, по крайней мере, ни у кого из них не возникло желания пошушукаться по поводу дочки босса, которой все позволено. Мало того, все очень обрадовались ее приходу. Как я понял, в коллективе Женьку любили, включая даже двух моих ядовитых подружек из таможенно-юридического отдела, и объяснялось это тем, что именно через Женьку решались самые неудобные вопросы, относящиеся, правда, скорее к соцзащите персонала, с которыми представители последнего боялись напрямую идти к шефу-тиранозавру.

Инициатором донесения Женьке обо всех несправедливостях, творимых в фирме, как самый смелый партизан, выступал неугомонный Эдичка, так мило морщивший свой мальчишеский лобик и выпячивавший совсем по-детски нижнюю губу. Остальные ходили к нему с тайными заявлениями и жалобами, точно в подпольный отдел кадров.

При появлении Женьки в конторе случался кипеж и некоторое брожение, а ушлый прошаренный Эд тут же устраивал чаепитие, на которое не посягал даже шеф, и в процессе этой церемонии подробнейшим образом расписывал Женьке обстановку. А тем временем народ с надеждой поглядывал, как они шепчутся, по опыту зная, что за этим последует. И Женька хмурила свои беличьи бровки, выслушивая доклад Эда о том, как кого-то заставили делать отчет, невзирая на наличие больничного листа, или лишили премии из-за опоздания по причине пробки на дороге – она умела быть очень дотошной и въедливой в мелочах.

Я-то с первой минуты глаз с нее не сводил, такой Женька показалась мне необычной, а она на новенького секретаря-референта тогда не обратила особого внимания – хорошо это помню. Правда, потом утверждала, что сразу меня приметила, просто ей некогда было, очень она на отца в тот раз сердилась.

И действительно, скоро на мое место приняли толстого очкарика-заочника, похожего на коалу, а меня как по мановению волшебной палочки перевели в тот самый отдел логистики, где обитал дружный коллектив, попасть в который я стремился всей душой.

Правда, насладиться привилегиями приобретенного положения мне так и не довелось. И ведь угораздило такого аккуратиста как я, с незапятнанной репутацией безупречного исполнителя, в первую же неделю прошляпить заявку заказчика. Но отгрузку материалов не сделали в установленный срок именно по моей вине. Коллеги, особенно Эд, успокаивали, уверяя, что с каждым по неопытности случалось здесь нечто подобное, и в иной ситуации я бы очень оценил участие Эда, но в тот раз сидел и тупо просматривал сводку отгрузок, не в силах поверить своей оплошности. Хотя данный косяк по моему глубокому убеждению явился лишь следствием той самой странности и подвоха, которые чувствовались мне во всем устройстве этой фирмы с самого начала. Ведь знал, подозревал и все же врюхался…

На душе скребли кошки, и не отпускало ощущение, что я безнадежно облажался. Перед шефом и особенно перед Лизаветой. Глупые, конечно, мысли, но я ругал себя последними словами за то, что не ушел отсюда сразу, ведь боязнь как-то катастрофически опозориться являлась моим пунктиком еще со школы. Впрочем, у кого не возникало подобного подсознательного страха?

Сразу припомнилась череда моментов, когда со мной случались происшествия из разряда стрёмных. Но таковыми они казались только мне. Разумеется, никаким позором от них и не пахло, о них вообще почти никто не помнил.

Однако размышлениям этим не дали развиться, потому что меня, как и полагается, вызвали на ковер. А мало кто знает мою не вполне нормальную особенность, оставшуюся еще с детства, – запросто вырубаться от громкого крика или сильного испуга. Вот такой я чувствительный к неделикатному обращению или, не дай бог, какому-нибудь хабальству. Правда, далеко не всякие хамство и грубость повергают меня. Вовсе нет, а только те, что задевают во мне нечто очень глубоко сидящее и потому действуют на меня гипнотически. Вот и в тот раз со мной случился не обычный обморок.

Меня затрясло, а по рукам и ногам побежали колики, как если бы все места на них затекли от долгого сидения. Но я не вполне отключился, только тело мое стало оседать на пол совершенно нелепым образом, заваливаясь куда-то вбок. Начальник же, ничего не замечая или даже находя подобное поведение подчиненного при разборе полётов вполне соответствующим обстановке, отчитывал меня – голосом, от которого и при обычном-то разговоре стекла в окнах позванивали.

Но тут в кабинет вошла Белка. Тогда мне показалось, что наступила мертвая тишина. К тому моменту я уже благополучно распластался между стулом и стеной и все-таки видел Женькины какие-то нереально непорочные губы. Без малейшего следа помады, они своим естественным цветом и тончайшим веером нежных складочек напоминали листья рождественской пуансеттии… Губы эти приоткрывались – Женька что-то говорила отцу, и он отвечал ей, тыча рыжим пальцем в мою сторону… Что-то протяжно поплыло, и все слилось в хаос линий, в поток барочных бессистемных словесных горстей сыпучей кириллицы, в песок неразличимых лексем…

Я улавливал лишь отдельные звуки и отрывки слов с некоей тенденцией к отрицанию, и во всем этом звуковом потоке доминировало «о-о-о», которое казалось мне бездонным пулевым отверстием в моей груди, завершающимся пустотой, нулем, смертью… и только какое-то слабое, короткое и робкое, с придыханием, «и» намекало на продолжение…