Читать книгу Сборник упражнений (русский язык). поэзия - Марк Зильберштейн - Страница 3

Из башни дней, не прожитых еще,

заглядывающий через плечо

той, что запишет повесть этих лет,

он видит хмурый, сумрачный рассвет,

песчаные холмы и облака,

пространство, выпитое в три глотка,

и путников, настигнутых бедой,

гонимых ужасом или нуждой.

И взгляд его, не знающий преград,

опережая нас на целый ряд

событий, устремится прямиком

туда, где лег рубеж (иль Рубикон),

пройдя который, должно перейти

в иное качество, а по пути —

запомнить прежнюю, накоротке,

жизнь, что была синицею в руке.

Есть память о несбывшемся – она

неотделима от пережитого

и в назидание сохранена.

В ней, как в смоле застывшей, – имена

и образы, один нежней другого.

Ты нынче вспомнишь всех наперечет —

и словно целое двадцатилетье

в воронку временную утечет:

река… и снег… и явственно влечет

к той девушке, которой нет на свете.

Мы расселились в странных городах:

они подобны прежним только небом —

и, в собственных запутавшись годах

(о, да продлятся наши дни в трудах!),

грустить ли нам о том житье нелепом?

И если вдруг знакомая черта

проглянет в людях, что повсюду схожи,

очередную ложку мимо рта

достойно нужно пронести, без дрожи.

Ведь эта дверь надежно заперта,

и в наше прошлое они не вхожи.

И дни прибавились, и годы приросли:

прошел, как облако, апрель медоточивый.

Мы в одиночестве, мы – на краю земли.

И сражены внезапной перспективой.

Mы вмиг состарились – лишь начинали жить;

и время, и страна – все вдруг переменилось,

а то, чем искренне хотели дорожить, —

химера иль утраченная милость.

За сочетанием знакомым «прошлый век»

стоит наш собственный, регалий не имея…

Казенный плакальщик, наемный человек,

просил за нас прощенья у Сергея.

Он мудр по должности и скажет обо всем.

А мы беспомощны: как осознать такое!

Кто мы? Откуда мы? И что в себе несем?..

Не будет нам ни мира, ни покоя.

Ушедшие от нас прекрасны навсегда.

Как в мифах греческих, их молодость продлится.

Но дней растянутых глухая череда

черты стирает, сглаживая лица.

Из века прошлого разбитый тарантас,

идем в небытие, обрюзглы и сутулы.

Ушедшие от нас опередили нас.

Их лбы чисты, и безупречны скулы.

Чужая жизнь дразнила и влекла,

и, на себя их внешность примеряя,

я в них гляделся, словно в зеркала,

ничем себя от них не отделяя.

Высматривая стройных, молодых,

касаясь их своим несытым взглядом,

я был не с ними, а – одним из них,

и числился по спискам где-то рядом.

Как долго это длилось? Был ли срок

отпущен мне на праздные слиянья?

О неизжитый юности порок:

я времени не чувствовал дыханья!

Ведь никого Всевышний не отверг.

Что – судьбы мира, корчи государства?

Я знал во вторник, что грядет четверг,

а в пятницу окончатся мытарства.

Так было… Но потом возник провал:

я вдруг утратил навыков начатки

и больше их уже не узнавал —

вчерашних раздражителей сетчатки.

Их контуры размыты с неких пор:

разрушился состав старинных масел,

и встроенный оптический прибор

пропорции их лиц обезобразил.

Человек исчез – как не бывало:

он спешил к невидимой черте,

и молитвенное покрывало,

белое, мелькало в темноте.

Мягкие на ощупь тамариски

закрепляли спящие пески.

Редких звезд серебряные брызги

помечали купола куски.

Небо чуть светилось, колыхалось

над неровной кромкою холмов:

за грядою шевелился хаос —

первобытный, из других миров.

Мой собрат пошел общаться с Богом.

Деревца оставив на ветру,

он бредет сейчас зеленым логом…

Что предстанет таковым к утру.

В последний раз от первого лица

я говорил тому лет двадцать пять,

да и тогда, наверное, смущался.

Сегодня же, в предчувствии конца,

пускай нескорого, хочу сказать:

я рад, во-первых, что перемещался

не по одной лишь – временной – оси,

что дочь моя имеет в жизни цель

и ладит с обстоятельствами места:

она, представьте, дело на мази, —

без трех минут армейский офицер!

И сам я, как-никак, – отец семейства…

В вечерних новостях – сплошной комплот:

угрозы, козни мировых держав,

что продают единоверных братьев,

у берегов страны – турецкий флот!

И худшего (как будто) избежав,

мы уступаем,.. честь свою утратив.

Почти лишенная ручьев и рек

полоска суши лепится с трудом

на карте мира где-нибудь на врезке.

Едва пустивший корни имярек

здесь узнает, что стал для всех врагом, —

он самоощущает по-еврейски.

Весь край перевоеван от и до,

о чем и камни рассказать могли б

в сухих садах с добавкой олеандров:

великий фараон у Мегиддо,

у стен столицы сам Синаххериб,

а позже – Кир и пара Александров.

Последний был из наших: иудей.

Фамилия его была Яннай.

Народ его не полюбил – за вредность.

Он перерезал множество людей

(из тех, кому он не сказал: «Канай

отсюда на хрен»). Такова конкретность

творящихся – или творимых – дел…

Смотрю навстречу завтрашнему дню,

слегка оскалив сточенные зубы.

Я в настоящем что-то проглядел.

А этот… заберет мою родню,

и все его поползновенья грубы.

Дома циклопической кладки.

Деревья тропической складки —

просторные, как веранды,

узорные жакаранды.

И полдень июля, похожий

на прочие, выбелит плиты;

смягчен левантийскою ленью,

замедлит каленые стрелы.

Обтянуты смуглою кожей

конечности, полуприкрыты;

готовые к совокупленью,

все особи половозрелы.

И в полдень, под купами сада,

где ящериц брачные игры

и так ветерок обдувает

под сенью широкой оливы,

пластами слежалась прохлада,

все беды – бумажные тигры,

и лучше едва ли бывает…

Запомнится день как счастливый.

В средней комнате все посвящалось другому;

был продуман предметов порядок и строй.

Утерявшие сущность и впавшие в кому,

эти вещи не могут общаться с тобой.

Пузырьки и термометры, зубы в стакане,

фотографии, перечни дел и забот,

прилегавшие к телу носильные ткани —

принимавшие форму, впитавшие пот.

Как печально предмета тщедушное тельце!

Как печальна должна быть предмета душа:

прослужил столько лет – и лишился владельца.

Как болезненна память, покуда свежа…

Он висел в изголовье хозяйской постели,

прикрепленный умелой хозяйской рукой.

Во дворе поливалки и птицы свистели,

как всегда стрекотали с утра день-деньской.

Голубой, точно карта, что, вместе с буссолью,

позволяет рассчитывать правильный курс,

восхваляя цыпленка с зеленой фасолью,

календарь безошибочно вычислил вкус.

В двух шагах от весны – самой поздней зимою —

он докладывал четко, как бравый солдат,

что приходится Пурим на двадцать восьмое,

и на том обрывался границею дат.

Был конец февраля, середина адара;

по оврагам мимозовый плыл аромат.

И висел календарь – очевидец удара.

И в окне кипарис был высок и космат.

…Ты идешь по когда-то знакомому дому,

в непривычно-привычной его тишине.

В средней комнате время течет по-другому,

и система отсчета висит на стене.

Еще играли гребни алой пены

на августейших изумрудных кронах

могучих выходцев с Мадагаскара,

но осень, чьи успехи постепенны —

во множестве процессий похоронных —

ждала как неминуемая кара.

Под широчайшим плоским балдахином,

оберегающим покой монарший,

редел и уходил в прорехи сумрак,

и оставалось в кодексе старинном,

вобравшем жизни стольких персонажей,

страниц с раскраской – ровно на полсуток.

Лист—папоротник отделял двойчатки

и осыпался золотой тесьмою,

подготовляя почву для итога;

и комкались пунцовые початки,

а лепестки с пурпурною каймою

белели, как сенаторская тога.

Но исполинских тел и сухожилий

упрямой мощи вовсе не ослабил

тот, кто задумал их лишить регалий.

И, обнажив клинки зеленых сабель,

клялись деревья, что умрут – как жили…

А под землей их корни пролегали.

Тому, кто умирал, а жил – внезапно,

кто чудом был избавлен от гарроты,

природу мира (или мир природы?)

дано постичь по методу Сезанна.

Глаз, ублажаем цветом, замечает

торжественную грубость очертаний.

А дальний план очищен от мечтаний.

Незыблем. Плоск. Суров. И не мельчает.

Вид голых скал, палимых в полдень душный,

и хвой вечно—зеленые мотивы —

объемный мир, лишенный перспективы —

линейной, временной или воздушной.

Единым образом – пусть многолико,

но в равноденствии, в солнцестоянье —

все отстоит на равном расстоянье,

равно достойно и равновелико.

В прикупленные метры под плитой,

по нашему обычаю, без гроба,

его уложат. Ставшая вдовой

теперь, как говорят, лишится крова.

Покойник оказался молодцом —

фламандский тип, душа мужского клуба:

в прочувствованной речи над отцом

сын описал его как жизнелюба.

Слова чтеца ложились важно в пыль,

как болеутоляющие капли.

Возможность смерти претворилась в быль.

Лопаты и кладбищенские грабли

обыденное дело довершат,

продолжив ровный ряд могильных грядок.

Кладбищенские метлы прошуршат

в поселке мертвых, ценящем порядок…

Привычный круг, привычный обиход.

Ты сам еще не сед, в дугу не согнут.

И все же дней неуследимый ход

подсказывает: этот круг разомкнут.

Здесь выпадения знакомых лиц,

«известных» лиц упавшие личины

и факты, что от скверных небылиц

неотделимы… и неотличимы.

Произнесешь обычные слова —

в них слышен шум чужих, фальшивых дикций…

Прошу вас, зачитайте нам права:

мы на пороге новых экстрадиций!

Фрагментом неземной (пока ты жив),

еще аморфной, сущности костлявой

из будущего вышел этот шип —

твой выговор, глухой и шепелявый.

Пылал – и становился пеплом;

истлев, пропал за горизонтом.

Спешил он вслед собратьям беглым,

сгоревшим так же нерезонно.

И вот: на темном небосводе

мерцают хрупкие частицы,

и роль исчезнувших в природе —

присутствуя не возвратиться.

Великая библиотека!

Соблазн для нашей мысли тленной! —

вдруг разменявшие полвека

мы смотрим в прошлое вселенной…

Следя за точкой сигареты,

за облачком, за струйкой дыма,

ты не услышишь стук кареты:

грань времени непроходима.

И так растительно—бездумно

из неизвестного предела

под покровительством Вертумна

течет изменчивое тело.

Оно проходит сквозь пороги,

невластное в своем теченье,

но в срок, как римские дороги,

свое исполнит назначенье.

С неумолимостью закона

его уносит в бессловесность.

Сейчас. Как и во время оно.

Из невесомости – в безвестность.

Из праха – снова в бестелесность.

Из сада – в голую безлесность.

И от бесславья – в бессловесность,

и от беспамятства – в безвестность.

Вот так, растительно—бездумно,

течем и пропадаем в устье,

под покровительством Вертумна

живя и старясь в захолустье.