Читать книгу Путь к процветанию. Новое понимание счастья и благополучия - Мартин Селигман - Страница 23

Кембриджский властелин философии Людвиг Витгенштейн (1889–1951) был самой харизматичной фигурой философии XX века. Он положил начало двум важнейшим направлениям. Витгенштейн родился в Вене, отважно сражался за Австрию и попал в плен к итальянцам. В 1919 году в плену он завершил работу над «Логико-философским трактатом» {24}, последовательностью пронумерованных сентенций, заложившей основы логического атомизма и логического позитивизма. Логический атомизм – учение о том, что реальность можно представить как иерархию неделимых фактов, а логический позитивизм – учение о том, что только тавтологии и эмпирически верифицируемые утверждения имеют смысл. За двадцать лет взгляды Витгенштейна изменились: в «Философских исследованиях» {25} он написал, что суть не в том, чтобы анализировать кирпичики реальности (логический атомизм), а в том, чтобы анализировать «языковые игры», в которые играют люди. Это был призыв обратиться к элементарной философии языка, систематическому анализу слов, которые произносятся обычным человеком.

Сердцевина обоих воплощений философии Витгенштейна – анализ. Задача философа – тщательнейшим образом анализировать основания действительности и языка. Мы не можем приступить к более масштабным задачам – рассмотрению таких проблем, как свобода воли, Бог, этика, красота (если это вообще возможно), – без предварительного анализа. «О чем невозможно говорить, о том следует молчать» – гласит «Трактат».

Личность Витгенштейна привлекала не менее, чем значительность его воззрений {26}. Лучшие кембриджские студенты собирались у него, чтобы видеть, как он расхаживает по своей аскетичной комнате, изрекая максимы, взывая к нравственной чистоте, мастерски отвечая на вопросы, будучи при этом совершенно косноязычным. Студентов увлекало сочетание блестящего ума, яркой внешности, необычной притягательной сексуальности и какой-то возвышенной непрактичности (он отказался от огромного фамильного состояния). Они влюблялись и в человека, и в его взгляды. (Общеизвестно, что студенты учатся лучше, если влюблены в преподавателя.) Эти студенты, в 1950-е годы наводнившие научный мир, вершили судьбы англоязычной философии следующие сорок лет, передавая собственные заблуждения ученикам. Витгенштейнцы определенно задавали тон на принстонском факультете философии и внушали нам догмы своего учителя.

Я называю это догмами, потому что у нас поощрялся серьезный лингвистический анализ. Например, моя итоговая работа на старших курсах (на которую впоследствии оказалась подозрительно похожа одна из публикаций моего научного руководителя) была посвящена сравнительному анализу слов «идентичный» и «тот же». За попытки говорить «о чем невозможно говорить» нас порицали. Студентов, которые принимали всерьез харизматичного Уолтера Кауфманна, специалиста по Ницше («смысл философии в том, чтобы изменить свою жизнь») {27}, считали инфантильными и неразумными. Мы не задавали неудобных вопросов: например, почему нас прежде всего должен интересовать лингвистический анализ?

Нам не рассказывали о легендарной стычке между Людвигом Витгенштейном и Карлом Поппером в кембриджском Клубе моральных наук в октябре 1947 года. (Дэвид Эдмондс и Джон Айдиноу описали эту стычку в захватывающей книге «Кочерга Витгенштейна» {28}. Поппер обвинил Витгенштейна в том, что тот сбил с толку целое поколение философов, которое вынуждено разгадывать загадки, занимаясь приготовлениями к приготовлениям. По мнению Поппера, философия должна не разгадывать загадки, а решать задачи в сфере нравственности, науки, политики, религии и права. Витгенштейн так разъярился, что замахнулся на Поппера кочергой и выбежал, хлопнув дверью.)

Ах, если бы я знал в студенческие годы, что Витгенштейн был не Сократом, а Дартом Вейдером современной философии! Если бы мне хватило мудрости, чтобы распознать в его учении интеллектуальную позу! В итоге, обнаружив, что дезориентирован, я сменил курс: отказался от возможности изучать аналитическую философию в Оксфорде и, чтобы заниматься психологией, поступил в докторантуру Пенсильванского университета. Философия казалась изощренной игрой, психология же не была игрой и действительно могла помочь людям (чего я страстно желал). Я понял это, когда, получив право стажироваться в Оксфорде, пришел за советом к Роберту Нозику, читавшему у нас лекции по философии Рене Декарта. Самый беспощадный – и самый мудрый – совет, который мне довелось услышать, звучал так: «Философия – хорошая подготовка к чему-то другому, Марти». Позже, будучи профессором Гарварда, Боб поставил под сомнение метод Витгенштейна (вереницу загадок) и предложил собственный, предполагающий не отгадывание лингвистических головоломок, а решение философских задач. Однако он сделал это столь искусно, что никто не замахнулся на него кочергой, и таким образом Нозик способствовал развитию серьезной философской науки в направлении, указанном Поппером.

Я отказался от возможности стать профессиональным игроком в бридж по той же причине: бридж всего лишь игра. Но, даже сменив философию на психологию, я оставался витгенштейнцем, и, как выяснилось, попал в самое подходящее место, в святилище чистого знания и психологических загадок. Авторитет ученого в Пенсильванском университете определялся его сосредоточенностью на загадках. Меня же вечно переполнял интерес к реальной жизни, например к таким явлениям, как достижения и отчаяние.

Докторскую степень я получил благодаря белым крысам {29}, но, хотя любители загадок из научных журналов были довольны, одна задача оставалась нерешенной: неожиданный разряд тока вызывал больше страха, чем ожидаемый, потому что крыса не знала, когда окажется в безопасности. Я также занимался приобретенной беспомощностью, пассивностью, вызванной неконтролируемым шоковым воздействием. Это был эксперимент, отвечавший требованиям серьезных журналов и в то же время ставивший передо мной новую задачу. Поворотный момент наступил после того, как в 1970–1971 годах я под руководством профессоров психиатрии Аарона (Тима) Бека и Альберта (Микки) Стункарда прошел подготовку, соответствующую психиатрической аспирантуре. Отказавшись по политическим мотивам от должности ассистента в Корнелле (это была моя первая работа после получения степени в 1967 году), я под началом Тима и Микки пытался познакомиться с проблемами психиатрии и связать загадки, которые мы разгадывали, с практическими задачами. Однажды в 1972 году, когда я начал работать на психологическом факультете, мы с Тимом обедали в местном ресторанчике.

– Марти, если ты продолжишь заниматься экспериментальной психологией, то потратишь свою жизнь впустую, – сказал Тим, и я поперхнулся сэндвичем. Это был второй по значимости совет, который я когда-либо получал. Так я стал психологом– практиком и обратился непосредственно к решению задач. Я знал, что обрекаю себя на роль изгоя, «популяризатора» и что коллеги будут относиться ко мне как к волку в овечьей шкуре. Мои дни в теоретической науке были сочтены.

К моему удивлению, меня все же утвердили в должности адъюнкт-профессора. Говорят, что этому предшествовали тайные дебаты, причиной которых послужила возмутительная возможность утилитарного направления моей работы. Это была самая ожесточенная битва за меня в университете; насколько ожесточенная – я понял лишь когда сам вошел в комиссию, решавшую в 1995 году вопрос о приеме в штат социального психолога. Тогда мой коллега Джон Барон произнес сакраментальную фразу, которой мы пользуемся, характеризуя тех, кто изучает любовь, работу или игру. «Вот это и есть жизнь», – сказал он, и я с готовностью согласился.

После этого я всю ночь не спал.

Я перебирал в уме (скрупулезно) список ученых, работавших на десяти лучших психологических факультетах мира. Ни один из них не исследовал любовь, работу или игру. Все специализировались на «фундаментальных» процессах: познании, эмоциях, принятии решений, восприятии. Где же ученые, которые направят нас к тому, ради чего стоит жить?

На следующий день мне довелось обедать с психологом Джеромом Брунером. Почти слепой Джерри, которому перевалило за восемьдесят, – ходячая история американской психологии {30}. Я спросил у него, почему целые научные коллективы лучших университетов занимаются только так называемыми фундаментальными процессами, а не реальной жизнью.

– Это началось в определенный момент, Марти, – сказал Джерри. – И я был тому свидетелем. В 1946 году на заседании Общества психологов-экспериментаторов [я состою в этом элитарном братстве – а теперь и сестричестве – увитых плющом профессоров, но не бываю на его заседаниях] Эдвин Боринг, Герберт Лангфельд и Сэмюэл Фернбергер из Гарварда, Принстона и Пенсильванского университета встретились за обеденным столом и решили, что психология должна заниматься только фундаментальными исследованиями, как физика или химия. И что они не будут работать с психологами-практиками. Все остальные последовали их соглашению.

Судьбоносное решение оказалось ошибкой. Попытка подражать физике и химии помогла психологии, чьи позиции в 1946 году были весьма шаткими, заработать очки с точки зрения университетского начальства, но с точки зрения науки это не имело смысла. Отвлеченным, фундаментальным физическим исследованиям предшествовала древняя наука инженерия, решавшая практические задачи. Физики-прикладники предсказывали затмения, наводнения, движение небесных тел – и чеканили монету. В 1696 году Исаак Ньютон возглавил британский монетный двор. Химики занимались изготовлением пороха и делали великое множество открытий, пытаясь даже превратить свинец в золото. Этими практическими задачами были заданы границы теоретических загадок, к которым затем перешли физики-прикладники. У психологии, напротив, не было своей инженерии, которая через практическое применение направляла бы и ограничивала фундаментальные исследования.

Полноценной науке необходимо взаимодействие анализа и синтеза. Невозможно определить, действительно ли фундаментальны фундаментальные исследования, если неизвестно, фундаментом чему они служат. Современная физика заняла свое место не благодаря теориям, которые могут быть совершенно непонятными и крайне противоречивыми (мюоны, корпускулярно-волновой дуализм, суперструны, антропный принцип и так далее), а благодаря атомной бомбе и атомным электростанциям. Иммунология, в 1940-е годы игравшая роль бедной родственницы при медицине, заняла свое нынешнее место благодаря вакцинам Солка и Сэбина против полиомиелита; за этим последовал всплеск фундаментальных исследований.

В XIX веке между физиками разгорелся спор: как летают птицы? Он был разрешен за 12 секунд 17 декабря 1903 года, когда братья Райт совершили полет на аэроплане собственной конструкции. После этого большинство пришло к выводу, что птицы летают подобным образом. Такова, в сущности, логика рассуждений об искусственном интеллекте {31}: если ученые-теоретики создают компьютер, воспринимающий другие объекты, язык или речь благодаря взаимодействию микросхем, вероятно, что человек делает эти чудесные вещи аналогичным образом. Прикладная наука часто направляет фундаментальные исследования, тогда как фундаментальные исследования без подсказок относительно их возможного практического применения обычно бесплодны.

С тем, что полноценная наука обязательно включает в себя активное взаимодействие между практикой и чистой теорией, нелегко примириться как теоретикам, так и прикладникам. На психологическом факультете Пенсильванского университета мне каждую неделю приходится вспоминать, как неодобрительно относятся к прикладной психологии теоретики, но я и не подозревал, насколько скептически относятся к науке практики, пока в 1998 году не стал президентом Американской психологической ассоциации. За меня было отдано рекордное число голосов, и я объяснял свой оглушительный успех тем, что мои изыскания попали в зазор между наукой и практикой и это привлекло на мою сторону и ученых, и клиницистов. Знаковым оказалось масштабное исследование эффективности психотерапии, которое я провел для Consumer Reports в 1995 году. В ходе него при помощи точных статистических инструментов было установлено, что в целом психотерапия результативна, но, как ни странно, положительные результаты нельзя связать с каким-либо одним определенным методом или с терапией конкретных расстройств {32}. Эту новость радостно встретили рядовые практикующие психологи, которые применяют все виды терапии для лечения всех видов расстройств.

Приехав в Вашингтон как президент Американской психологической ассоциации, я оказался в привычной роли. Для ведущих психологов-практиков я был тем же волком в овечьей шкуре, что и для коллег-теоретиков. Я никак не мог запустить свой первый проект, посвященный научно обоснованной психотерапии. Стив Хайман, в то время директор Национального института психического здоровья, сказал, что может изыскать 40 миллионов долларов в поддержку моей инициативы. По-настоящему воодушевленный, я встретился с членами Комитета содействия профессиональной практике, высшего совета независимых терапевтов, обычно (за исключением моего случая) решавшего исход выборов. Я обрисовал преимущества, которые сулит использование научных доказательств эффективности, но двадцать авторитетных слушателей внимали мне с все меньшим энтузиазмом. Судьбу проекта решил Стэн Молдавски, один из самых закоренелых консерваторов, обронивший: «А что, если доказательства не в нашу пользу?»

Позже один из союзников Стэна, Рон Левант, сказал мне: «Ты в большом дерьме, Марти». В действительности, из этого столкновения родилась позитивная психология, попытка примирить независимую практику и научно обоснованную терапию. В 2005 году, думая о напряжении между прикладниками и теоретиками, я согласился возглавить Центр позитивной психологии при Пенсильванском университете и учредить новую ученую степень – магистра прикладной позитивной психологии (MAPP)[8], которая соединила бы последние достижения науки с их практическим применением.