Читать книгу Дегустатор - Мастер Чэнь - Страница 2

Обедали в загородном ресторане, Гриша терроризировал Мануэлу. Он напомнил ей, что он еврей, и поинтересовался, как бы сделать, чтобы на его тарелке не просто не было свинины, но чтобы в кухне его еда даже не прикасалась к свинине. Мануэла дернулась встать и пойти на кухню, потом сдержалась и что-то сказала официанту. Тот с восхищением проговорил «я, я!» и ушел; раздалось несколько русских голосов, хором певших классическое «я, я, натюрлих!», – и дружный интернациональный смех. Я свирепо посмотрел на Гришу, которому только что напоминал, что Мануэла – наш друг и добрый гений, что это она составляла список участников поездки, и нечего ее гонять по пустякам, она давно уже помнит все, что надо. В том числе про него. Гриша поджал губы.

Мануэла, несмотря на имя, вне всякого сомнения немка, хотя и странно смуглая, – но утверждает, что никаких испанцев в ее семье нет и не было, просто мама, подбирая имя, была в романтическом настроении, а это самое немецкое настроение из всех возможных. А смуглость свою она приписывает тому, что ножками обошла, наверное, уже все виноградники Германии, вместо того чтобы сидеть в офисе. Подруги ей завидуют.

Мануэла, кроме того, человек, склонный к приступам отчаяния. Наша первая встреча с ней произошла ровно четыре года назад – и вот тогда, сразу же, только мы успели познакомиться… Как это было: Фрайбург, главная площадь, в лиловатое вечернее небо уходит чудовищная стрельчатая громада собора, из кирпича цвета запекшейся крови. Мы с фотографом по имени Анатолий стоим в дальнем конце площади, у моцартианского домика, где проходит винная ярмарка «Эко-вин». А по горбатому булыжнику старинной площади к нам спешит, скользя на каблуках, Мануэла с круглыми глазами, ей кажется, что она кричит, на самом деле она, наоборот, шепчет.

Мануэла кричит нам шепотом, что началась мировая война – в Нью-Йорке два лайнера, с пассажирами на борту, один за другим протаранили небоскребы Всемирного торгового центра.

Фотограф Анатолий тогда сказал ей: Мануэла, посмотри, на этой площади войны пока нет. Давай подождем, пока все прояснится, а пока что каждый должен делать свое дело.

Мануэла, скорбно сложив губы, согласилась, потому что «делать свое дело» – это очень по-немецки. И мы пошли на ярмарку пробовать вино, с оглядкой на работавший в углу телевизор. Делать свое дело тогда пытались все, местные и гости, но ни у кого не получалось.

В этот раз она опять, кажется, собиралась кричать шепотом. Поскольку только что, после обеда, при посадке в автобус ее настиг телефонный звонок. Мануэла вдруг заткнула ухо пальцем и куда-то пошла, горестно кивая. Потом вернулась к нам, кричать все-таки не стала, просто сгорбилась расстроенно на переднем сиденье. И первую минуту не могла говорить. Хотя собиралась, даже пощелкивала переключателем на автобусном микрофоне для экскурсий, хотела что-то объявить.

– Мануэла, либхен… – сказали мы ей вдвоем с Мойрой. Кажется, на этом наши познания в немецком заканчивались. Рабочим языком поездки был, кстати, английский, который сегодня знаком каждому немцу.

– Ничего, ничего, – разжала она, наконец, губы. – Просто официально сообщили наконец причину смерти этого… Тима Скотта. Сколько дней молчали. Почему-то все страшно засекречено – я не понимаю, что происходит! – выкрикнула она вдруг. – А сейчас сказали… это же дикость!

Тут вокруг собралась вся команда – а водитель замер с рукой на ключе зажигания – и Мануэла, со вздохом, сообщила:

– Это был никотин.

Мы долго не могли понять, что она имеет в виду. Какой никотин, если на самом деле – вино?

Но никакой ошибки не было. Наш коллега Тим Скотт, сделавший глоток красного вина и упавший у выхода из дегустационного зала, умер от мощнейшей дозы химически чистого никотина. Это вне всякого сомнения было так, сказала Мануэла, остатки никотина довольно быстро обнаружили у него на стенках бокала, также и в ведерке, куда все выливается, просто почему-то молчали до сего дня.

Объяснить я все это не мог, более того – профессионалы в нашей компании, то есть Седов, Монти, Мойра, датчане и прочие, в изумлении переглядывались. Гриша и Юля строчили что-то в своих блокнотах, недружелюбно косясь друг на друга, а Алина просто смотрела на всех терпеливо.

– Наши во Франкфурте говорят, это какие-то сектанты. Или их наняли эти, которые запрещают нам курить, – простонала Мануэла. – Теперь хотят ударить еще и по вину. По всем нам. Это жестоко, это ниже пояса.

Во Франкфурте помещались те, кто устраивал нам эти поездки – Всегерманский винный институт. До сей поры, правда, «ударом ниже пояса» по немецкому виноделию там называли нечто другое – Liebfrau-milch, «Молоко мадонны», действительно бездарное произведение откуда-то с Мозеля. У этой сладенькой жидкости нет ни виноградника, откуда она происходит, ни даже какой-то специфической местности. Ее может изготовить под этим именем кто угодно. Соберите виноград, который не годится для настоящего немецкого вина, чувственно-ароматного, нервно-терпкого и романтичного, смешайте в ферментационных емкостях все, что вам не нужно, добавьте итальянского синтетического сахара, и вы получите нечто, похожее на вино, но дегустации не подлежащее. Не ждите ни букета, ни вкуса. И тем более послевкусия. Это не вино. Это именно что «Молоко мадонны».

Экспорт немецкого вина стал в последние годы задачей национального значения. А попросту, у них с экспортом проблемы. Германия, правда, совершила прорыв в страны Азии, потому что с мощным ароматом разных азиатских кухонь не сочетается почти ничего, кроме рислингов: никакая Италия, никакая Испания тут не подходят. Азиатские пряности и мощные танины просто убивают друг друга, так что красное вино Азия пьет или по незнанию, или отдельно, как напиток здоровья. Зато белое…

Все прочее, кроме Азии, немцам не поддается. Потому что на новых рынках сколько угодно конкурентов – те же Италия и Испания, не говоря уж о винной сверхдержаве, Франции. Но немцы борются. Наш добрый друг и покровитель, винный институт Мануэлы, собственно, только прорывом на зарубежные рынки и занимается. Неожиданное возникновение из ничего новых германских красных вместо прежних, бледных и непонятных, – лишь один, и очень странный, эпизод этой борьбы.

Но так получалось, что первой на новые рынки неизменно вторгалась шакалья стая захватчиков с Мозеля, с «Молоком мадонны» наперевес. Их никто не продвигал, они шли сами, рассчитывая на покупателей, вообще не представляющих себе, что такое вино. Но ведь есть и те, что представляют, те, что слышали хоть что-то о великих рислингах и тонких граубургундерах. Один глоток «Молока мадонны» отбивает у таких людей всякую охоту продолжать знакомство с немцами. Так портят рынки надолго и всерьез.

В самой Германии виноделы за десять метров обходят экспортеров «Молока мадонны», принимают резолюции на заседаниях ассоциаций виноделов, стыдят, протестуют. И все без толку.

И вот теперь добавилась новая катастрофа. Отравленное вино – ничего себе словосочетание! Мы переглянулись с Монти, Мойрой и прочими: нам очень даже ясно было, что означают слова в заголовках газет, стоящие рядом: «немецкое вино – никотин – смертельное отравление».

– Вы ведь поможете нам, правда? – еле слышно сказала нашей компании Мануэла. – Мы еще не знали, что произошло, когда вас собирали… Не знаем, что будет дальше. Но вы-то уже здесь. Вы лучшие. Вы все понимаете. Так?

Мойра погладила ее по руке.

– Мануэла, – проговорил я. – Вспомните Фрайбург четыре года назад. Мы это пережили, а ведь и правда могла быть война. Что тогда было сказано? Надо делать свое дело. Скажите водителю, пусть трогается.

– Какое хозяйство у нас следующее? – поддержал меня Седов.

Монти, чуть побледневший, с проступившими веснушками, заметил что-то насчет того, что у него «нет времени на идиотизм», и пошел на свое сиденье сзади, Мойра вздохнула и последовала за ним. Монти демонстративно бросил на кресло рядом с собой рюкзак, так что Мойре только и оставалось, что пройти еще дальше.

Автобус тронулся.

Какое же милое солнышко пронизывает виноградники параллельно земле! Листья светятся начищенной медью, темнеют их прожилки. Юрген Бек идет по винограднику, чуть не подпрыгивая, и, наконец, широко взмахивает рукой: вот он, этот повернутый к солнцу склон холма, с отличным дренажем, здесь еще пять лет назад ничего не росло, кроме каких-то кустов, а сейчас эта земля на вес золота.

Несколько шагов к дегустационному залу – он тут же, у рядов лозы, маленький побеленный сарай… и…

Сияй, солнце, – мы сделали открытие! Великолепное немецкое красное, а через десять лет, когда лоза наберется сил, а вино полежит в погребе и проявит себя целиком – тогда… кто знает – великое красное?

На драгоценном склоне холма растет вовсе не шпетбургундер. Это совсем другой сорт, который тут лет десять назад использовали только для кюве.

Дорнфельдер, новая звезда немецкого небосклона. Вот он какой – листья как у… неужели как у совиньонов?

Юрген уже получил свои первые награды на Дюссельдорфской ярмарке, ему уже не надо волноваться при виде международной группы дегустаторов. Он разливает вино точными движениями – только профессиональный винодел может вот так, почти не глядя, налить его в десять бокалов, и всем поровну, с точностью до миллиметра.

А вот от привычки давать своим винам десятиэтажные названия немцам пора отказаться. Хорошо, что нам этот литературный шедевр выдали в распечатанном виде.

Вот он:

Dornfelder Rotwein trocken 2001, im Barrique gereift – Weingut Hedesheimer-Hof, Beck Cuvee Classic. Jurgen und Michael Beck. Selection.

В общем, кошмар. Но…

Полная концентрация внимания, лица Седова, Монти и прочих застывают. Наверное, мы чувствуем великое вино на расстоянии через стекло и пробку. Итак: «ч. см. сок, непр., ножек нет, пятна».

На страницах моего журнала это будет выглядеть так:

«Цвет – черносмородинового сока, никакой прозрачности. И никаких ножек на стенках бокала: вместо них там образуются – очень редкий случай – высохшие крупные темно-красные пятна. Тут-то и вспоминаешь, что изначально этот сорт играл роль служебную – использовался как краситель для слишком бледного шпетбургундера, он же – пино нуар».

– Что такое «ножки»? – громко шепчет Гриша, пристроившийся ко мне вместо Юли (она перешла под руку Седова, в буквальном смысле).

– Стекающее по стенкам вино оставляет следы, типа вертикальных дорожек, если оно хорошо концентрированное, – терпеливо говорю я.

Запись продолжается: на бумаге сокращениями, в голове целиком:

«Свежий, даже игривый фруктовый букет, больше всего напоминающий французское (то есть не чилийское, не австралийское и так далее) каберне совиньон, с доминирующим тоном очень зрелой вишни. Но если дать вину постоять в бокале несколько минут, в нем появляется необычный и сильный тон – гвоздики и незрелого миндаля.

Во рту – очень концентрированное и танинное, но танины изящные и… пожалуй, кисленькие, как ржаной хлеб. Вообще, кислота и милая горчинка на финише тут оставляют самое сильное впечатление. Одних это наведет на поэтическую метафору, что вино тает во рту как снег, других – на мысль, что тут чуть ли не единственный на их памяти случай германского вина, которому надо долго стоять в бочке и смягчаться, и урожай 2001 года едва-едва готов сегодня. Бочка, вообще-то, здесь ощущается как-то робко, а могли бы с ней поработать.

И, наконец, сильнейшее послевкусие вишневой косточки с кислотой держится очень долго. В общем, вишневое вино».

Радость – одна на всю компанию. Всех как будто отпускает, на лицах появляются улыбки. Седов, спустившийся с вершин своего величия, шепчется с Мойрой, Монти снисходительно кивает – все хорошо, Юрген, и вы это знаете!

Ни один человек не выливает это вино. Монти снисходит до того, чтобы сделать второй глоток, Мойра с Седовым попросту его пьют под разговор. Чтобы дегустатор, который пробует до сорока образцов в день по капле, пил вино для удовольствия?

Успех, это успех.

Юрген, в джинсах и кроссовках, кажется, мог бы пригласить нас на пробежку среди виноградников. Никакого сознания собственного величия. По крайней мере внешне.

Как же ему завидуют старые, заскорузлые немцы – был юным банкиром, унаследовал от дяди бросовые земли, взял кредит, пригласил хорошего келлермейстера (то есть энолога). И на пару с последним сделал массу умных вещей и ровно одну дикость: решил высадить на склоне некоего сомнительного холма пять разных сортов винограда. Один из них принес поразительный результат. Вот он. Чудо. Соседи пока так и растят свой второсортный рислинг или, скажем, сильванер. Но скоро, вздохнув, последуют за выскочкой.

Под конец визита происходит сцена не менее чем эпическая.

Пока прочие, переговариваясь, тянутся цепочкой к автобусу, я подхожу к Юргену и с застенчивой улыбкой произношу несколько слов. В руке у меня кошелек, из которого я вытягиваю пару евровых бумажек.

Мануэла делает большие глаза и шепотом говорит что-то Юргену на немецком, вне всякого сомнения объясняет, кто я такой. Слово «Россия» в немецких, да и всех прочих винных кругах воспринимается почти так же, как «Гонконг» или «Сингапур». Это – рынок. Это потрясающий рынок.

А тут – дегустатор, который возжелал приобрести бутылку вина в одном из пяти-шести-семи хозяйств, которые обычно объезжает за день (а в каждом – от пяти до десяти образцов)? Да это событие. О нем местные жители – а они все так или иначе делают вино – потом будут рассказывать друг другу. О нем, возможно, упомянут в местных газетах.

Во многих винодельнях какие-то образцы продукции буквально навязывают в подарок, и проблема затем состоит в том, как незаметно избавиться от этой тяжести, подарив накопившееся уборщицам очередной гостиницы. Мы каждую неделю, дома и в поездках, прикасаемся губами к знаменитым работам и не считаем это за событие. И чтобы дегустатор с именем купил у кого-то вино? За деньги? Свои деньги? Да немалая часть виноделов – только намекни – еще бежала бы за автобусом, чтобы вручить нам что-то бесплатно, только упомяните название. Другое дело, что существует профессиональный кодекс, согласно которому клянчить вино нам недопустимо и немыслимо. Не будут пускать в приличные места.

В общем, любой на месте этого человека умер бы от счастья. Но это – Юрген. Он удовлетворенно кивает, говорит: «восемь евро», дает мне две монетки сдачи и вручает неоткрытое вино с раздаточного столика.

А у меня – своя радость. Восемь евро за такое вино!

Оба мы, пряча счастливые улыбки, желаем друг другу всего наилучшего.

Выбрать себе место в автобусе – большое искусство. Я стараюсь ни к кому не подсаживаться, просто иду и швыряю рюкзак на первое попавшееся сиденье. В результате подсаживаются ко мне.

В этот раз сзади у меня оказалась Алина – мы попросту стали друзьями благодаря гревшей ее моей куртке, а впереди – Гриша, который сначала положил на спинку сиденья украшенный очками нос, извернувшись ко мне всем телом, а потом переместился на кресло через проход, так, чтобы беседовать с Алиной и мной одновременно.

– Только не про вино! – сказал он. – Мой интеллект не выдерживает. Расскажите мне о чем-то хорошем, уважаемая госпожа Каменева. Например, вы случайно не еврейка?

– Гриша, не начинайте, – сказал ему я.

– Я не еврейка, а вот вы, Гриша, лучше сами кое-что расскажите. Э-э… Сергей (она произнесла мое имя с запинкой)… Сергей говорит, что вы на самом деле больше, чем журналист. Что вы делаете что-то интересное с русским языком.

– Я его изобретаю, – скромно признался Гриша. – Совсем новый русский язык.

– Вы не имеете отношения к бобруйско-олбанскому?

– Госпожа Каменева, – сморщился Гриша, – как вы могли такое подумать. Это самозванцы. Это люди, которые воруют мои находки, заявляя, что Интернет – такое место, где можно и нужно тырить. А потом, бобруйский груб. Что за заслуга – писать матерные слова с ошибками? Мой диалект, наоборот, витебский, там рядом было одно местечко, где жили мои предки. Мат – не самоцель. Да он и не поддается новациям. Что можно сделать из главного русского слова из трех букв? Самозванцы догадались перевернуть его, пишут – йух, а чаще оставляют как есть. В бессилии и злобе. И что? Ну, есть у меня такие находки, как «бгнять и пгиститутка». Это отражает направление моего поиска. Но не цель его. Я ищу новые смыслы в русском.

– Сто писят, – пояснил я Алине.

– Кто они? – поразилась она.

– Вот видите – смыслы сразу играют! – порадовался за себя Гриша. – На самом деле это число. Означающее «много». Все, что больше ста, – вообще много, а уж сто писят – и подавно. Одновременно – выражение восторга, замешательства, изумления. А есть еще сто писот. Это уже не много, а очень много. Этой двойной находкой я горжусь.

– Сто писот – это я где-то читала, – задумчиво сказала Алина.

– Тырят! – огорчился Гриша. – Как можно работать в этой стране… в данном случае – той стране… ума не приложу.

– А вы хотели на этом еще и заработать? – удивился я.

– Заработаешь тут, – буркнул Гриша. – Нет, моя стратегическая цель – чтобы все узнали про новый язык и сказали: это же евреи виноваты, они испоганили русский. Хотя на самом деле мы его храним и систематизируем. Вот словарь русского мата – кто написал? Плуцер-Сарно. И опубликовал. Замечательный человек, матерый филолог, анархист… Наш, в общем. Пауза, мелькают огни в черноте за автобусным стеклом.

– Будет еда, – сказал Гриша. – Я это знаю. Это ваше вино, между прочим, обостряет голод.

– И гостиница, – вздохнула Алина. – Я включу батарею на полную мощность. И засну. До сих пор дрожу, когда вспоминаю, как ходила по этому холоду и не знала, когда же это кончится. Если бы не твоя куртка, я бы уже умерла…

Пауза, ровное сопение сзади, где сидит парочка датчан.

– Кстати, о смерти, – неожиданно оживился Гриша. – Вы знаете, что мы с Юлей в первый же день поездки твердо решили – ни одного глотка вина, пока профессионалы не сделают свой? Шутки шутками, а поначалу было как-то неуютно. Но когда смотришь на профессионалов, которые почему-то не волнуются и спокойно водят бокалом у носа, то легче.

– Сергей, ведь ты и остальные что-то знаете про всю эту историю? – поддержала его Алина. – То, что не знаем мы? Вы сидите со своими дегустационными листами, такие спокойные, и вас как-то не пугают все наши перешептывания насчет отравленного вина, никотина…

Я вздохнул.

– Конечно, я знаю. И Игорь знает, и все прочие. История с Зоргенштайном дикая или нам что-то не говорят. Ее не может быть вообще.

– Чего не может быть? Сообщили – в вине был никотин, – блеснул в темноте очками Гриша. – Я же помню какую-то вашу, Сергей, очередную колонку. Оттенки свежих табачных листьев и все прочее. Вздыхать еще раз уже не хотелось.

– Гриша, – сказал я. – Оттенки табачных листьев дает терруар… земля где-нибудь в Шатонеф-дю-Пап. И не только там. Сицилия, Марго… Но ни один винодел мира не положит в вино, на любой из стадий его приготовления, не только никаких листьев, но вообще ничего. Потому что в вине может быть только сок винограда. Иначе это, в соответствии с законодательством, не вино. А потом, при чем тут листья? Парня отравили никотинным концентратом. Это химическое вещество. Оно к виноделию и близко не стояло. Ни один из нормальных виноградников вообще уже не использует химических удобрений… Так… а… стоп.

– Я так и знала, – весело сказала Алина.

– Я где-то это уже слышал, – медленно добавил я. – Никотином опрыскивают сады от всяких там кузек. Но не виноградники же? Да подождите, это вообще бред. Яд был только в бокале у этого английского парня. Это не отравленное вино, в смысле – не бутылка, тогда отравились бы все, это убийство одного человека, а не… Где-то я об этом читал… Но тут и вообще все невероятно. Потому-то мы все и спокойны, что знаем точно…

И я задумался.

– Ну, понимаете, – обратился я к Алине и Грише голосом профессора виноделия. – Никотин – вещество с сильным запахом, как я слышал. Как цианистый калий, если не сильнее. Допустим, вы можете отравить цианидом в коктейле человека, не знающего, какой у этого коктейля должен быть вкус. Но невозможно отравить винного дегустатора! Вы поймите, это не с друзьями пить под разговор. Во время дегустации невероятно обострены все чувства, нюх, вкусовые пупырышки языка работают на полную мощность, тотальная концентрация. От которой потом тянет в сон.

– Да у меня просто голова болит, – отрешенным голосом сказала Алина.

– И чтобы профессиональный дегустатор не уловил за метр от бокала, что там – постороннее вещество? Этого просто не могло быть. Англичанина укололи из шприца или ему дали таблетку.

– Сергей, вы знаете, как я вас уважаю, – вздохнул Гриша. – Но ваша любимая немка сказала, что никотин был в бокале и в плевательном ведерке, кстати, омерзительная привычка…

– Значит, его влили туда потом, – медленно покачал головой я. – Ни один из нас не верит, что дегустатор не мог распознать посторонние тона в букете или тем более во вкусе. Потому мы и спокойны.

На самом деле спокоен я не был. Потому что мне мешала мысль, что где-то я читал точно о такой истории – группа людей в комнате, все берут бокалы… С чем? Не помню. Умирает только один. И именно от никотина.

С этой мыслью я заснул, прислонившись к прохладному стеклу автобуса.