Читать книгу Проклятый идеал - Mary Solitaire - Страница 3

Господин Реденвольд изредка, но в обязательном порядке наведывался в чайную, опасаясь окончательного разгрома собственности. К девяти часам утра он уже дожидался взбитого исключительно бамбуковым венчиком порошкообразного зеленого чая за небольшой столешницей у камина. Это любимое место господина, где сподручнее дотягиваться до книг на полке домашней библиотеки. Истрепанные тома поэтов двухсотлетней давности, ветхие корешки сакральных трудов монахов и философов. Сборник лучших произведений, по личному мнению Реденвольда. Еще одно приятное из доступных привилегий для посетителей – возможность оценить литературное богатство владельца заведения. На некоторых листах плотной бумаги случалось даже встретить личные заметки Винфрида, что было достаточно неожиданно при чтении и немного забавным образом относило к ощущению, сродни тому, когда заимствуешь у друга книгу почитать на досуге. В славном мире чайной Реденвольда все шло своим чередом. Беспрерывный круговорот изготовления напитка бодрости, механизм работал, не зная неисправностей. В то время как, переступая порог темной комнаты, все ближе и явственнее становилось подтверждение осязаемости мученика, о котором, как мне чудилось, знал только я сам. Мне все еще следовало разобраться в самом корне возникновения страха, что внушает мне возвращение в это довлеющее со всех сторон пространство.

За несколько часов до отхода ко сну как единственному свободному промежутку времени в дневном расписании я неизменно посвящал полотну, стоя́щему здесь этажом выше в ожидании, когда автор сего произведения наведается, прикоснется к нему, посвятит себя целиком и полностью холсту, лежащей около палитре масляных красок и придумает какое-нибудь новое художественное решение. Механика созидания по собственным подсчетам должна была уже давно завершиться, но я не смог. Подведенное в очередной раз собственное доверие ударяло по душевному равновесию больнее всего. Так и не закончив работу над живописью из-за сильного головокружения и тошноты, все так же обремененный не соответствующим реальности амбициям и требованиям к себе, c чувством полной ничтожности своего существования я улегся в постель. Мысли об этом сотрясали тело и рассудок, проявлявшиеся в состоянии покоя как чувство внутреннего тремора. Часто ко мне приходили мысли о вероятном землетрясении. Чему, собственно, я и приписывал появляющееся ощущение, но позже миф развеял себя внезапным пониманием того, что каждый раз, принимая горизонтальное положение, эмоциональная недоговоренность таким способом устремлялась наружу.

Забыв счет шагающей стрелки циферблата, попытки уснуть увенчались благополучно. То, что ждало меня там, куда я отправился, было своего рода трансцендентальным5 значением. Сонное виде́ние и изумление, испытываемое от него, – роковое явление действительности. Во сне я оказался напротив дверного проема в окружении белого, чужого мне пространства. Полагаясь на думы и ощущения из сновидения, готов заверить, что эта дверь и комната, в которую она вела, представляли для меня особую, не сравнимую ни с чем степень важности. Дверь истины распахнулась прямо напротив. Действуя по наитию, я перешагнул порог комнаты, после чего устремился вглубь помещения. Преследуя сознательную цель преодолеть расстояние до противоположного конца комнаты, где пространство из четырех стен венчалось еще одной дверью. Именно там начиналось нечто новое, сакральное, я жаждал попасть туда не раз и не два, эти попытки исчислялись сотнями. Предназначение двери, являющей собой выход или врата в очередное начало конца, до сих пор не известно. Как и то, куда могло привести это место. Не пройдя и половины комнаты, стены по правую и левую руку пространства начали прорастать колючими лозами вдоль и поперек. Ограждая мне проход и возможность перемещаться по ней. Древесина обвила мои ноги и хотела увлечь за собой. Однако мне удалось освободиться раньше, чем это успело случиться, своевременно вернувшись в исходное положение. Облокоченный на стенку коридора, я скатился на пол. Совершенно невозможно было вынести еще одну из сотни попыток преодолеть препятствие, возникающее в испытательной комнате. Мысли, с которыми я начинал это сражение, не были верны с самого начала. На глаза подступили слезы. Это не было неосознанно или то, что я не мог контролировать, просто на этот раз я разрешил это себе сам. Для меня слезы в таком ущербном состоянии означали разве что следование ложным убеждением, как причина, по которой я беспомощно могу только лить слезы, это была непозволительная роскошь. Однако про себя я понимал, если бы допускал подобную вольность раньше и сумел бы вовремя трезво взглянуть на свои возможности, сейчас на мою долю, вероятно, могло не прийти осознание полного отсутствия каких-либо сил продолжать это скитание, рискуя тем, чтобы опустить руки и никогда больше не вздумать их поднимать.

В таком жалком виде с застывшим взглядом на мне повис силуэт, возникший будто из ниоткуда. Я перевел на него свои заплаканные глаза. Незнакомец, стоявший по левую сторону от меня, чуть дальше, на расстоянии примерно трех метров, переменил мое расположение духа в мгновенье ока. Человек, которого я увидел, то, что он являл собой, – это мимическое выражение: твердое, уверенное, не обремененное никакими трудностями лицо человека, который, пройдя через все потемки, теперь мог вот так, с ноткой чувства собственного превосходства, смотреть на мир, а прямо сейчас на меня. Он поведал мне о собственных стремлениях. Напомнил о цели стать таким же человеком, как и тот, что стоял в паре метров от меня, и ухмылялся. Вера в самоцель возвратилась с небывалой скоростью, сопряженная с еще большим энтузиазмом. Теперь с полной решимостью вновь я отворил дверь. Она по-прежнему была окутана колючими лозами. Однако на сей раз я нашел способ вернуть комнату в первоначальное положение, и, на свое везение, мне удалось это сделать.

А что было после еще одного испытания? Возможно, дальнейший ход действительности, я не припомню. На такой неразгаданной ноте сон оборвался. Главное было во всем этом мысленном эксперименте вовсе не преодоление всех встречающихся преград, а изменившийся подход к ним и их решение. Такой урок был мне уготовлен, как любит выражаться мой врач, в фазе быстрого сна. Наутро я все еще не мог перестать думать об инциденте из сновидения. Меня не покидало чувство, что это нечто большее, чем простая фантасмагория, и сыграет далеко не последнюю роль в моей жизни.

По завершении световой половины дня я возвращался в спальню. По пути немного поменяв координацию, зашел в ванную, чтобы в сотый раз за день помыть руки, которые уже были истерзаны этими махинациями. Сухие, бледные, точно потрескавшаяся глина, сквозь которые сочились капли крови, напоминающие утреннюю росу. Пропуская усредненную температуру воды через худые пальцы, я принялся тщательно растирать струи теплой жидкости по коже, словно пытаясь отмыть что-то до чрезвычайности омерзительное, скверное и отравительное. От таких напористых движений незажившие раны неприятно пощипывали. Мечущиеся очи остановились на потрясенных глазах, на бледном, исхудавшем как смерть отражении. Обличительный облик которого привел меня в неподдельное чувство тревоги – до тех пор, пока я не понял, что обладателем этакой конфигурации являлся не кто иной, как я сам. Мое недоумение растолковало зеркало, висящее напротив, и ко мне пришло неутешительное осознание, что пугаться в такой ситуации следует только себя. Стоило ли удивляться, недоумевая хлопать глазами, разводить руками оттого, насколько исказилось мое лицо за последние несколько дней? Вовсе нет, оно всего лишь приобрело все еще более явственные черты моей изученности. Дрожащие губы, лопнувшие капилляры вокруг глаз, образующие небольшую россыпь с обеих сторон. От увиденного в горле туго завязался ком. Отметив у себя в голове вновь пришедшее осознание, что такое созерцание требует явного завершения и желательно как можно скорее, ноги повлекли меня дальше по особняку, на сей раз до конечного пункта назначения. Каждый такой раз, мучительно возвращаясь в эти стены, я знал, что меня ожидает.

В очередной предписанный будний день я проводил свои попытки над живописью, стараясь кое-как изобразить задуманное – идеальную совокупность форм оттенков симметрии концепции, которую я хотел запечатлеть на этом полотне. На протяжении девяти календарных месяцев каждый день, берясь за кисть, становился напротив холста, надеясь, что в текущие дни найдется отражение моих стараний на полотне. Но вместо этого попытки лишь напоминали бесчисленные прошлые счетные созидательные рывки, провалы и неоправданные ожидания. Очередное напоминание о дальности и эфемерности этих мечтаний, то, к чему мне хочется прийти и как много предстоит сделать для этого.

Боже, куда бы я ни взглянул, куда бы ни потянулся с надеждой с малейшим намеком на жизнерадостность, – это был напрасный труд. От всей этой не интересующей меня материи веяло каким-то чувством непреодолимой тоски. Я не понимал: отчего? Было бы проще иметь представление о недуге, которым я болен, разобраться в болезни, заложившей свое семя далеко в прошлом и взрастившей плоды во мне настоящем. Отыскать ту глубокую мысль, засевшую в моей голове, угнездившись, разливающуюся по венам, смешавшись с кровью и оставаясь отравлять организм целиком своей токсичностью. Сложно было назвать шествия происходящего жизнью. Это была какая-то особая форма сосуществования в действительности. Эти не самые приятные, но неизбежные потоки мысли уже стали привычной, хоть и внеплановой частью распорядка дня, после которого я, как правило, уже смыкал глаза и погружался в царство Морфея. В единственное место, которому я был рад и в котором, кажется, мне были рады. Но сегодня их было слишком много, нынче пространство из четырех стен было теснее обычного, нахождение в нем делалось до боли невыносимым.

Я долго стоял напротив холста, не в силах провести кистью и сделать хотя бы один штрих на полотне. Меня охватил страх. Я тяжело дышал, у меня закружилась голова, и я сполз на корточки. К горлу подступил ком, я сидел, уставившись на пол еще несколько минут. Чувство это было ужасное. Позволить себе такую вольность – подобное не входило в мои планы. Я всеми фибрами отрицал принятие реальности, в которой терплю неудачу. Я надеялся, что осознание собственной беспомощности в настолько ярком проявлении обойдет меня стороной.

Пока я тонул в губительных размышлениях, в то же мгновение краем глаза в поле моего зрения оказался силуэт, показавшийся в коридоре. Если мне не изменяет рассудок, готов поклясться, что этот человек пристально наблюдал за мной. Я поднял глаза и собирался с мыслями, присутствие незнакомца вынудило меня вытереть подступившие слезы, чтобы не выглядеть так стыдливо в и без того нелепой ситуации. Я взялся за кисть якобы для продолжения работы над живописью, расположился спиной к призрачному силуэту в надежде скрыть обзор на полотно, а одновременно и на мое искривленное потрясением лицо. Терпеливо дождавшись удаляющихся шагов за спиной, я облегченно выдохнул, вернулся в комнату, волоча ватные ноги, и осознал то, что навсегда изменило мою жизнь – прежде я его видел. Странный, ничем не предусмотренный эпизод, разворачивающийся минутой ранее за порогом комнаты, выбил меня из колеи. Хотел я того или нет, но мне так и не удалось развидеть в нем индивидуума, что являлся мне в сонном виде́нии днями ранее. Все повторилось почти в точности так, как той ночью, я пережил и испытал все те эмоции и чувства снова, однако на сей раз уже в реальной жизни. Я остался сидеть в неподвижности, явно шокированный этой встречей.

Отработанные часы дались сегодня особенно трудно, все из-за охочих до разговора клиентов с таким безучастным и пассивным собеседником, как я. Будь на моем месте Дэвон, уровень диалога принял бы уже новый оборот, дойдя до тех подробностей, когда начинает казаться, что ближе этого случайного человека за барной стойкой никого нет. К счастью, шестая по счету история подошла к долгожданному концу, приведя меня в неистовое ликование. Однако следовало мне задержаться, как мой равнодушный настрой с нотками унылой безнадежности на лице не остался незамеченным.

Реденвольд, наблюдавший за всем этим со стороны, внезапно поинтересовался о моих впечатлениях от новой работы, предварительно сравнив меня с призраком, беспристрастным к жизни остальных. Стоило ли говорить о каких-то впечатлениях в принципе. Мне далеко не единожды приходится бросаться в бега за миром наивных эмоций, надеясь, что таким образом сумею понять истинную людскую природу, человеческую сущность и найду причину жить, но, как можно видеть, нашел я ее в совершенно другом. Для меня вся эта суета являлась не более чем простой отработкой за проживание. Возможно, Реденвольд счел мой метод объяснений слишком честным. Но именно так, не приукрашивая и не приуменьшая, я предпочитал растолковывать угол моих убеждений.

– Погоди еще немого, не слишком ли ты критичен для юнца, разве мы можем совсем не меняться, это же смешно. Так и ты, как все, кто останавливались в моем особняке, приобретешь для себя что-то новое, – обнадежил старший, улыбнувшись в завершение своего словесного изречения.

Я, правда, очень по-мальчишески наивно, но все же надеялся на это. Возможно, не будь тех последующих событий, я счел бы устно изложенную мысль Реденвольда простой фикцией, но это настрого не разрешали воспоследовавшие происшествия. В конце дня я вновь поднялся в свою комнату. Хотя работы было очень мало, но даже этого было достаточно, чтобы меня покинули последние силы. Из-за усталости я уже забыл события вчерашнего вечера.

Я не стал разъяснять подробности о посетителе у Реденвольда или Агнесс, поскольку не был уверен, что мне это не причудилось из-за недосыпания. По расписанию я взялся дорабатывать вчерашние недочеты своего рисунка, скинув скатерть, которой было завешано полотно, на сером скрипучем потертом паркете расположил весь инструментарий для работы: кисти, краски, баллончики. Предварительно я всегда обдумывал, что собираюсь изобразить, очерчивая макет на черновых вариантах. Так, мне казалось, меньше шансов для оплошностей.

– Прошу прощения! – кто-то окликнул меня сзади. – Могу я занять минутку вашего времени?

Разумеется, я не подал вида своему изумлению. Мои истинные эмоции в чьем-то присутствии никогда не отражались на лице, так что с этим проблем не было. Я ответил монотонно (с таким же безразличным лицом) утвердительное «да».

– Не хочу показаться навязчивым, – продолжил он, – вчера, осматривая это заведение, я ненароком стал свидетелем вашего творческого процесса, то, что я увидел, показалось мне любопытным. Если нет возражений, я хотел бы узнать больше о том, чем вы занимаетесь.

Из-за внезапного заявления я не мог думать о взвешивании всех «за» и «против» этой идеи. В тот момент мной двигал слепой интерес. Ко всему прочему, не могу отрицать, что мой собственный энтузиазм в состоянии перевесить проявление его любопытства, и это было совсем очевидно как минимум потому, что все сказанное им было произнесено с предельной невозмутимостью, уверенностью, что он уже заставил меня считать себя обязанным привести в действие все его инициативы.