Читать книгу Амалия и Белое видение - Мастер Чэнь - Страница 5

Только два человека знают об этой истории действительно все, от начала до конца, и это – включая меня.

Остальные посвященные (их тоже весьма немного) знают куда меньше, и по этой причине они склонны думать, что именно в тот день – который стартовал с невнятного, но очень тревожного газетного сообщения – мною было начато расследование, полное опасностей, погонь и прочих острых удовольствий.

На самом деле все было абсолютно не так.

Это был медленный-медленный и ленивый день.

Утром которого я мысленно прощалась с Элистером. Потому что какая бы секретная операция – или учебная игра – с участием полицейских из Калькутты в нашем городе ни планировалась, она, похоже, сорвалась. Правда, утром у меня еще не было твердых доказательств, что погиб именно тот самый, ключевой для этой истории человек, но уж слишком тут все было логичным и очевидным: он ждал гостей, потом пропал, его искали – и вот, к сожалению, нашли. И теперь Элистера и прочих первым же кораблем отошлют домой. Может быть, именно этим сейчас и занимаются. Смотрят расписание судов, например. Которое и без того всем известно – в Калькутту ходят «Кумсанг» и «Бенгал Мару» из Сингапура, с заходом в Рангун, или «Раджула» и «Таламба» – напрямую на северо-запад через Бенгальский залив, без всяких заходов.

Вот на одном из них калькуттцы и отправятся обратно.

И все это было обидно и досадно. Но не более того.

Вспомним: к тому моменту я виделась с Элистером Маклареном, полицейским (ну, пусть все-таки шпионом) из Калькутты, всего трижды, и даже ни разу с ним не танцевала. Находила его очаровательным молодым джентльменом, весьма экзотичным для его нации. При всей его экзотичности хорошо знала, что влюбляться в англичанина – глупая и неприятная идея, поскольку она сопряжена с массой раздражающих обстоятельств. Например, когда на упругом газоне лучшего в городе отеля «Истерн энд Ориентл» китайские официанты видят собрата-китайца или индийца, то они начинают протирать глаза от изумления. Португальская девушка, проходящая по категории «евразийцев», – более сложный случай, но случай для меня все равно нелучший: масса моих знакомых, например, решила бы меня именно в этом отеле не заметить и со мной не разговаривать. Просто на всякий случай. Для общения поверх расовых барьеров в городе достаточно других мест.

Но, так или иначе, тогда я и не думала о каких-либо влюбленностях. Потому что мужчина, в которого влюбляешься, должен быть загадкой. Элистер же не был загадочен ни в коей мере, он был… как ни странно, свой. С ним я не впадала в возбужденное состояние тигрицы на охоте – наоборот, расслаблялась. С Элистером хотелось смеяться и говорить, говорить, говорить – и, чем больше говоришь, тем больше хочется. И только. Но раз это не удается – что ж, fadu, судьба.

Именно эти слова я мысленно произносила в то утро. Произносила снова и снова. И, повторю, никаких замыслов начинать что-то похожее на расследование у меня не было.

Прежде всего, к тому моменту произошла лишь малая часть всех событий, и почти нечего еще было расследовать.

Далее, было очевидно, что меня все эти события если касались, то исключительно случайно. Ну, я видела даже не само убийство полицейского осведомителя, а лишь его труп. И убит он был таким способом, что это отбивало всякую охоту интересоваться этой историей дальше. А через день я прочитала в газете про другое убийство – британца-полицейского, но к тому моменту не знала даже его имени.

Убили этого человека там, за проливом, где в бледной голубизне, очень высоко над горизонтом, прорисована четкая, как грозовые облака, линия гор Кедаха. У подножья этих гор находится упомянутый в газетном сообщении портовый городок Баттеруорт – он там, куда от пристани на нашей Чёрч-стрит идут паромы, распуская водяные усы. От городка до Алор-Стара, столицы султаната Кедах, даже на хорошем автомобиле дороги часа три. В некоей точке между Баттеруортом и Алор-Старом, сообщала газета, нашли труп человека. Из газетного сообщения следовало, что смерть наступила не вчера. А возможно даже, еще до приезда Элистера, Корки и других. И при чем тут была я? Кроме того, конечно, факта, что убийство помешало мне потанцевать с Элистером в нашем кабаре.

Правда, именно в то, кажется, утро мне пришла в голову вполне логичная мысль: ну хорошо, я тут ни при чем, но вот Элистер… человек, который провел в городе Джорджтауне (остров Пенанг, колония его величества Стрейтс-Сеттлментс, Британская Малайя) всего три дня… И за это время произошло два убийства, к которым он-то как раз имел некоторое отношение. Оба касались полиции, в которой он служит, первое произошло в нескольких ярдах от того места, где Элистер находился, а жертвой второго убийства был человек, к которому Элистер был послан. Хм.

Сегодня может показаться, что в то утро я ощутила – опасность где-то очень близко, хотя не от меня, а скорее от Элистера.

Но и это не так; кажется, я тогда лишь подумала, что он теперь уедет – и, значит, ни про какую опасность даже не узнает.

И, повторю в очередной раз, ни малейших мыслей о том, чтобы самой браться за расследование, у меня не было.

Я никогда в жизни не вела расследований. Для этого в городе и на острове было множество других людей. Констебли – бородатые сикхи в их белых чалмах с красными полосками, гимнастерках цвета хаки, подпоясанных ремнем. И констебли – малайцы, предпочитавшие белые униформы, эти – числом поменьше и не настолько эффектной внешности. Но все с длинными дубинками и в здоровенных шнурованных ботинках. Констебли принимали от доброжелателей стаканчики чая и даже «чайные деньги», но в целом были надежны и эффективны.

И над ними инспекторы разных рангов – по большей части, понятно, англичане, как Лайонелл Стайн, в уникальных случаях индийцы (неважно, какой веры – сикхской, магометанской, индусской или христианской, как мой друг Тамби Джошуа). Был еще начальник полиции, имени которого я не помнила, хотя смутно представляла себе его желтоватые усы валиком, с закрученными кончиками.

Я хорошо знала штаб-квартиру полиции, выходящую на Лайт-стрит и одновременно открывающую собой главную улицу города – Бич-стрит. Розовый комплекс зданий, веранды и колоннады, портики, масса деревьев и несуразно большая толпа народу во дворе в любое время.

Было понятно, что просителей в этом дворе сегодня еще больше, но полиции не до них, потому что все здание гудит сейчас от бешеной активности людей, расследующих чрезвычайный случай – убийство англичанина, тем более полицейского.

Представить себе, что можно работать более грамотно, чем все это множество людей, я тогда не могла.

Мои университетские дипломы сообщают всем желающим, что я – бакалавр (а далее еще и магистр) искусств, что бы это ни значило. Разбираться в финансах кабаре для бакалавра искусств – более подходящее дело, чем детективная работа.

Наконец, после длинного, полного радостей и разочарований вчерашнего дня мне попросту хотелось спать.

Поэтому я поехала в кабаре, проверить счета, а потом прилечь на диванчике.

Спала я, наверное, полчаса (хотя и это было неплохо), а дальше меня разбудили доносившиеся снизу звуки: в пустом зале, между толстых колонн и поднятых ножками вверх на столы стульев, Тони играл на большом белом рояле рэгтайм, пам-пам-пам-пам-пам-пам-па, и так далее.

Делал он это довольно паршиво, но вообще-то очень трудно сказать, что он в этой жизни умеет делать хорошо, кроме того, что поджидает Магду после выступлений.

Хотя нет, какую-то пользу он иногда приносит, и это связано опять же с Магдой.

Магда, штатный музыкант нашего кабаре, постоянно занята тем, что ищет себе партнеров и создает с ними маленькие временные бэнды. Из филиппинцев, каждый день играющих на Эспланаде, из музыкантов «Истерна и Ориентла», «Раннимеда» или частных бэндов из особняков на Нортхэм-роуд. То есть, попросту, ворует людей. Но иногда люди не воровались, и Магда оставалась со своим саксофоном в одиночестве.

Эту проблему она превратила в преимущество «Элизе». Потому что после половины одиннадцатого вечера все рестораны в европейских отелях уже закрываются, танцы заканчиваются около полуночи. И чуть ли не единственный клуб у моря, в центре города, где можно ночью съесть что-то небольшое (например, чисто китайское блюдо под английским названием «чикен чоп» – куриная котлета), – это наше кабаре. А на сцене его в это время звучит грустный тихий голос саксофона Магды.

Послушать эту ночную музыку, уже без каких-либо танцев, приходят очень многие. Тони же в таких случаях просто летаргически перебирает клавиши, не очень искусно, молча шевеля бледными губами, но Магда умело подстраивается под эти звуки. И в целом все получается очень трогательно.

Впрочем, нет, – кое-что Тони умеет делать просто отлично.

А именно – играть «Трех поросят».

Он делает это не просто с азартом, а с каким-то веселым остервенением, ритмично поблескивая стеклышками пенсне, помогая себе движениями подбородка с неопрятными седоватыми клочьями бородки. При этом на лице его расплывается нехорошая, если не сказать – подлая улыбка, как будто он знает про своих случайных слушателей какие-то очень грязные секреты, связанные, например, с ненатуральной склонностью к животным.

Вдобавок «Три поросенка» – вещь особая, из тех, что почти невозможно прекратить играть, если только тебя не ударят тяжелым предметом по голове. Многие из нас не раз испытывали желание именно это и сделать, хотя надо признать, что этому своему музыкальному пороку Тони предается чрезвычайно редко, и только при очень хорошем настроении.

Я вздохнула и пошевелилась на своем диване, прислушалась к рэгтайму внизу. Сделала вывод, что сегодня у Тони тоже все в порядке, и еще – что Магды, не любящей рэгтаймы, здесь нет. Она в это время, впрочем, почти всегда была в постели («девушке полезно немножко поспать днем»), в своем отеле по имени «Чун Кинг», он же «Чунцин», на Чулиа-стрит. Это большой двухэтажный сарай: плоская крыша, буро-красная вывеска, навес для пары авто. У входа – гордая пара двойных античных колонн. Наверху – деревянная галерея и облупившиеся белые ставни комнат. Абсолютно тихое место с зеленым двориком, заросшим манговыми деревьями, с которых Магда на правах постоянного жителя таскала, когда хотела, желтые, в форме запятой, плоды.

Иной раз, впрочем, ее охватывала жажда новой жизни, и тогда она переезжала в отель классом повыше – «Ен Кенг», на той же улице, древнее двухэтажное английское бунгало, где, как говорят, жил какое-то время сам сэр Стэмфорд Раффлз. Тут черепица китайских ворот вся в бирюзовой глазури, а дворик – по площади еще больше, и тоже с манговыми деревьями.

Но каждый новый переезд для Магды был все более сложным предприятием: кули тащили за ней какое-то несуразное уже количество граммофонных пластинок и, отчаявшись, часто били их как бы случайно, в порядке отмщения.

Итак, в «Элизе» все было как всегда, не то чтобы скучно, но как-то чрезмерно нормально. К этому моменту, надо сказать, я еще не знала ничего нового – например, привезли ли тело убитого в Джорджтаун или похоронили его там, где обнаружили, а до действительно серьезного развития событий и подавно оставалось двое суток.

Так что я решила: поскольку солнце скрыли милосердные облачка, можно отправиться в город без каких-то особых целей.

Впрочем, сначала я, ведя велосипед за руль, прошла несколько десятков ярдов до очень грустного места, которое располагалось буквально на заднем дворе «Элизе». Туда, где солнечные лучи никогда не проникали к позеленевшим камням среди стволов и ветвей, облепленных белым лишайником.

Здесь лежат первые из создававших город – давно, в эпоху молодых Бонапарта, Нельсона и лорда Байрона. Закрыто было маленькое кладбище еще 34 года назад, в 1895 году, и с тех пор оно как-то незаметно оказалось в самом центре города. Но трогать этот сад древних магнолий и эти камни, конечно, никто и не пытался.

Я прошла по толстым, будто лакированным побуревшим листьям в дальний левый угол, туда, где на холмике высился тяжелый камень с великим для этого города именем – Фрэнсис Лайт. Но свернула к другому, соседнему надгробию пористого серого камня, имя на котором не мог бы сегодня вспомнить никто.

«Sacred to the cherished memory of Helen Mary Kerr (далее слово стерлось), spinster who departed this life on the 4 Febr. 1828 aged 21 years and…» – и дальше не разобрать.

Прошел сто один год, я не знаю, как ты здесь оказалась, девица Керр, зачем приехала, какой ты была, и сегодня я старше тебя на целых восемь лет, сказала я имени на камне. И я не «девица». А кто? Вот вам интересная загадка, субинспектор Макларен: не девица, не замужем, не вдова и не разведена. И не говорите, что я «юная леди с прошлым», – это неточный, хотя верный ответ. Жаль, что вы уезжаете и не сумеете при случае назвать отгадку.

Я вздохнула, отогнала комаров, поющих песенку о малярии, – на этом кладбище они какие-то странные, громадных размеров и чрезвычайно злобные. И двинулась, через Лайт-стрит, в потоке других велосипедов, рикш и редких «фордов», среди белых костюмов, вьющихся шарфов, тюрбанов и пробковых солнечных шлемов-тупи. Поехала на Эспланаду – громадный газон, отделяющий море от череды гордых британских зданий с классическими греческими колоннадами. Здесь – зеленое сердце города, а по четырем сторонам этого прямоугольника – белая балюстрада у воды, Городской зал, замшелые низкие бастионы Форта Корнуоллиса, строгое великолепие Даунинг-стрит (те самые колоннады). И деревья, везде деревья – громадные, выше портиков и крыш, с густой листвой, цветами и бородами лиан.

Послушала веселый Tiger Rag, который скучно играл филиппинский бэнд в центре Эспланады, прячась от солнца под конической крышей чугунной беседки. Постояла у мавританской Башни Виктории, часы на которой отсчитывали мгновения моего последнего спокойного дня.

Заехала в порт, на пристань Суиттенхэма, посмотрела на маячивший в дрожащей дали тупой обрубок – японский крейсер, почти без надстроек, с двумя несуразно большими орудиями на носу. И – ближе – на пришвартованную к Суиттенхэму посудину с бортом, обросшим пронзительно-ядовитой зеленью водорослей и еще ракушками, торчащими, как обломки зубов. С этого судна по гремящему металлом трапу на асфальт пристани шел нескончаемый поток китайцев, с коричневыми неподвижными лицами и испуганными глазами. Один неуверенно улыбнулся мне, другой в восторге начал рассматривать мои ноги в кремовых чулках и споткнулся. Отсюда им была прямая дорога в Иммиграцию – «Мау ва кун», «место, где задают вопросы» – и далее на оловянные шахты, стройки и куда угодно еще.

Дальше… дальше в тот день я повернула велосипед в расщелину между колоннадами Даунинг-стрит и тронулась к великолепию главной улицы, Бич-стрит, обогнав низкую калошу маленького троллейбуса у здания Гонконг-шанхайского банка.

На Биче росло постепенно нечто еще более грандиозное, другой банк – «Стандард Чартерд». Трудно в это поверить – но, кажется, в итоге тут будет целых пять этажей, со скошенным вбок фасадом, напоминающим нос линкора. Впрочем, в наши дни, когда деньги растут на деревьях, олово стоит чуть не 300 фунтов за тонну, строят везде – город стучит молотками и скрипит канатами. По всему Бичу пахнет известкой и деревом, старые двухэтажные здания обрастают бамбуковыми лесами: лакированные жердины связаны в суставах канатами, будто бинтами.

Нет ничего более европейского, чем эти яростно перестраивающиеся сейчас по всему городу китайские кварталы: год назад тут был двухэтажный домик из дерева, замазанного штукатуркой, сейчас – то же самое, но из кирпича. Вот из-под бамбуковых лесов выглядывает целый блок прилепленных друг к другу новых двухэтажных домов. Все вместе – как кремовый торт: белая штукатурка, по ней – свежее гипсовое рококо из раскрашенных цветов, непременно античные колонны и фронтоны, и обязательно – похожие на стиральные доски ставни на втором этаже. А под самой крышей опять гипсовые медальоны с выдавленными в них фамильными иероглифами хозяина. Индиго, цвет стен прошлой эпохи, стремительно меняется у нас в Джорджтауне на новомодную бледную бирюзу всех оттенков, тогда как в Малакке стены почему-то становятся сегодня нежно-розовыми, а в Сингапуре – желтовато-лимонными.

Я продралась сквозь многоцветную толпу, говорящую минимум на десяти языках, и это не считая английского. Остановилась у витрин Логана, под вывесками «пианино Робинсона» и «Коламбиа графонолаз». Посмотрела, как в начищенном до неземного сияния латунном поручне отражается рикша со складчатой крышей, тянущий ее китаец, я в белой шляпке, колонны дома напротив, а в общем – скрученный в трубочку – весь мир.

Зашла в торжественные залы Логана, выслушала «госпожа Амалия, вот это я отложил для вас, совсем новый талант, из Америки, зовут Росс Коломбо – послушайте тихим вечером». Положила, выйдя на улицу, две тяжелые пластинки в велосипедную корзинку. И свернула с Бича в переулок справа, где мир становится, если такое можно себе представить, еще более китайским.

Лавки: счеты, весы и увесистый телефон, вот тут продается что-то ядовитое из аптечной серии – jaga powder, belachan, chinshalok. Везде – масло мускатного ореха и персика в запыленных бутылочках. Дальше – магазин с десятками птиц в клетках.

Море качающихся черных голов, шлепанье босых ног и стук деревянных сандалий. Шарканье каучуковых подметок, изготовленных из стершихся автошин (шнурок между большим и указательным пальцами с желтым ороговевшим ногтем размочален и вот-вот порвется). Звоночки: везут мороженое. Запахи: горят сандаловые опилки, пахнет нефтью керосин горелок, а тут еще лошадки с их ароматами, и редко – проползающие среди толпы авто, едко и черно дымящие.

И еще запах: одеколон парикмахера, работающего перед зеркалом, укрепленным на стене. Полуголый клиент – спиной к уличной жизни, на его укрытые полотенцем плечи ложатся черные кисточки ровно обрезанных влажных волос. В двух шагах – то же самое, но классом выше: перм-парлор в стиле ар-деко, очень заметная часть уличного пейзажа. И почему китаянкам так идет завивка? Я потрогала свою прическу и пошла дальше.

Мимо пахнущих раскаленным маслом и испускающих пар прилавков с надписями: prawn mee, Assam laksa. Вот пирамида зеленых шаров – свежие кокосы, каждый – уже с обструганным белым монблановым верхом.

И дальше, завороженная, я остановилась у сооружения, которого в детстве страшно боялась.

Это настоящий станок, сбоку – тяжелое чугунное колесо, рядом второе поменьше, сверху жестяной кожух-крышка – под ним скрываются два мощных металлических валика, не дай бог между ними попадет палец, эту боль нельзя даже представить. Но китаец в темных шортах до колен и белой майке ничего не боится, он берет бледно-зеленые, похожие на молодой бамбук, длиной в пол-ярда, побеги сахарного тростника, загоняет их под кожух, между валиков. Поворачивает колесо – валики крутятся, и между ними течет густой липкий сахарный сок. Сока не пропадает ни капли, он выливается через жестяной клювик в стаканы со льдом, а несчастные побеги выползают с другой стороны валиков, измочаленные в мелкую сухую дранку.

Тут я все, наконец, поняла и уселась за ближайший столик. И поскольку Элистера рядом не было, то устроила себе такой ланч, что настоящий англичанин содрогнулся бы и отошел. Все вместе это называется лок-лок. Тонкие щепочки, на которых нанизаны кусочками всякие радости жизни типа куриных гребешков, печени, почек, кишок или, скажем, улитки. Или в другом жанре – рыбные шарики, сушеная медуза, мелкая рыбешка. Все это можно самостоятельно макать в кипяток или горячее масло, а потом в красный острый соус либо в сладкий или соленый соевый соус.

Дальше радости жизни кончились, я со своим велосипедом вернулась на Бич-стрит и оказалась, как мне и следовало, у подъезда мощного четырехэтажного здания с ротондой на крыше: редакция «Стрейтс Эхо». Здоровенная комната с побеленными стенами, рядами «империалов» с белыми круглыми клавишами, беготней; кабинеты великих людей вдоль коридора.

– Тео, – сказала я возвышавшемуся на длинноногой табуретке человеку по имени Теофилиус Уильямс, собрату-евразийцу с корнями откуда-то из Голландской Индии. – Тео, твой начальник появился на премьере и сбежал. А тебя и вообще не было. Я не верила своим глазам. Ну, вот тебе еще один пригласительный билет. С женой. И вот тут вторая моя подпись: по два напитка на каждого. Ну, пожалуйста, Тео, приходите вдвоем и потанцуйте. Как же мы без вас?

Теофилиус, подозревала я, мог бы и сам выступать в каком-нибудь нашем ревю, поскольку он говорил на тамильском, английском, малайском, кантонском и хоккьенском: человек-оркестр.

Я изготовилась клянчить у него три-четыре из пачки книг, пылившихся на столе: лондонские новинки, присланные на разгром критикам. После разгрома книги эти все равно валялись тут зря. А еще надо было узнать, что нового на лондонской сцене, действительно ли восходящая звезда драматургии – Ван Друтен – затмила даже Ноэля Кауарда и Уильяма Эшендена. Далее, я сама выписывала на дом еженедельные «Спектэйтор» и «Нэйшн», но в редакции пропадали впустую еще и «Truth» (что за нахальство – назвать журнал словом «Правда»), и «Нью Стейтсмен»…

– Так, вот она, – сказал Тео.

Тут в моих руках оказался магический предмет: мокрый прямоугольник бумаги с двумя колонками пачкающегося шрифта. Гранка. Конечно, магия – я же видела сейчас то, что все остальные прочтут только завтра, но не в виде отдельных гранок, а все вместе на шершавой газетной бумаге. А может, еще и не прочтут, если кому-то тут, в этом здании, не понравится какая-то гранка.

После первых же строчек моя физиономия начала расплываться в улыбке, а потом я замурлыкала «ля-ля-ля».

– У твоего репортера хороший вкус на музыку, – сказала я, наконец, Тео. – Одна ошибка, если это важно: наша Магда говорит про себя: «Я, вообще-то, скорее голландка». А ее друг Тони в таких случаях отзывается: «А я скорее американец». Хотя можно оставить и так, последние перед Азией лет двадцать своей жизни она точно провела в Америке…

– Да, – сказал Тео, – да, конечно… Сейчас. Вот, сделано. Амалия, я хотел тебя спросить. Ты здорово удивила меня вчера. И Эллиса, главу нашей репортерской службы. Как это случилось, что ты заранее знала о смерти этого человека? Кем надо быть, чтобы знать об убийстве полицейского чина раньше, чем об этом узнала сама полиция? А, Амалия?

– Тео, Тео – все так просто, я узнала от самой полиции, что его ищут. Не больше. Его действительно нашли в каменоломне – там, где вы написали?

Тео мрачно кивнул.

– А как его звали, кто он был по должности? – задала следующий вопрос я. – Видишь, вот этого я не знала.

– Он? Уайтмен, Джеймс Уайтмен, сорок два года. Заведующий архивом, – странным голосом сказал Тео.

Наши глаза встретились, и я кивнула. Очень интересный глава архива, путешествующий по каменоломням султаната Кедах. Он искал там, среди камней, потерявшиеся архивные записи вердиктов коронера за прошлый год? Не говоря об имени – анонимнее бывает только Джонсон и Джексон. В общем, специальное отделение полиции.

Значит, Элистер Макларен и точно шпион, родился в моей голове неопровержимый вывод.

Чтобы скрыть смущение, я взяла со стола еще одну гранку, с крупным шрифтом. Передовая, конечно, которую писал, как и было положено по должности, лично Джордж Биланкин.

Хм, так у нас же завтра некая дата – 12 августа. День, когда Фрэнсис Лайт впервые поднял британский флаг над этим – заросшим тогда глухим лесом – островом, принадлежавшим до того момента султану Кедаха. Дата не очень круглая, 143 года назад, но все же хороший повод сказать несколько умных слов. Например: «При той разности рас, которые привлекала страна, возможно, это был счастливый случай, что именно Британия, а не другая держава, всадила в землю свой флагшток в Пенанге, так как никто другой не достиг бы большего в объединении незнакомых друг другу народов, которым надлежало отныне жить вместе».

– Есть комментарии? – чуть заносчиво поинтересовался голос у меня над ухом.

Я скосила глаз и увидела рядом с собой небольшой животик, на котором лежал неинтересный полосатый галстук. Подняла глаза выше и увидела круглые очки в роговой оправе и улыбку господина Биланкина.

– Комментариев – никаких, – бодро отозвалась я. – Есть совершенно постороннее соображение.

– Немедленно его сюда, ваше соображение, – отозвался главный редактор и устремил на меня сверху взгляд веселых глаз.

– Дело в том, господин Биланкин, – сказала я, – что год назад я участвовала в случайном разговоре насчет памятника Фрэнсису Лайту, которого так до сих пор и нет. А нет его потому, что не сохранилось лица этого человека. Видите ли, штат самого Лайта состоял сначала из одного, потом из пяти человек. Да и вообще европейцев на острове в первый год было всего четырнадцать. Два торговца, владелец таверны, корабельный плотник, э-э-э, как это – смолист, что ли, специалист по парусам, плантатор… Чуть позже, в 1801 году, некий Джон Браун был одновременно провостом, шерифом, тюремщиком, коронером и бейлифом. И это был важный человек, потому что на стройках каторжников из Индии было уже 180. Так вот, каторжники были, но ни одного врача, ни одного инженера – или художника.

Тут Биланкин, молча подвинув себе стул, сел со мной рядом и начал смотреть на меня как-то по-другому.

– И тогда, – продолжала я, – мой собеседник сказал: ну, хорошо, зато сохранились портреты сына великого человека – Уильяма Лайта. И еще бы им не сохраниться, потому что в 1836 году он создал другой город – Аделаиду. Наследственный гений, господин Биланкин. Отец начертил здесь первые четыре улицы – Бич-стрит, Питт-стрит, Чулия-стрит, ну, и Лайт-стрит. А сын, Уильям Лайт, – то был первый генеральный сюрвейер Южной Австралии, и он считается автором дизайна одного из самых хорошо спланированных городов мира. И почему бы, сказал мой собеседник, не взять лицо сына для памятника отцу – ведь какое-то сходство было?

– Великолепно, – перебил Биланкин и, как я понимаю, приготовился просить разрешения использовать эту идею в печати.

– Но тут возникло неожиданное соображение, – задумчиво продолжала я. – Вы слышали такое имя – Розеллс, Мартина Розеллс? Та португалка, с сиамской кровью, которая привела сюда корабли Лайта, принадлежавшие, кстати, калькуттскому торговому дому Журдена Салливэна и, извините, де Соза? У них с Лайтом было четверо детей, включая Уильяма, и неподалеку отсюда сохранился переулок – Мартина-лэйн, домиков в шесть.

Биланкин молчал. И я закончила:

– Так вот, если когда-нибудь здесь будет памятник Лайту, то многие, многие люди будут искать в нем черты Мартины Розеллс. Напишите об этом при случае, господин Биланкин.

Главный редактор поднялся, держа мокрую гранку на руке, как официант салфетку. Моргнул несколько раз, глядя на меня сверху:

– Де Соза. А не де Суза (тут я приготовилась ощериться). Ну, конечно. Простите меня, госпожа де Соза, мне следовало бы вас узнать – это вы главный администратор замечательного кабаре, вечер в котором мне пришлось вчера прервать так неожиданно. Благодарю за приглашение. Это преступление мне все испортило. Но каково же было мое удивление, когда мне сказали, что мои репортеры знали заранее какие-то подробности этого убийства, более того – знали от вас. Это правда? Какое отношение вы имеете к этой истории?

Вот тут я задумалась: а какое, на самом-то деле, я имею отношение к этой истории? Скорее это она как-то упорно старается иметь отношение ко мне.

В общем, не то чтобы я прямо тогда, в редакции, предугадала, сколько раз еще мне будут задавать этот и другие неприятные вопросы. Но, видимо, что-то почувствовала. И ответила с чарующей улыбкой:

– Не большее, чем вы. Вы сидели тогда за столиком со Стайном и Джошуа, и я за пару дней до этого тоже имела приятный разговор с джентльменом из полиции. И решила принести пользу моему старому другу в вашей газете. И только.

– Да-да-да, – задумчиво сказал Биланкин и повторил: – Розеллс, Мартина Розеллс. Чем больше тут работаешь, тем больше понимаешь, что ничего простого в этих краях нет и не будет. Первым уроком для меня было, когда я назвал – просто назвал – имя Ганди в одной из первых своих передовых. И получил от местных индийцев шесть дюжин писем, в которых говорилось, что мне еще многое предстоит узнать в жизни, прежде чем получить моральное право хотя бы упоминать светлое имя Махатмы или, скажем, мыть его ноги. Заметьте, это я еще не критиковал его, а просто написал «Ганди»… Я вас покину, извините.

И с гранкой на руке он двинулся обратно в кабинет. А я, с грузом книг и журналов, – обратно на раскаленную улицу, в многоголовую толпу.

…И только когда стемнело, и птица куай закончила в моем саду свою вечернюю серенаду (куай, куай, куай – все выше тоном), торжествующая Мартина доложила: телефон, сеньора.

– Элистер, даже не думайте, что я настолько глупа, чтобы на вас сердиться. Я все знаю. Кроме одного: вы собираете чемодан?

Пауза, в течение которой я смотрела во тьму сада.

– Послезавтра, на «Таламбе», – ответил он, наконец, и я совершенно не удивилась. – Нас держали на цыпочках весь прошлый вечер и весь сегодняшний день, хотя разговаривать с нами было не о чем. Полный хаос, по коридорам топают озверевшие инспекторы… А в итоге – домой. Жаль. Очень жаль.

– Вы вчера назвали меня птицей, Элистер…

– Исключительно в знак уважения и симпатии…

– Так вот, позвольте проявить птичье любопытство и спросить – факт убийства господина Уайтмена палочками для еды установлен уже официально?

Элистер снова замолчал, а потом усмехнулся:

– Я забыл, кто вы на самом деле… Иначе откуда бы вам знать его имя, которого, между прочим, не было в газетах… Но боюсь, что вас временно разжаловали из птиц, пока нет замены Уайтмену. Или, скажем так, вы – птица без гнезда. Как и я. Это объясняет ваше поведение. Ну, а я – разжалован до ранга пассажира «Таламбы». Нет, Амалия, установить что-то уже невозможно. Труп пролежал на солнце слишком долго, насекомые, змеи… нет, я не буду беспокоить вас подробностями. Его пришлось похоронить в Алор-Старе, заключение коронера – убит ударом тонкого тупого предмета в мозг, через глаз. И еще был второй удар, в висок, но тут не уверен даже коронер. Но мы с вами знаем, как было дело. А больше не знаем ничего. Хотя вы-то останетесь, и в итоге вам все будет известно.

– В итоге – да, – сказала я голосом Маты Хари. И сделала паузу, ожидая, ожидая…

– За мной приглашение потанцевать в мой отель. Я дал вам слово, – железным голосом сказал Элистер.

И я перевела дыхание.

– Кстати, Элистер, – а что это за отель?

– «Раннимед», – сказал он без энтузиазма. – И не думайте, что мы купаемся в роскоши. Тут есть одно крыло, которое использует для своих гостей ваша полиция… Не очень роскошное, но ничего.

– Знаю это крыло, – уверенно сказала я. – О последствиях приглашения такой женщины, как я, в этот отель вы предупреждены?

– Пусть собратья не подадут мне руки на причале и напишут письмо в Калькутту. Какого дьявола, почему мы не можем сделать невозможное? Без этого неинтересно жить.

– Впечатляет. Знаете что, Элистер, я зарезервирую это приглашение за собой и использую его против вас в любой момент. Но вы уверены, что вам следует танцевать, если только что убили вашего…

– А, черт… Я, конечно, в глаза его не видел, но…

– Знаете что – я плохо выполнила поручение своего калькуттского сородича и не показала вам весь город. Давайте… ну, хоть поднимемся к буддийскому храму в Айер Итаме, там можно будет спокойно поговорить. А что касается вечера – решим по вдохновению. Ну, что – завтра в девять утра у входа в «Раннимед»?

– Бесспорно.

Пусть и разжалованная из птиц, я вздохнула, и душный ночной воздух погладил меня теплой лапой по лицу.