Читать книгу ПревращениЯ - Мартин Гал - Страница 4

Я его вижу, этого человека. Он во мне.

И каждое слово, которое он произносит, сжимает мне сердце.

Он живой, он дышит, когда дышу я.

Ему страшно, когда страшно мне.

И теперь я знаю, о чем буду писать.

Приходит время, когда дерево после долгих страданий должно принести плоды.

Я не стану говорить ни о чем, кроме своей любви к жизни.

Другие пишут под диктовку неудовлетворенных желаний.

Мои же слова явятся плодом счастливых мгновений моей жизни.

Они будут жестокими.

Но мне необходимо писать, как необходимо плавать: этого требует моё тело.

Я осознаю возможности, за которые несу ответственность.

Знойные ветры. Черные тучи.

А на востоке голубая полоска, тонкая, прозрачная.

На нее больно смотреть.

Ее появление – пытка для глаз и души.

Ибо зрелище красоты нестерпимо.

Красота приводит нас в отчаяние, она – вечность, длящаяся мгновение, и я хочу продлить ее навсегда.

Я всегда требую от мира больше, чем он может мне дать.

Бессмысленно утверждать обратное.

Но какое заблуждение и какая безысходность!

Всякий раз мне дарят лишь кусочки дружбы, клочки чувства, и никогда – всё чувство, всю дружбу.

Улыбки, шутки, планы.

Игра начинается вновь.

И все делают вид, будто подчиняются правилам, с улыбкой принимая их на веру.

Доверие и дружба. Солнце и белые дома. Едва различимые оттенки.

Они значат для меня больше, чем улыбка молодой женщины.

Чувства и мир. Желания смешиваются.

Сжимать в объятиях тело женщины – то же, что вбирать в себя странную радость, которая с неба нисходит к морю.

Как красивы женщины на склоне дня! На пределе.

И сверх того: игра.

Я предпочитаю ни на что не закрывать глаза.

И если вы закоренели в своем отчаянии, поступайте так, как если бы вы не утратили надежды – или убейте себя.

Безумие – прекрасная декорация восхитительного утра.

Солнце, небо и смерть. Но солнце – иное.

Ибо познать себя до конца – значит умереть.

Готическое кладбище. Герань и множество солнц в кирпичных арках.

Цивилизация – пышные громады в окружении садов.

И если бы я был моралистом и писал книгу, то из сотни страниц девяносто девять оставил бы чистыми.

На последней я написал бы: «Я знаю только один долг – любить».

Я жажду лишь этой сосредоточенности – этого ясного горения.

Я хочу одного: держать свою жизнь в руках, как тесто, которое изо всех сил мнут и месят, прежде чем посадить хлебы в печь, – и уподобиться людям, сумевшим провести всю жизнь между цветами и колоннами.

Я силюсь довести свое присутствие в себе самом до конца, сохранить его во всей моей многоликой жизни – даже ценой одиночества, нестерпимость которого я теперь узнал.

Я страдал от одиночества, но чтобы сохранить свою тайну, я преодолел страдание, причиняемое одиночеством.

Я как бы начинаю всё сначала.

Важно одно: знать, чего ты стоишь.

Но для этого надо выбросить из головы Сократа.

Иметь значение или не иметь.

Созидать или не созидать.

И прежде всего не стараться казаться, а только – быть.

Но у нас не хватает времени, чтобы быть.

У нас хватает времени только на то, чтобы быть счастливыми.

Об одной и той же вещи утром мы думаем одно, вечером – другое.

Но где истина – в ночных думах или в дневных размышлениях?

И по чью душу эта стая черных птиц в зеленом небе?

Лишить человека надежды – значит свести его мысль к телу, которому суждено сгнить.

И лишь мысль всегда впереди.

Ибо она видит слишком далеко, дальше, чем тело, не выходящее за рамки настоящего.

Но на самом деле тело и мысль – это два чудовища.

Я знал, когда они обычно приходят, и в эту тревожную пору я был словно зверь.

И вот они пришли. Они пришли раньше времени.

Я должен бежать, но я остаюсь. Ибо знаю, что есть только один случай полного отчаяния.

Это отчаяние приговоренного к смерти.

У людей есть иллюзия, что они свободны.

У осужденного на смерть этой иллюзии нет.

Мне холодно. Как холодно!

Почему меня оставили без пиджака?

Я жду ужина, жду сна.

Я думаю о пробуждении со смутной надеждой – на что?

Кругом одни звери, звериные лица европейцев.

Омерзительный мир.

Всеобъемлющая трусость.

Насмешка над храбростью.

Упадок чести.

Башни из слоновой кости рухнули.

И я здесь для того, чтобы вести вас на эшафот.

Мне хорошо понятен ваш выбор и противоречие между вашей готовностью умереть и вашим отвращением при виде того, как умирают другие.

Но нет ничего презреннее, чем уважение, основанное на страхе.

Поэтому смерть достойна не большего почтения, чем император Калигула.

Когда-то Иисус назначил себе день своей смерти, и сразу получил удивительное превосходство над всеми.

Так на камнях выросли цветы.

Тайна моего мира: вообразить Бога без человеческого бессмертия.

Своего рода тернистый путь к святости отрицания.

Алая красота.

Роскошная, ядовитая и одинокая, как мухомор.

Бог и мир – незыблемы. Всё задано раз и навсегда.

Мир ни к чему не стремится и ниоткуда не происходит.

Ибо он уже завершен и всегда был таковым.

Он предельно бесчеловечен. Это мир для отважных.

Я вижу, как разрастается в небе светлое пятно, рассеивающее предчувствие смерти.

Наконец-то мне является свыше знамение будущего.

Молчи! Молчание освещает мир.

Но бывают дни, когда мы осознаем, что это единственное наше призвание.

И вот тогда, и только тогда можно возвратиться к людям.

Но в конечном счете последствия этого мне отвратительны, и я отступаю.

Истина неприемлема даже для того, кто ее открывает.

И предчувствовать смерть при виде окровавленного носового платка – значит погрузиться во время и испытать подлинный страх бытия.

И чем же был бы мир без смерти?

Вереницей исчезающих и воскресающих форм, мучительным бегством, миром, не знающим завершенности.

Но, к счастью, смерть существует, и она – надежная опора.

И любовник, оплакивающий прах возлюбленной, проливает слезы чистой радости, радости человека, сознающего, что судьба его, наконец, определилась.

Время идет медленно, когда за ним следишь. Оно чувствует слежку.

Возможно даже, что существуют два времени: то, за которым мы следим, и то, которое нас преобразует.

Поэтому страдания не длятся вечно. Боль отпускает.

Вечное Возвращение предполагает примирение со страданием.

У всякого страдания есть пора, когда оно принадлежит самому человеку, и другая пора, когда оно начинает принадлежать искусству.

Искусство – расстояние, на которое время удаляет от нас страдание.

Быть может, Христос и умер за кого-нибудь, но только не за меня.

Да и может ли человек выбрать мгновение, когда он готов умереть за истину?

Стоит человеку умереть, как его свидетельство начинают подтасовывать с помощью слов.

Поэтому я должен делать выбор между своим искусством и счастьем человечества.

Я хочу только одного – отнять у человека иллюзорное будущее и заставить признать, что без иллюзий существование его сделается, наконец, ясным и цельным.

Ибо у нас нет иного способа создать Бога, кроме как стать им.

Остается совершить громадное усилие, каждодневное, упорное.

Усилие тайное, без надежды, но и без горечи.

Больше ничего не отрицать, потому что есть возможность всё утверждать.

Переделать мир – задача незначительная.

Переделать нужно не мир, а человека.

Вглядитесь в эту ночь. Она огромна.

Тысячелетиями вы поклонялись этому небу, упорно хранившему молчание.

Вы верили в ваше одиночество, неужели же сегодня, когда от вас требуют той же жертвы, но на этот раз во имя человека, вы откажетесь?

В конечном счете, какое мне до всего этого дело?

Тому, кто сумел разобраться в этом недоразумении, оно приносит свободу.

Ибо свобода – последняя из индивидуальных страстей.

Сам по себе человек – ничто.

Он всего лишь бесконечная возможность.

Но он несет бесконечную ответственность за эту возможность.

Никто не может сказать, что достиг предела человеческих возможностей.

Каждому из нас полезно использовать свою самую большую возможность, свою высшую добродетель.

В тот день, когда выяснится, на что способен человек, встанет вопрос о Боге.

Что избрать?

Какой-то голос подсказывает мне, что я не смогу порвать со своей эпохой, не совершив подлости, не признав себя рабом, не отрекшись от моей матери и моей правды.

Иначе говоря: имею ли я право быть только художником?

Если я не совершаю выбора, мне нужно молчать и признать себя рабом.

Если я совершаю выбор, идя против Бога, я становлюсь свидетелем, который дает показания в пользу чистой свободы.

Мой удел – молчание или смерть.

И верно ли я поступил, взяв на себя самые простые человеческие обязанности, например став отцом?

Имеем ли мы право рожать детей, совершать то, что предписывает человеческий удел, если не верим в Бога?

Как легко стало бы мне, если бы я поддался ужасу и отвращению, которые внушает мне этот мир, если бы я еще мог поверить, что призвание человека – творить счастье!

По крайней мере молчать, молчать, молчать до тех пор, пока я не почувствую право…

О, эти часы сомнения!

Что-то рождается в этот миг.

Человек начинает смотреть на мир глазами Бога.

Бабочки под цвет скал.

Ветер, дующий в ущелье, шумит, словно чистый и быстрый ручей.

Звезды мерцают в том же ритме, в каком стрекочут цикады.

Музыка сфер.

Я прожил по-настоящему лишь несколько часов своей жизни.

Я не сказал и четверти того, что знал.

Единственное, к чему я всегда стремился, – это жизнь нормального человека.

Я не хотел быть человеком бездны.

Я стремился к нормальной жизни изо всех сил – и ничего не добился.

Вместо того чтобы мало-помалу приближаться к цели, я с каждым днем подхожу всё ближе к краю бездны.

У отчаявшегося человека нет родины.

Но я знаю, что на свете есть море, и оно поможет мне пережить это роковое время.

Так люди, любящие друг друга, могут страдать в разлуке.

И что бы они ни говорили, они не испытывают отчаяния.

Они знают, что на свете есть любовь.

Всякое убийство может быть оправдано только любовью.

Заблуждения радостны!

Истина страшна!

То, что я так долго искал, наконец появляется.

Готовность к смерти.

Я желаю насильственной смерти – такой, когда простительно закричать от боли, потому что из груди вырывают душу.