Читать книгу Проклятый идеал - Mary Solitaire - Страница 2

Постепенно оказавшись недалеко от частной собственности господина Реденвольда, где по-прежнему светили тусклые фонари, неясно виднелись окрестности города. Сгустившееся облако осадочного тумана препятствовало созерцанию жилых улиц. Столь хорошо знакомое мне место выглядело совершенно иным образом: размытые, нечетко виднеющиеся очертания крыш, теряющиеся во мгле купола некоторых зданий, неотступная глухая тишина, заставляющая жадно ловить малейшие шорохи, – сохраняли неизменную атмосферу города. Время от времени, шагая по слегка примерзшему покрытию мостовой, под ногами едва раздавался характе́рный хруст, нарушая эту нескончаемую тишину опустошенных улиц, когда я бессчетное множество раз бросался в бега от резонирующего в голове апогея моих возможностей.

Я осматривался, окидывая взором притягивающие внимание предметы, подобных атрибутов было немало. Глаз приковывали дома, некоторые из их общего числа были украшены немногочисленными огнями то ли в преддверии праздника – я понятия не имел. Ничего не скажешь, праздничностью от этого города веяло меньше всего, так что даже попытки жителей скрасить свою бытность подобными формальностями выглядели немного иронично. Ох, как это похоже на людей: невзначай не упустят шанс зацепиться за малейший луч света, надежду, прорывающуюся сквозь хмурую погоду, висящую над этим городом.

– Что-то изменится? – скрестив между собой холодные кончики пальцев рук, рассуждал я вслух, мысленно надеясь самому найти отповедь на «встревающее» вопросительное.

Но по-прежнему изо дня в день, просыпаясь в искаженной реальности в ответ, неутешительно раздавался лишь мой собственный, уже хриплый от усталости голос. Великое заблуждение. Конечно, я не питал надежды на удовлетворительный ответ, а всего лишь следовал рекомендациям врача, что как бы уже приобщилось к обыденности моего ежедневного распорядка дня. Он посоветовал в таких нередкостных случаях воспроизводить в речи мысли, действия предметов, которые меня окружают. Проговаривание иногда облегчает неприятную симптоматику, порой это дарит хоть какую-то веру в статичность ситуации, чувство контроля над собственной жизнью. От настолько привычной безысходности я всеми силами стремился перевести внимание на составляющую окружение материю.

Подтверждение собственных предпосылок о здешнем климате явились с небывалой скоростью в тот злополучный момент, когда ночной променад предательски прервал ливень. Я бы с удовольствием насладился излюбленным дождем, но, на мою беду, плаща у меня с собой не было. Должен отметить, я и сам сильно отдалился от тех времен, когда прогулка под дождем ничего не стоила. Оставались только считаные секунды, чтобы быстро найти вре́менное убежище, пока дождевые иглы не пронзят все мое тканевое облачение.

В ряду этих старых сооружений, окутанных мраком, самым живым казалась местная чайная Винфрида Реденвольда с не менее интригующим названием Мétamorphose1. Должен сказать, я много думал, не окажусь ли слишком поздним визитером в чайную. Однако на свою удачу заметил спасительное теплое свечение в одном из окон. Быстрым ходом я устремился к фасаду нужного здания. Расстояние до состарившейся древесной вывязки с высеченным на ней словом métamorphose сокращалось по мере моего приближения к заведению. Спасение было совсем близко, и вот, наконец, раздается многообещающий стук в дверь: сначала сла́бо и неуверенно, следом отчетливее, и так до тех пор, пока тяжелые врата не отворились передо мной.

– Похоже, в этом городе существует только мрачная погода, – произнес я невнятно сам себе почти полушепотом.

Из недолгих ожиданий меня вырвал силуэт, возникший из дверного проема, пылко поприветствовавший меня. Это был светловолосый парень, внешние очертания выдали в нем моего давнего знакомого еще со школьной скамьи и по совместительству частного работника заведения. Доброжелательная улыбка, с которой встретил меня приятель, не скрывая своего восхищения от неожиданных оборотов, которые принимал вечер, давала положительные надежды на завершение дня. Он всегда щедро делился своим оптимистичным расположением духа с другими, видимо, именно поэтому мы сумели еще тогда завязать какое-то общение. Второпях он бросился ко мне с большой добротой. Мне показалось, что мое присутствие послужило поводом для его приподнятого настроения. Обреченный на традиционные разменивания любезностями, я привел в исполнение весь необходимый словесный обмен. Не скрывая интереса, мой компаньон поспешил осведомиться, что послужило поводом для столь позднего посещения чайной обители Винфрида. Я объяснился простым силлогизмом, дескать, подумал, что мой визит сюда вечер хуже не сделает.

Простояв пару секунд у распахнутой настежь двери, я отряхнул устремляющиеся вниз капли дождя с густых темных волос, без промедления светловолосый любезно пригласил меня внутрь. Убранство чайной, казалось, вводило в приятный транс некой непринужденности. Из освещенной части помещения я различил только столешницу, за которой занял место Дэвон. Теплое свечение, исходящее из разветвленных рожков нескольких канделябров, оказалось недостаточным для рассмотрения всего разнообразия чайной обители. Создавалось такое ощущение, словно Мétamorphose принадлежало совсем другому времени, тут все было далеко от какой бы то ни было современности, и именно это отличало чайную от большинства других заведений и не меньше привлекало. Исполинские потолки и сводчатые окна захватывали взгляд, они придавали величественность этому заведению. Мой созерцательный лад продолжался недолго, меня прервал Дэвон своим внезапным словесным изречением:

– Будь добр, появляйся чаще, ничего страшного, если позволишь мне изредка нарушать твое одиночество, – произнес он с ноткой язвительности, возможно, потому, что виделись мы нечасто за редким исключением. И все же события в жизни друг друга старались отслеживать. В этом я явно ему проигрывал, по крайней мере, следовало учесть темп его жизни, очевидно, опережавший мой размеренный ход действительности. Дэвон сменял рабочие места чаще, чем мне доводилось покидать стены своего дома. Видимо, что-то заставило его задержаться больше обычного на нынешнем месте труда. Не удивлюсь, если все дело в том, что совершенно невозможно было пренебречь выработанным искусством коммуникации моего товарища, как нельзя под стать заявленным требованиям бармена. Я ничуть не сомневался, что ему лучше всех удается выслушивать болтовню случайно заявленного посетителя и выглядеть при этом небезразлично.

Идя на поводу наработанных рефлексов, он потянулся за кофейной туркой. Хотя это и было чайное заведение, ему было известно о моих предпочтениях и он разделял со мной это пристрастие, а потому на случай внезапного визита всегда держал в ряду бесчисленных полок порцию кофеина, тем самым нарушая традиционную идиллию чайной философии. Было у него такое качество – быть предельно внимательным и учтивым, когда дело касалось мелочей, особенностей предпочтений других, и умело находить этому практическое применение в целях достижения их благоустройства. В таких особенностях выражалась его чуткая работа духа. В промежутках увлеченного занятия перемалывания зерен кофе, расщепляющихся с шумливым грохотом, я поглядывал на его доброе лицо, кои приходилось видеть с большой редкостью с моим-то образом жизни. Он часто поднимал меня на хохот. Темная субстанция, контрастирующая с белоснежной чашей, постепенно осушалась. Пока мы делились последними новостями, пили кофе и, в общем, оба были довольны.

Это мимолетное ощущение беззаботности, когда мы проводим время вместе вот так, сидя друг напротив друга, как когда-то давно, ощущалось по-прежнему усладительно. Я был почти благодарен ему за это. Не так много людей, в присутствии которых я мог быть ближе к настоящему себе и меньше тем, кем люди хотят меня видеть. Я искренне ценил эти моменты. Не прошло много времени с тех пор, как я приохотился к прозванию «друг» по отношению к Дэвону, хотя не отрицаю того, что, возможно, меньше остальных вникаю в суть дружеских взаимоотношений, о которых говорят во всеуслышание. Все потому, что в гимназии неожиданно для самого себя сумел сойтись с каким-то человеком в отношениях почти дружеских. Поскольку я никогда не отличался охотным проявлением инициативности, когда дело касалось новых знакомств, кто-то может не без доли удивления отнестись к тому, что Дэвон оказался единственным, с кем я сумел найти общий язык и находиться в добром согласии столь продолжительное время. Он все еще один из немногих, кто относился вразумительно к безмолвному, апатичному, тихому ребенку с отсутствием малейшего желания участвовать в жизни остальных. Особенно в младшие годы, когда еще не приучил себя к пользованию клишированными выражениями лица и стандартным фразам, подходящим под определенные ситуации, что успешно практиковал сейчас. Дэвон, как по мне, отличался тем, что предпочитал не ссылаться на бесчувственность в отношении моего типа темперамента, люди, впрочем, нисколько не сковывали себя в выражениях, якобы вникая в суть значения. Он первый, кто увидел присущий мне дофенизм2 в свете преимущества, мог отнести его даже к некому достоинству и на мое «хладнодушие» всегда отвечал восторженным заявлением того, как лично предпочел бы иметь в арсенале навыков отсутствие эмоционального реагирования.

В моей памяти портрет личности Дэвона сохранился скорее как человека, что всегда помогал мне лучше понимать эту чрезмерно преисполненную всякого рода сентиментальностью окружающую общественность. Уж как не ему, энергичному юноше с почти бескрайней воодушевленностью и чрезвычайной открытостью к миру, знать наилучшие методы взаимодействия с людьми. Дэвон делился сокрытыми для моей чудаковатости све́дениями в разнообразии чувственного спектра. А я с трезвыми и незапятнанными эмоциями, флегматичным образом мыслей помогал советами в том, как оставаться равнодушным, невзирая на все бедствия событий прошлого и настоящего. В основном из такого обмена понятиями и состояло наше общение, за исключением моих выпадов на несколько месяцев, когда мне доводилось уходить вглубь себя, не подавая никаких признаков жизни. Верно, из-за этого я оставлял внушительные зазоры в хронологии его течения обстоятельств. Теперь же он трепетно делился рассказами, будучи непосредственным свидетелем инцидентов, протекающих в стенах особняка. О безгранично добродушном мистере Реденвольде, с гостеприимством принявшем его в свое пристанище, о таинственных посетителях, о казусных моментах на дежурстве, закрытых собраниях в чайной и неизменных сложностях жизни человека с плохой репутацией, постоянно приписываемой ему как сыну своих родителей. В ходе беседы с ним не раз эпизодически освещалась часть его жизни, как-то тесно переплетающейся с отцом и матерью. Те в ранние годы славились дурной репутацией. По той причине условно каждое его взаимодействие с обществом не проходило без пересечений на одной прямой упреков и напоминаний об этом. Все, что люди в личной системе мышления старались ему приписать, совсем не было похоже на него и не подходило ему. Наверное, он единственный встретившийся мне человек без предрассудков, ксенофобии3, присущей в той или иной степени всем людям, с которыми мне доводилось встречаться. Но вместо того чтобы брать в расчет гуманность его нравственных устоев, люди предпочтительно думали о нем сквозь призму прошлого его родителей. Почему люди стремились именно к этой части его жизненных обстоятельств и причастных к ней людей, по-прежнему неясно нам обоим. Слушая его рассказы, мое отчаяние к людям достигло немыслимых пределов.

Сильно не концентрируясь на житейских проблемах, он потребовал от меня объяснения за долгосрочную пропажу. Скрывать было нечего. Я поделился мыслями, накопившимися за последний год. В частности, конечно, это были гнетущие разум раздумья о дальнейших целях на жизнь и то, насколько обременительными могут оказаться подобные мысли, по крайней мере, для меня. Это не ощущалось как созревшее целиком и полностью умозаключение, скорее, наоборот, как нечто заставляющее говорить обрывисто и приводящее в легкий тремор, наверное, не пробил тот заветный час, чтобы я сумел делиться подобными вещами без особого труда, но хотя бы попытаться стоило. Потому я рассказал все, что собирался предать огласке, при себе оставил то, чем делиться не намеревался. На этом и подошли к концу наши обменные данные. Стрелка часов, перевалившая за полночь, только закрепила это предположение. Следом от него поступила сердечная просьба остаться в особняке. Я с удовольствием готов был продлить эти мгновения до самого утра, когда-то давно именно так и было. Вспомнились те многочисленные разы мелких услуг, которые он оказывал мне еще в пору совместной учебы в гимназии. На меня нахлынула тоска по минувшим годам. Я окинул взглядом окно, по которому непрерывно и тяжело хлестал дождь. Оставалось только с благодарностью принять его предложение, на что тот расплылся в довольной улыбке.

Погасло тусклое свечение, висящее над холлом. Дэвон затворил все двери на ключ. В потемках я проследовал за героем сегодняшнего вечера. Слепые скитания куда-то вверх по лестнице привели меня в комнату, в которой сама судьба велела отбыть остаток сегодняшнего дня. Она располагалась этажом выше чайной, минуя небольшое количество шагов по протяженности коридора. Комната отличалась от общего убранства особняка отсутствием изобилия предметов декора. Опустошенная минималистичная атмосфера не угнетала разум и зрение. В ней было только все необходимое: кровать, заправленная свежим постельным комплектом, прикроватная тумбочка и небольшой шкаф, рассчитанный на скудный гардероб гостя. Выпитый напиток бодрости, употребляемый на постоянной основе, уже достаточно сильно отдалился от сути своего названия и наверняка не препятствовал сонливости. Потому я без промедления расположился на кровати, круго́м воцарилась тишина, изредка правая сторона комнаты давала о себе знать посвистывающим ветерком. Прорывающиеся потоки воздуха сквозь тесную прощелину закрытого окна отводили меня от своих же мыслей и все глубже тонкой дремотой погружали в царство Морфея.

Я проспал около пяти-шести часов глубокого сна и проснулся, на свое удивление, раньше обычного. Рассредоточенные сонные глаза двигались сами по себе, рефлекторно окидывая апартаменты, открывающиеся взору. Высокие потолки, незнакомые атрибуты, фреска, висящая на противоположной стене, показались далекими от тех, что я привык видеть каждый день. Непривычная обстановка заставила протрезветь. Наплыли события вчерашнего вечера, и в сознании фрагментарно прояснилось мое местонахождение. Каких усилий, хотя, вернее будет сказать, насилий над собственным духом требовалось мне, чтобы оторваться от райского ложа в лице кроватной койки. Именно таким воспринимал его мой затуманенный, истосковавшийся по простому человеческому отдыху разум. Покачиваясь от головокружения, без которого сложно представить мое пробуждение, я кое-как собрался с мыслями, вещами и поспешил отправиться на поиски Дэвона. Все эти спонтанные встречи, конечно, недурственно, однако меня также не покидала мысль, что задерживаться в городе более я не могу. В голове прокручивалось напоминание о том, как я оказался здесь.

Мое пребывание в этом совсем маленьком городе делалось беспричинным. Я примчался на быстром поезде до ближайшей станции, преследуя непонятные мне цели, исходящие из каких-то подсознательных соображений, за которыми, на свою беду, я не мог уследить. Почему-то единственное решение, которое я принял за считаные минуты, – это покинуть город, до конца не понимая почему. Я бежал сломя голову в спешке приобрести билет на последний рейс. Во всяком случае, я был уверен в том, что меня ожидает, оно явно не перевесит нетерпимость, в голове усиливающаяся при нахождении в том месте, от которого я бегу всякий раз любыми возможными путями. В то же время поездка на поезде дарила чувство облегчение, пускай и какого-то мнительного и ненастоящего, но хотя бы намек на это придавали новые незнакомые пейзажи, открывающиеся из окон купе. Далеко не в первый раз мне приходится поддаваться инстинктивным порывам самовыживания или чего-нибудь еще из-за того, что мне кажется, что я не там, где мне следует находиться, а в совершенно ином времени и ином месте. Что уж говорить про людей, на этот аспект собственной жизни я давно перестал питать какие-либо мнительные, положительные надежды. Хотя в конечном счете бегство от людей, мест и обстоятельств – святое трио, в заключении которого я продолжаю находиться – лишь сильнее укрепляет веру в осязаемость всех перечисляемых неприятностей. Угол моего зрения не переменится на все триста шестьдесят градусов, ровно как и элементы картины, формировавшие мое мировоззрение годами, не переменятся за мгновенье. Так далеко от самого себя еще не удавалось скрыться ни одному живому человеку. В конце концов, когда садится солнце и моя плоть возвращается под кровлю, в четырех стенах меня встречает не кто иной, как я настоящий. Все же от собственной истинной человеческой сути явно не удастся избавиться до истечения последних минут жизни. Следовало ли ради этого бежать так усердно?

Незаурядный монолог с утра пораньше – не самое беззаботное начало дня. Не было смысла задерживаться. Быстрые взгляды по холлу в надежде обнаружить светловолосую макушку на горизонте не увенчались успехом. Особняк с утра не подавал никаких признаков жизни. Я предположил, что все покоятся в сладком сне, и устремился следом вниз по лестнице, направляясь к главному входу. Меня остановил усиливающийся по мере приближения грохот с верхнего этажа.

– Постой, Ливеон!

Побег прервался в одночасье. Забавная картина предстала передо мной, когда от запыхавшегося сонного юноши в дезабилье, со взъерошенными волосами проследовала просьба, существенно изменившая мои планы на ближайшее время.

– Кому-то даже сквозь сон интуиция не изменяет, – такое примечание от меня ему явно пришлось не по вкусу.

– Нет, ты не меняешься. Хватит появляться, а потом исчезать из моей жизни словно призрак. Я к тебе с делом, а ты… – проговорил старший, держась одной рукой за перила верхнего этажа. В его лице читалась озлобленность, вызванная моим предсказуемым поведением и, как следствие, его специфичным видом с утра пораньше. Я терпеливо остался еще на часок-второй, возвращаясь ко всему дружелюбию и гостеприимству, с которыми он меня встретил.

Лучи утреннего солнца проламывались сквозь сводчатые окна и светили прямо в лицо. После вчерашней непогоды было довольно приятно ощущать обжигающие потоки солнечного излучения на чувствительной коже. Я сидел, прикрыв глаза, предвкушая, пока мой товарищ выполнит свою утреннюю рутину и внесет разъяснения за принудительную задержку. Откуда-то доносились звуки струящейся воды. Завершив все необходимые обязательства, показался Дэвон – уже с аккуратно уложенными волосами. Впрочем, совсем другая картина.

– Вчера болтали без умолку, а главного сказать не удосужился, – начал старший, параллельно поправляя манжет в спешке натянутой толстовки теплого кофейного цвета.

– Перейду сразу к сути. У меня возникли безотлагательные дела. В сущности, меня не должно́ было быть здесь еще неделю тому назад, но мне так и не удалось выделить время отсутствия на работе. Ко всему прочему, до крайности не хочу утруждать Реденвольда поисками нового работника. Вновь буду нагнетать своими проблемами больше обычного. А твое внезапное появление не кажется таким случайным, – последнее он произнес немного тише, с ноткой отчаяния.

Картина начала проясняться. В рассматриваемый период мой друг терпел необходимость в замене на пору отсутствия в чайной. Несложно догадаться после событий минувшего, какое альтернативное решение проблемы он преследовал. Дэвон питал надежды на более-менее удовлетворительную кандидатуру нового работника, что сидел в паре метров от него, еще не подозревая, во что втянулся. Я понятия не имел, сколько времени займут его дела и как долго мне придется ждать возвращения товарища. Но справедливости ради – я был просто обязан согласиться, так как не стремился подводить его доверие, потому принял предложение без раздумий.

– Хочешь сказать, тебе снова придется учить меня тем мимическим упражнением, которые ты называешь улыбкой? Так ведь встречают клиентов? – Для него мой скорее риторический и утрированный вопрос, очевидно, звучал как согласие. Камень, отяжеляющий ношу юнца, спал с души, лицо засияло улыбкой.

Первую половину этого же дня Дэвон уделил моему просвещению в специфику традиций, которые укоренились в каждом жителе особняка. Он объяснял и показывал все необходимое на собственном примере. Уроки актерского мастерства старшего увенчались его приступом смеха от моих попыток выглядеть дружелюбно, так или иначе остальная часть была достаточно легка и понятна, так что я быстро влился в общую атмосферу работы. Дэвон бесконечно был рад, что ему подвернулась такая удача – встретить меня тем судьбоносным вечером. На оживленной ноте хохота и смеха наши дороги разошлись. Мой товарищ отбыл к пункту назначения, так что по завершении дня особняк уже пустовал без моего приятеля.

Прошло около недели с тех пор, как я начал вести отчет рабочих дней в Мétamorphose – с того самого дня, когда всю эту неопределенность прервал буйный ветер перемен. Город погодой не радовал. Уже четверо суток подряд – безостановочный мрак с раннего утра и до позднего вечера. В такие дни, в частности, чайную Реденвольда радовала клиентура. Прохожие редко отказывались от возможности зайти, по-своему утеплиться и утешиться чашкой горячего. За короткий срок у меня успело сформироваться определенное мнение об этой, казалось бы, тусклой обители. Невзирая на то, что время моего нахождения здесь было весьма скромным. Métamorphose становилось укрытием от банального холода до бегства от реалий прошлого. В моем нередком случае оба варианта имели отношение к действительности. Люди чаще приходили в зной и непогоду. Для таких путников двери в чайную были всегда открыты. А в обычные ясные дни, коих бывало в городе хоть и не так много, к Реденвольду наведывались такие же высокие ценители чайного искусства, собственно, как и сам хозяин особняка. Вместе они говорили о старом, поднимали темы, которые могли быть обговорены только в стенах заведения, или просто упорядочивали дух и мысли.

Все, что связано с особняком, загадочными посетителями чайной, как-то тесно переплетающимися с историей хозяина сего пристанища, было покрыто таинственной неизведанностью. Я понимал это с каждым прожитым днем в пространстве старого, но крепкого сооружения. И все же во всем этом я находил нечто прекрасное. От кровли, под которой делалось наше общее нахождение, веяло благоговением. Каждый кубический метр пространства был преисполнен святым трепетом, весомостью, проникнувшимися этим прозаичным местом. Чайная, которой заведовал Реденвольд, находилась в холле особняка дворцового типа, потому без преувеличений обескураживала архитектурой. Métamorphose отличалось не просто элитарной атмосферой. В нем, скорее, присутствовало веяние гостеприимства. Думаю, не последнюю роль в этом сыграло убранство чайной ничем примечательным, не отличающимся от общих декораторских решений особняка, оно же одновременно располагало посетителей к чувству, что они невольно стали гостями в кровле Реденвольда. Только прилавок для продажи, разделяющий пространство на необходимые зоны в таких заведениях, относили к большей деловитости. Здесь же бесценная коллекция, вобравшая в себя все богатство и разнообразие священных напитков. Многолетние прессованные круги «Пуэра», «Да Хун Пао» большого и среднего огня, титулованный золотой чай «Дянь Хун», не менее элитный – «Габа Алишань». Все знаменитые сорта находились на полках специального назначения с индивидуальным отсечением для каждого из них. Не меньше впечатляло разнообразие чайных атрибутов, выполненных из самых различных материалов. Глиняные пиалы, фарфоровые сервизы, стеклянные сосуды, также приспособления из чистого дерева. Предназначение большинства мне до сих пор неизвестно. Однако ясно одно: это настоящий опиум для любителей проведения чайных церемоний.

Вторник того вечера мне довелось пробыть в компании лучащегося светом центральной люстры холла в дополнение к язычкам пламени, исходящим из свечек, установленных на изящных бронзовых рожках по всему помещению. На рабочем письменном столе Реденвольда лежали некоторые бумаги не понятного мне предназначения ввиду неосведомленности изложенного на них. С ними соседствовала кружка, на дне которой виднелся недопитый чай, сервированный в чашке глубокого изумрудного цвета, с золотистой ложкой на блюдечке. Все эти атрибуты намекали на отсутствие хозяина в особняке. Утром того дня я засвидетельствовал Реденвольда, в спешке накидывающего черное пальто на широкие плечи. Очевидно, намереваясь уходить, предварительно осведомив об этом Дэвона.

С хозяином дома наши пути пересеклись часам к девяти. После того как мой друг заботливо замолвил за меня словечко перед отъездом. Возвращение господина оставалось незамеченным ровно до тех пор, пока я не обнаружил зажженный камин в холле, хотя совсем не различил силуэт, восседающий за спинкой массивного кресла насыщенного красного цвета. Все это время он был неподвижен. Вскоре я понял, что причина, возможно, таится в весьма занимательной книге в руках господина, пока гадал, откуда доносится шелест листов. Всей этой системой чайных потребителей заведовал Винфрид Реденвольд. Мужчина лет семидесяти, хотя внешние характеристики едва ли выдавали в нем старика. По наружности это был типичный аристократ: среднего роста, с проседью в волосах, в опрятном черном костюме. При первой же встрече мое внимание привлек костыль с серебряной рукояткой, выполненной в символичной форме дракона, опертый на подлокотник мебели, вероятнее, выполняющий декоративное предназначение. Такая специфика его амплуа запомнилась мне больше всего.

– Слышал, ты теперь будешь нести ношу нашего работника, – произнес Винфрид немного осипшим голосом, – тогда пусть это будет не безвозмездно, если некуда податься, можешь остаться здесь, – продолжал старик.

В момент своего речитатива он уже отвлекся от занимательного поглощения букв и смотрел перед собой. Устремив взгляд на разгорающиеся дрова с летящими искрами вверх, я всерьез задумался над неожиданным предложением. Иногда я знал, что такое славное понятие, как дом, для меня не таит в себе смысла больше, чем совокупность из трех букв. Как и не знал места, где я по-настоящему чувствовал себя в полном душевном здравии. Истина была ясна с самого начала, но признание дается особенно трудно. В конце концов, что мне, потерявшемуся в себе самом человеку, оставалось попробовать такую перемену обыденности. Я продолжал надеяться, что хотя бы на этот раз не окажусь в числе «сокрушенных» тоской и печалью. От меня послышался слегка запоздалый ответ признательности, пока я перебирал в голове наплывающие помыслы. Слова, сказанные с их полным осмыслением, порой так немногословны и кротки. Говоря о вещах, в которые поистине веришь и понимаешь, невозможно вызвать и капли сомнения в своих убеждениях. После моего согласия он чутко повернулся лицом и одарил улыбкой, слегка прищуриваясь и от этого оголяя небольшие морщины вокруг глаз. В этом мягком профиле было столько доброты, сколько нельзя было встретить за пределами возведенного сооружения, к которому я успел приобщиться.

Находясь на протяжении несколько часов у камина, наблюдая за огненными язычками, съедающими дрова, господин осведомил меня немного о себе. Невозможно было скрыть интереса к судьбе кровли хозяина, нынче известной как Métamorphose. Из моих ожиданий более-менее оптимистичного повествования проследовали рассказы о несложившейся жизни Винфрида, что приоткрыла для старика другие прелести человеческого бытия. Наверно, человек создан, чтобы потреблять и отдавать, если в круговороте подобного рода нуждается даже такая самодостаточная личность, как Реденвольд. Не имея собственной семьи, Винфрид все еще чувствовал потребность в том, чтобы поделиться с кем-то теплотой и заботой. Иначе он считал, что его жизнь не возымеет никакого смысла. Возможно, его опасения претендовали на существование, пока он не решил скрасить свое одиночество обоснованием места, куда может прийти каждый отчаявшийся. Занявшийся реализацией на первом этаже особняка господин нанял персонал из двух человек, сильно не концентрируясь на профессионализме. Напротив, он находил это местами любопытным и интересным – наблюдать за неопытностью юнцов. Постоянно повторяя, что в них есть то, чего он сам лишен. С первых дней Métamorphose являлось не более чем поприщем для встречи друзей и знакомых господина еще с поры совместной службы. Несмотря на первоначальную узкую направленность заведения, конечно, не проходили мимо и обычные посетители. С тех самых пор границы Métamorphose расширялись и приняли тот завершенный вид, который я застал в настоящее время. Все-таки самый качественный ассортимент чая можно было найти только в частном заведении Реденвольда, что неудивительно для человека с хорошо налаженными связями и поставкой сортов прямиком из чайных провинций. Реденвольд счел это больше намеком на тропу, по которой он должен покорно следовать. С тех самых пор объектом сублимации всего добродушия этого старика оказывались случайно заявленные визитеры поместья. После слов Реденвольда я понял, при каких обстоятельствах Дэвон оставался здесь столь продолжительное время.

Звук колокольчиков, висящих над дверью, осведомил нас о новом посетителе. Диалог с Реденвольдом прервала особа, вопросительно взглянувшая в нашу сторону. Девушка лет шестнадцати стояла у дверного проема – с длинными, почти по колено, темными волосами. Одета она была в нечто строгое. Пиджак из синего бархата, белая рубашка, небрежно завязанный галстук. Регламентированный внешний вид больше напоминал учебную форму, помимо этого она держала в правой руке спортивную черную сумку среднего размера.

– С возвращением, Агнесс! – воскликнул старик. – Как прошел турнир по фехтованию? – поспешил осведомиться Реденвольд, немного вздрагивая от неожиданности.

– Второе место, – пройдя пару нерасторопных шагов до барной стойки, разочарованно произнесла девушка, уткнувшись головой в столешницу.

– Не отчаивайся, в следующий раз обязательно, – послышались приободряющие слова поддержки в адрес юной фехтовальщицы.

Я не мог не отметить очевидную специфичность такого вида занятия, что Реденвольд объяснил тем, что с раннего детства просвещал ее в искусстве владения ручным холодным оружием, и, судя по всему, ученица преуспела в бесчисленных тренировках.

Винфрид представил мне свою двоюродную племянницу. Ее звали Агнесс Ривера. Меня это сильно удивило. Ведь Реденвольд о своей семье не больно распространялся, да и вообще педалировал ее отсутствие. Тем не менее родственная единица в лице Агнесс все же заставила меня порадоваться за старика. События складывались не так плачевно для меня, в том числе как минимум сократившиеся часы работы приводили в неподдельное ликование. Ведь теперь Агнесс делила со мной вакантное место в чайной. Соответственно, мое свободное, все такое же ценное время немного обогатилось в запасах часов и минут.

С того момента, можно сказать, я уже не был равнодушен к этому месту. Все прозвучавшее из уст Винфрида произвело глубочайшее впечатление на меня. Теперь я стал частью истории, творящейся в стенах Métamorphose, и идеологии Реденвольда и еще больше сроднился с новым местом. Комната, служившая обителью, в которой заканчивался каждый день, все так же немного одинокая, ничем не отличалась от той, в которую я въехал несколько дней назад. Хотя все-таки одно исключение достаточно сильно переменило прежний заброшенный облик комнаты. Единственное уцелевшее утешение в круговороте минувших времен – это несколько исписанных холстов и прилегающие к ним инструменты для творчества, способные сделать существование принадлежащей мне действительности менее одиноким. Это был своего рода сборник собственных произведений живописи, на которых изображены самые различные моменты из жизни, отражающиеся в разбитых осколках зеркала, что в общей сложности сформировало мое единое видение на мир. Холст появился в моей жизни с того самого момента, когда я понял, что имеется потенциальная вероятность выражать себя кистью и красками. Такая возможность казалась мне спасением, рукой помощи, протягиваемой мне, бесконечно проваливающемуся в бездонную про́пасть. Как в те моменты, когда я оставался один на один со своим одиночеством, и не всегда это плохо, порой это до такой степени прекрасно, что вызывает у меня непреодолимое желание поделиться этим глубоким чувством. Различные техники, переливы цветов, а порой и вовсе сочетание лессировочной и мазковой техники с плоскими фигурами давали полную свободу в передаче идеи. Несомненно, экспериментирование в таких делах доставляло мне наибольшее удовольствие, а вместе с тем и радость от получившихся по завершении процесса атипичных оптических эффектов. Вне зависимости от того, что я испытывал, будь то внезапно снизошедшее вдохновение высокого чувства или глубокое отчаяние, я всегда стремился поделиться этим ощущением. Тот я, что читался между штрихами на холсте, был настоящим и далеким от того, кто предстает перед людьми. В своих работах я обретал настоящую, подлинную свободу. Не меньше меня привлекала мысль, вернее будет сказать, именно она укрепила мою веру, что заниматься мне следует не чем иным, как искусством, когда понял я одну вещь – даже такое, казалось бы, безнадежное чувство, как печаль и горе, наделяется в искусстве чрезвычайной силой и способно вызвать в людях прекрасные чувства. Боль – это всегда награда, ею всего лишь нужно научиться пользоваться, и великие мастера своего искусства наверняка овладели этим навыком. Страдания таких выдающихся художников, как Винсент Ван Гог и Эдвард Мунк, теперь висят в галереях и вызывают в каждом зрителе восторг и восхищение. Ведь когда-то Ван Гог, будучи абсолютно одиноким в своем видении, неистово страдал от непонимания и отвержения своего искусства. Эдвард Мунк, с ранних лет столкнувшись лицом к лицу с ликом смерти, страданиями и болезнями, не имея ни капли сомнения, что в жизни человек обречен только на печаль и страдания, черпал свое вдохновение для самых известных на сегодняшний день полотен. Вспоминаются некогда сказанные слова Зигмунда Фрейда: «Невыраженные эмоции никогда не умрут. Они похоронены заживо и позже появятся в более уродливых отношениях». Потому всегда есть выбор между тем, чтобы выражать эти эмоции посредством самого верного способа – искусства, превращая в нечто прекрасное. С тех пор моя мечта стать непревзойденным художником и обрести высшую награду всякого созидания – это понимание и признание в глазах людей. Однако мой луч света светил недолго. Сложно было заниматься страстным увлечением, когда ко всему тому, что я делал, чувствовалось отношение невежественности предмета моего искусства. Хотя это, возможно, и вдохновляло меня, это же и препятствовало творению. Минуя некоторое время, возникло непреодолимое чувство необходимого тотального абстрагирования от окружающих меня дел, забот и мыслей. Если быть точным, такое пристрастие начало всплывать наружу после того, как я избавился от угнетенного состояния, в условиях которого я проживал раньше, хоть и не осознавал это до последнего. Теперь я чаще оставался наедине, нередко размышлял о себе и понемногу начал знакомство с тем, кто смотрел на меня из зеркала. Свои попытки на холсте я всегда завешивал белой простыней, чтобы кто-то, проходя мимо, невзначай не увидел мои скромные попытки занятия, в которые я никого не посвящал, и не дай бог мысленно не принялся бы оценивать авторскую работу. Я был слишком самокритичен для этого и думал, что абсолютно каждый придерживается такого же мнения. Я был уверен, что за подобное я подвергнусь мгновенной критике и насмешке.

Досуговый день, совсем неожиданно отсроченный Реденвольдом, я наивно планировал посвятить восполнению неудовлетворяющей сумме часов покоя и сна до обеденного времени, но у судьбы были явно другие планы на этот редкостный случай. Какое объяснение придумать за игнорирование настоятельных звонков лечащего врача? Действительно, было крайне утомительно излагаться насчет собственного самочувствия за последнюю пару суток. Необходимость объясниться перед тем, кто печется о здоровье пациента больше него самого, вынуждает набраться смелости и повторно наведаться с визитом к специалисту. Не привести ли в оправдание истинную причину? Я так и решил сделать. Нехотя натянул на себя то, что висело на тыльной стороне шкафа. Приспущенные волосы перед глазами часто выполняют чуть ли не «главенствующую» роль в моем амплуа, скрывая обзор на уставший и уж слишком опечаленный, по мнению остальных, взгляд. А держать веки в напряжении, ограничиваясь оттого, чтобы их опустить, требовало неразумных расходов из скромного запаса энергии. Засунув руки в карманы, не поднимая опущенный взор, глядя только на мокрый асфальт, поникший силуэт в темном одеянии, выдавая всем своим видом отчуждение, слонялся по городу. Немного содрогаясь от утренней прохлады, проходя сквозь холодную морось, я добрел до лечебного учреждения.

Мужчина в белом халате всегда приветлив, а меловый кабинет в очередной раз слишком сильно угнетает зрение. Не единожды ловлю себя на мысли, что когда-нибудь обязательно прокомментирую свое недовольство насчет интерьерного решения. Я отдал бы предпочтение более теплым тонам. Наверное, это больше соответствует общей цели проведения терапии. Почему прием пациентов должен обстоять именно в такой напряженной обстановке, от которой становится по-особенному дискомфортно? Дискуссию в голове, что могла бы длиться вечно, прерывает мужчина напротив:

– Ну, рассказывай, как изменилось твое самочувствие за последние дни. Хотя ты и отказывался осведомлять меня об этом по телефону, так и быть – прощаю тебе несоблюдение этой формальности.

Мое расположение в кабинете было предопределено заранее подготовленным стулом. Без замедлений я устроился на свободной мебели, слегка поджав ноги.

– В целом неплохо, – начал я, одновременно принимаясь теребить браслет на левом запястье, расчесывая им кожу до красных пятен.

– Вижу, у тебя есть плохая привычка, – проговаривает мужчина и подмечает любопытную деталь напротив, кивая на руки с выступающей кровью на запястье.

Я лишь нервно ухмыльнулся и испытал попытку сублимации внимания на чем-нибудь другом. Прозрачный стакан с водой, любезно предложенный врачом, – первое, что попадается на глаза. Маленькие глотки жидкости с трудом преодолевают пределы гортани из-за настойчивого кома, стоящего ребром в горле. В попытках разговорить молчаливого клиента клиники специалист приступил к прямым вопросам в жанре «насколько хорошо я справился с порученными заданиями, выполнение которых играет не последнюю роль в успешности проведения терапии». Для себя я знал, что все те прописанные мне действия не сильно отражаются на самочувствии, так что иногда я вполне мог безответственно пренебречь их выполнением. Из отрицательной части повествования я все-таки выделил накопившиеся жалобы, препятствующие безмятежному сну, дневному бодрствованию, и прочую нежелательную симптоматику, идущую рука об руку с моими ментальными нарушениями. Однако где-то глубинно, подсознательно отголоски совести твердили мне озвучить хоть какие-то положительные изменения, дабы не обесценивать труд специалиста, щедро инвестирующего свои старания в мое бренное существование.

Не без труда приходилось изображать человека, не обремененного гнетом нужды в умиротворении духа. Мужчина в халате, откликаясь на поступающие от меня показания, достал блокнот с ручкой, поправил очки на кончике носа, немного скидывая бровь, обращая все свое внимание на каждое слово из моих уст, принялся выписывать ключевые моменты из повествования и когнитивных признаков. В общей сложности кардинальных изменений не наблюдалось, однако это в принудительном порядке обязало психотерапевта прописать более действенные, но все такие же ненавистные мне пилюли желтого цвета, полукруглой формы, ссылаясь на необходимые меры. Могло это означать только одно: мои лживые изречения прозвучали недостаточно внушительно для проницательной зоркости профессионала. Также подозреваю, что моя очевидная непунктуальность смутила его не меньше и привела в неподдельную настороженность. Как минимум это подразумевали расписанные наставления на оторванном из блокнота клочке бумаги.

– Ливеон, – томно вздыхает мужчина напротив и делает паузу. – Ты должен быть предельно внимателен и о малейших изменениях в строгом порядке необходимо осведомить меня. Никто не знает, как поведут себя участки головного мозга, отвечающие за обмен нейромедиаторов,4 – предупреждающе послышалось из уст специалиста.

Невзирая на чрезмерную рассеянность, не оставалось ничего, кроме как снабдить меня многочисленными напутствиями с надеждой на простое везение. Без преувеличений я старался пропустить каждое слово сквозь себя, но из-за недельного недосыпа в восприятии новой информации испытывал очевидные трудности, так что я запомнил далеко не все, что входило в его нотации. Со специалистом я не прощался все потому, что в процессе часовой беседы мы сошлись на том, что пропадать я больше не вздумаю, а насколько правдивым было это утверждение из моих уст, известно мне одному.