Читать книгу Хватайся! Рискуй. Играй. Умри - Max Austen - Страница 3

Кристи Стоун направляется к барабанам. Сегодня наша ударница и вокалистка опять в странном наряде: джинсовый лифчик с распущенными толстыми нитками до пупка и цыганской пестрой юбке. С длинными красными волосами она чем-то похожа на Джен Леджер. Жаль, она не Джен. Та ударница из группы Skillet очень милая, добрая… В общем, настоящий ангел. Наша Кристи, она же Евгения, не такая. Адское создание. Вредная, стервозная двадцатитрехлетняя дама с характером.

Пятое ноября, воскресенье. 18:57. Один из лучших нижегородских клубов. Наш выход ждут с минуты на минуту примерно две тысячи человек.

За прошедшие четыре дня я был сам не свой. Держать шокирующую информацию при себе очень нелегко. И начал принимать обезболивающие. Раньше чувствовал себя лучше, так как не знал о недуге и гнал плохие мысли прочь. Но теперь, когда рак постучался в мою поджелудочную со словами «Здрасьте, а я тут давно живу», здоровье резко стало ухудшаться.

Настя, она же Кейт Остин, она же моя бывшая девушка, подходит ближе. Этим вечером она как никогда привлекательна. Черно-красное готическое платье, высокие каблуки, коса волос темнее ночи, черные тени, идеальные сочно-красные губы. Богиня Смерти. Великолепна.

Еще ближе. Целует в левую щеку.

– Удачи нам.

Кажется, ее шаги услышала публика. Сегодня она зажжет.

– Эй, у тебя помада на щеке.

Эндрю хлопает по плечу. Он выше моих ста восьмидесяти сантиметров, и я опять чувствую зависть. Перед концертом он взъерошил каштановые волосы. Надел кожаные джинсы и…

– Что это? Кожаная футболка?

Так с ходу не разберешь.

– Да. Полмесяца назад купил, для тура берег. Круто, правда?

Эндрю идет на сцену. Сегодня он хочет быть плохим парнем.

Аня, крепко держа гитару, проходит мимо. Как бы ни было жарко и душно, на рок-концертах она почти всегда в одних и тех же кедах, джинсах и коричневом шерстяном свитере.

– Тебе идет поцелуй на щеке.

Влад, как обычно, одет по настроению. Черные сильно зауженные брюки и толстовка с сумасшедшим принтом из синих и зеленых объемных геометрических фигур.

Он целует меня в правую щеку. Задумчиво смотрит на нее.

– Для симметрии она могла бы и здесь оставить след от помады.

Влад знает о моей особой любви к Насте. А я знаю, что, если не я, он и она просыпались бы в одной постели.

Кристи, наблюдавшая краем глаза за нами, громко, так, чтобы люди в первых рядах услышали, кричит:

– Для симметрии ты его еще в рот усосал бы!

И Влад, он же бисексуал, действительно целует в губы.

Отлично. Я уже представляю себе газету в руках с броским заголовком «Парни из группы Bish-B поцеловались на сцене. Что это: пиар-ход или любовь?». И плевать, что нас никто, кроме Кристи, не увидел.

Толкнув его к сцене, я направляюсь к микрофону. На мне жилет из тонкой шерсти, шерстяной свитер, брюки из хлопка и кашемира, замшевые ботинки.

Да, я выгляжу привлекательно. Но все это не имеет смысла.

Для окружающих я – парень в оранжевой одежде и темно-коричневой жилетке.

Я столько времени уделял выбору одежды. Столько часов жизни ушло на то, чтобы выбрать, какую футболку купить для дня рождения Насти. Какие брюки носить летом, чтобы не очень жарко и очень модно. Какой цвет рубашки сочетается с подаренным кем-то галстуком. Что лучше меня охарактеризует: оксфорды, дерби, корреспонденты, челси, мокасины, броги или монки?

Как же это глупо.

Но еще глупее выглядим сейчас мы вместе на одной сцене. Наверное, какой-нибудь журналист, попавший на концерт по заданию и не знающий о нас ничего, думает: «Девушка в свитере, какого лысого ты забыла на сцене рядом с готик-вумен?». Смотримся абсурдно.

Мы даже не похожи на рокеров и металлистов.

Мы приняли индивидуализм как религию.

– Тише ты, а то мама услышит!

Мне было одиннадцать лет, когда я, в один из сентябрьских вечеров, перебирался в окно второго этажа дома одноклассницы Маши.

С левой стороны от дома – лес. Я слушал, как деревья качаются под сильным ветром. С правой – небольшое озерце. Лягушки не переставали квакать. Позади меня – шум кузнечиков.

Ночь жила. И мы жили

Маша помогла мне упасть на пол, но колени все равно ушиб.

– Ты зачем пришел?

Взгляд Маши растерянно бегал. Такой встревоженной я ее никогда не видел.

– Так ведь обещал, помнишь?

– Ах, да. Но сейчас тебе лучше уйти.

– Почему?

– Я… Я кое-что придумала. Мне больше не нужна помощь.

– То есть ты вот просто так выкинешь меня на холод собачий?

Маша посмотрела в окно и вздрогнула. Кажется, чего-то испугалась. Она немного помолчала, вероятно, решая про себя важную задачу.

– Если хочешь переночевать, то с одним условием. Согласен?

Жизнь научила меня не идти на сделку с чем-то тебе неизвестным. Но я решил, что Маше можно доверять. Поэтому кивнул.

– Ты ни в коем случае не должен выходить из комнаты до самого утра. Даже если я куда-то выйду. Или если услышишь что-то странное.

– Договорились.

Я упал на кровать.

– Так значит тебе точно не нужна помощь? Тогда спокойной ночи.

Повернулся к стенке и довольно быстро заснул.

Начало сентября, и, как всегда в это время года, я сильно устал.

Маша – самая странная девочка, которую знал. Она очень хорошо рисовала. Лучше всех в нашем классе. Но рисовала черепа, вырванные глаза, страшных монстров, кровь. Ее рисунки завораживали и пугали. Преподаватели переживали. Ведь у нее налицо проблемы с психикой.

С ней никто, кроме меня, из сверстников не общался. Мне же было пофиг на странности.

Поэтому этой ночью я чуть не погиб.

Проснулся от невыносимого жара и странного грохота. Открыв глаза, я мгновенно запаниковал. Языки пламени, словно змеи, извивались, пытаясь меня ужалить. Кажется, горел весь дом. Что-то начало рушиться. Где-то завыла сирена. Поваливший в лицо дым перекрыл мне дыхание.

Что было дальше – не помню. Амнезия.

Я пришел в сознание спустя одиннадцать дней в ожоговом отделении нижегородского института травматологии и ортопедии.

Вечер дышит. И мы дышим

«Снег» в куплете мною раздается чуть ли не воплем. Так проверяю эффективность беруши.

Помню, как родственнички переживали за меня, узнав о пожаре. Одиннадцать дней в коме: три дня в Казани, остальные – в Нижнем Новгороде. Сколько людей за меня переживало. Многих я даже не знал. Они молились, ставили свечки, уверяли внезапно протрезвевшего отца, что все со мной будет хорошо. Он выживет.

Первая клиническая смерть. Врачи говорят – Максим, мол, труп. Не спасти. Отец дает им взятки. Они что-то пытаются сделать.

Вторая клиническая смерть. Врачи разводят руками. Снова взятки.

Богатый родственничек, странно, что у меня такой есть, договаривается, чтобы меня доставили на вертолете в Нижний Новгород.

Четыре года после пожара я лечился в Нижнем. Сначала в ожоговом отделении. Я получил ожоги на подбородке, левом плече, обоих кистях и правой лопатке. По какой-то причине ноги перестали слушаться. Три месяца учился ходить. Ездил на коляске.

Потом в отделении реконструктивно-пластической хирургии, сокращенно РПХ. Необходимо было восстанавливать сухожилия, без которых кисти отказывались разгибаться и сгибаться самостоятельно. Также было необходимо восстановление плеча, из-за которого не мог полностью поднять левую руку. Сгоревший подбородок ничуть не меньше заботил меня и специалистов, которым я отдался на растерзание.

Мною владели замечательные врачи. Я каждый год отправляю им подарки. Чтобы помнили о спасенной жизни музыканта.

Именно в РПХ я флиртовал с тридцатишестилетней медсестрой, ласково называя ее «сестренкой».

Именно в РПХ меня чуть не изнасиловала сорокалетняя женщина, больная гепатитом и ВИЧ.

Продолжаю петь, прохаживаясь по сцене и всматриваясь во внимательную толпу:

Именно в РПХ я познакомился с некоторыми лучшими друзьями.

Именно в РПХ я подрался с двадцатисемилетним агрессивным кавказцем, склонявший пятнадцатилетнюю девушку к сексу.

Именно в РПХ я за чужой счет трахнул проститутку.

А однажды я скомпрометировал перевязочную медсестру, показав другим медсестрам ее неприличные фото.

Благодаря ежедневной практике с соседями по палате мне нет равных в карточных играх и матерных перепалках.

Именно в РПХ я обрел дом, в котором мне всегда рады.

За исключением той медсестры, чьи откровенные фото я без стеснения показывал ее коллегам.

Я отступаю к Кристи, мелодично ударяющей по барабанам и тарелкам.

После повтора припева Кристи встает со стула, я передаю ей микрофон, а она мне – палочки. Рокировка. Меняемся местами.

Тишина.

Падаю на стул. Мы отыграли три композиции. Впереди еще восемнадцать. Раз, два. На счет три я жму на педаль бас-барабана.

Мне пятнадцать. Туалет отделения реконструктивно-пластической хирургии. Одна кабинка. Два унитаза. Макс Остин сел на унитаз.

Белые полы, стены, дверь. Ослепительный свет ламп. Тишина.

Я только расслабился. Приятно сбежать от шумных соседей и медсестер в спокойный и, если не считать одну кабинку на двоих, уютный туалет.

Дверь открылась. Вошел парень на вид шестнадцати лет

Он прошел рядом, приспустил шорты и сел на соседний унитаз.

– Меня Андреем зовут.

Он протянул руку. Не знаю, заметил ли он мои поднятые от удивления брови. Я пожал руку, представился.

– Ты веришь в магию?

Страннее вопросов в туалете мне не доводилось слышать.

– Эм. Ну да. Даже думаю, что сам являюсь экстрасенсом.

– О, я тоже экстрасенс!

Он восхищенно взглянул на мою левую кисть.

– Здорово тебе зашили. Шрамов почти не будет.

Я почувствовал неудобство. Андрей не подозревал, что Максим не самый открытый человек. Такой неожиданный разговор в туалете для меня явление необычайнейшее.

Он спросил:

– И что ты умеешь?

– Эм. Видеть ауру.

– О, здорово. Научишь? А то стараюсь, но ничего не получается. Ты в какой палате живешь?

Я даже спрашивать не стал, почему он употребил слово «живешь» и, уж тем более, почему он считает, что видеть ауру можно научиться.

– В двести седьмой.

Он подтерся бумагой, поднялся, натянув шорты, смыл за собой.

– Отлично, я к тебе через часик загляну.

Кто бы мог подумать, что тот самый Андрей, с которым довелось познакомиться в туалете, станет моим лучшим другом, коллегой и таким же, как я, недоэкстрасенсом.

Мы доигрываем шестую композицию. Несмотря на обезболивающие, которые принял перед концертом, мне все равно нехорошо. Чувствую слабость.

Мне кажется, что палочки вот-вот выскользнут из рук.

Я не должен этого допустить.

Я стараюсь.

Влад присаживается перед зрителями. Музыкальное сопровождение, кроме клавишных, плавно исчезает. Он тихо допевает:

И тишина.

Где-то аплодируют зрители.

Я отдаю место за барабанами Кристи, а сам направляюсь к стойке с микрофоном.

Чувствую тошноту.

В клубе очень душно.

Две тысячи глаз смотрят на меня. Замечают ли они, что что-то не так? Они – люди, ради которых я, превозмогая боль, буду выходить на сцену до самой смерти. Потому что они меня уважают, ценят и любят, а я отвечаю взаимностью.

Взглядом слежу за ними, вслушиваюсь во вступительные риффы Влада. Начинаю.

Голос дрожит. Эндрю недоумевающе бросает на меня взгляд. Стараюсь петь ровно.

Отстраняюсь от микрофона, делаю глубокий вдох. Выдох

Слушатели наблюдают за моими движениями. За тем, как двигаются губы. Как рука держит микрофон. Точно так же они внимательно следили за Юрой, когда он пел эту песню. Они жадно ловили каждый звук. Уносились в бесконечность, но всегда возвращались, когда песня заканчивалась. «В двух мирах» – единственная композиция с альбома «Шрамы», записанная с участием Юры. Вот он как раз ушел в бесконечность. Навсегда.

Наверное, я перенапряжен. Следует расслабиться. Ну же, давай, Макс, что с тобой?

Максим Волков счастливый человек, нельзя отрицать. По мнению одного русского философа, счастливыми могут быть только те люди, которые способны на это ощущение. Если они не способны, им ничто не поможет. Ни деньги, ни слава, ни любовь – всегда будут несчастливы. А способные будут счастливыми всегда. Несмотря ни на что.

И я счастлив.

Но под прицелом тысяч взглядов сейчас понимаю, что меня так или иначе забудут. Потому что мое место займет кто-то другой, возможно, даже более талантливый, чем я.

Как Влад заменил Юру, так заменят и Макса Остина.

Я уйду в небытие.

Пропускаю первую строчку второго куплета.

Говорят, подсознание может исцелить тебя от чего угодно. Даже от рака.

Нужно лишь поверить в свое выздоровление. И использовать некоторые укрепляющие методики.

Я представляю образно, что мой голос перестает дрожать, тошнота уходит, что стою в здоровом кругу, сотканном из желтого цвета, становится тепло. Это называется цветомедитацией. И мне действительно становится лучше.

– Самое большее, что мы можем сделать в жизни – пожертвовать собой.

Юрий Духов, четырнадцатилетний загорелый мальчик, деревянной расческой в тонкой руке приводил в порядок длинные черные волосы. Он стоял перед зеркалом нашей двухместной палаты.

Валяясь раздетым в койке, я в это время дочитывал «Евгения Онегина». Левая кисть, соединенная толстым лоскутом кожи, похожим на сосиску из человеческого жира, пришита к животу. Это называется миграцией стебля Филатова. Я лежал, мучаясь от невыносимой жары, а Юра бродил по палате, то и дело поглядывая в зеркало, продолжал размышлять вслух.

– Я тебе говорил, что люблю папу? Он алкоголик, и он выкинул меня из дома. Но я все равно приду к нему на помощь. Потому что готов пожертвовать собой, чтобы он жил.

Мне пришлось оторваться от книги, чтобы прокомментировать глупую реплику.

– Бред. Посмотри на родителей одноклассников. Вот они заслуживают любви. Но никак не твой отец, и уж точно не мой.

– Но что плохого в помощи ближнему? Мне несложно помогать папе в трудные времена.

– Ты просто не знаешь, что такое отдавать всего себя ради никчемного недочеловека. А я познал. И, скажу тебе, ты еще возьмешь свои слова обратно.

– Как ты можешь так говорить о том, кто тебя растил!

– Грубо говоря, меня растила улица. Как ты можешь говорить о том, в чем не разбираешься? Ты когда-нибудь искал пьяного папашу по всему городу, а найдя, тащил домой?

– Пару раз…

– Пару раз не в счет. Я делал это сотню раз. Тебе приходилось раздевать и укладывать спать алкаша? А думать каждый день, чего приготовить бы съестного?

– Нет.

– Приходилось сбегать из школы и идти вместо отца работать, чтобы его не уволили?

– Нет…

Я добился цели. Теперь Юра сомневается в своей правоте. Наступило молчание. Через некоторое время Юра прыгнул на соседнюю койку и заявил:

– Отец меня очень часто бил. Я терпел.

– Теперь у тебя есть настоящая семья, забудь об алкоголике. Кое-кому повезло, но он этого не замечает. Хотелось бы оказаться на твоем месте.

Юра покосился в мою сторону. В его темных глазах мелькнуло понимание.

– Ты хочешь быть частью моей семьи?

– Мне всего лишь хочется, чтобы кто-то меня любил.

– Разве тебя никто не…?

– Никто. Когда я попал сюда, в больницу, знаешь, сколько родственников обнаружил? Тьму. Многих я даже не знал. Все переживали. Ну, я так думал. А какая-то троюродная сестра, которую и в жизни не видел, писала мне письма. Но прошло больше двух лет, и где все они теперь? И где они были раньше, до пожара, когда я жил как дикарь? Им дела до меня нет. Они привыкли, что девять месяцев в году Максим где-то там лечится.

– А мама?

– Ни письма, ни привета. За все время ни разу не навестила.

Юра лег на спину, поднял забинтованную правую руку. Он лежит в РПХ после того как дурной папаша вылил ему на кисть кипяток из чайника. Внимательно рассматривая бинты, он произнес:

– Я свою мать почти не помню.

Однажды она пошла в школу, чтобы забрать сына-первоклассника домой, но умерла по дороге. У нее просто остановилось сердце.

Нам по четырнадцать. О чем обычно общаются сверстники из благоприятных семей? Чем они обычно занимаются?

Прозвенел будильник. 11:35. Юра вскочил, чтобы пойти на гипербарическую оксигенацию, проще говоря, барокамеру. Я же поднялся, чтобы схватить с подоконника зажим и пережать нижнюю ножку филатовского стебля, у самого живота. Когда Юра схватил простынь и вышел из палаты, я нацепил на себя зажим. Почувствовал жуткую боль, словно к телу прикасается раскаленное железо. И так каждый день три захода по шестьдесят минут. Это называется тренировкой стебля Филатова для последующей миграции.

Чувствую боль в области печени, может чуть ниже. Хорошо, что не такую сильную. Не загибаюсь. Но молчать о своем состоянии больше не имею права.

Двенадцать песен отыграно. Я с Владом допеваю тринадцатую.

Люди слышат мой уверенный, четкий голос:

Люди слышат мягкий, словно укрывающий одеялом, голос Влада:

Под улюлюканье и радостные возгласы посетивших концерт вкладываю микрофон в стойку. Я говорю:

– Ребят. Все, кто здесь собрался. Перед следующей песней хочу сделать небольшое заявление.

Все замолкают. Друзья внимательно смотрят на меня. Никаких заявлений в плане не было.

– Я рад вернуться на сцену после продолжительного отпуска и готов заниматься творчеством до самой старости, еще лет эдак пятьдесят, но… Боюсь, что у вселенной на мой счет другие планы.

Пот течет по телу ручьем. Ничего не слышу.

Напряженная тишина.

Черт, как же душно.

Не секунды, а вечность.

– Совсем недавно, друзья…

Не знаю, как сказать им правду.

Они смотрят. Они все смотрят на меня.

Волнение. Кажется, невозможно не услышать, как бьется мое бешенное сердце.

Путаюсь в словах и дышу в микрофон.

– Рак. У меня рак.

Я не собирался это говорить. Слова сами вырвались на свободу, освобождая душу от тяжелого груза.

Эти взгляды. Кейт «Что ты несешь?!». Эндрю «Нет, только не ты». Кристи «Опять твои шуточки, Макс». Влад «Как ты мог такое скрывать?». Опущенная голова Анны.

Поднятые головы зрителей из танцевального партера. Вижу телефоны, записывающие выступление. Вижу плакаты с признаниями в любви. Плакат с лицом Юры и словом «Помним».

– Рак поджелудочной железы. Пять месяцев или год. Все, что мне осталось.

Говорю:

– Я счастлив, что вы у меня есть. Вы – моя семья.

Говорю:

– Спасибо за все это время, что были рядом. А теперь давайте вспомним тех, кого уже нет с нами.

Беру с пола бутылку минеральной воды, полоскаю рот, делаю глоток. Готовлюсь исполнять песню «Слезы Юрия». Песню о том, как парень, разочарованный обществом и бессмысленной жизнью, решается на суицид.

Возвращаюсь к микрофону, добавляю:

– И простите, если сегодня лажаю.

Начинаю тихим голосом:

Эндрю, голова нашей группы, не решается прикасаться к бас-гитаре. Он еще смотрит на меня. Шокирован, понимаю. Влад, Кейт и Анна – они переглядываются, не знают, что делать.

Где звук? Я должен петь без музыкального сопровождения?

Можно ли сорвать концерт, сообщив новость о неизлечимой болезни?

Кристи берет на себя смелость, ударом по райду дает знак всей группе, что надо продолжать.