Читать книгу Тайны мозга. Почему мы во все верим - Майкл Шермер - Страница 16

На кафедре психологии, где я официально учился, стремясь получить степень магистра экспериментальной психологии, моим научным руководителем и наставником был Дуглас Наварик, ученый старой школы и приверженец Скиннера, который проповедовал скрупулезную научную методологию и не терпел у своих студентов ни предрассудков, ни небрежности мышления. Как он напомнил мне в недавнем письме, отвечая на мой вопрос относительно его убеждений в те давние времена (по прошествии трех десятилетий воспоминания поблекли), «в научных рамках я придерживаюсь традиционного, эмпирического, причинно-следственного подхода (то есть независимых и зависимых переменных). Но вне этих рамок я стараюсь сохранять «непредвзятость», чтобы ничего не упустить, например, возможность того, что совпадение может означать нечто большее, чем случайное событие, поэтому обращаю внимание на дополнительные признаки смысла, то есть закономерности событий, но признаю, что это чистейшие домыслы».

Да, я отчетливо помню, как проникался этой философией науки, присущей Наварику, потому что в то же время, когда мы методично проводили эксперименты в контролируемых условиях его лаборатории, невероятная шумиха поднялась вокруг парапсихологической лаборатории Тельмы Мосс (в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе), где она изучала «фотографию по методу Кирлиан» (снимки «энергетических полей», окружающих живые организмы) наряду с гипнозом, призраками, левитацией и т. п. Поскольку эти квалифицированные ученые были талантливее и гораздо образованнее меня, я полагал, что в паранормальных явлениях, по-видимому, и вправду что-то есть. Но как только я открыл для себя движение скептиков и его обоснованный анализ подобных притязаний, мой скептицизм пересилил мою веру.

Кроме того, в настоящее время я убежден, что никакой «души» не существует и что все мыслительные процессы можно объяснить исключительно благодаря пониманию исходных нейронных коррелятов поведения, и оба этих убеждения сформированы в первую очередь скиннеровскими принципами Наварика: «Я отрицаю «менталистические» объяснения поведения, – напомнил он мне, – то есть приписывание поступков теоретическим построениям, имеющим отношение к таким внутренним состояниям, как «понимает», «чувствует», «знает», «улавливает», «рассуждает», «хочет», «нуждается», «верит», «думает», «ожидает», «удовольствие», «желание», и т. п., к материализованным понятиям, которыми студенты обычно пользуются в работах, хотя их и предупреждают, что это чревато потерей баллов».[17] Не только студенты материализуют душу из поведения. Так поступают в буквальном смысле слова все, поскольку «душа» – одна из форм дуализма, которая, как я подробно объясню в последующей главе, по-видимому, внутренне присуща нашей когнитивной деятельности. Мы прирожденные дуалисты, вот почему бихевиористы и нейробиологи так настойчиво и с такой досадой пытаются пресечь разговоры о душе.

На волне своего новообретенного интереса к теории эволюции, возникшего при посещении занятий у Браттстрома, я приступил к изучению этологии (науки об эволюционных первопричинах поведения животных) под руководством вдумчивого и внимательного преподавателя Маргарет Уайт, которая повела меня к пониманию биологии человеческого поведения и эволюции социодинамики в группах приматов. (Однажды она отправила меня в зоопарк Сан-Диего на целые выходные наблюдать за горной гориллой – это занятие мы с гориллой, протаращившись друг на друга много часов подряд, одинаково сочли бесполезным). Это произошло почти за два десятилетия до того, как эволюционная психология стала полноправной наукой, тем не менее фундамент был заложен для моей последующей работы по эволюционным истокам религии и нравственности. Кроме того, я прошел курс культурной антропологии у неутомимой путешественницы, по-житейски мудрой Марлин Добкин де Риос. Ее лекции и книги, посвященные впечатлениям от поездок в Южную Америку, полные рассказов о шаманах, пользующихся галлюциногенными средствами, об анимистических культах, духах, призраках и богах показали мне, насколько ограничены мои взгляды и как наивно с моей стороны было полагать, что мои христианские убеждения основаны на Единственной Истинной Религии, в то время как все прочие имеют явную культурную обусловленность.

Вся эта поступающая информация побудила меня самостоятельно заняться сравнением мировых религий и в конце концов привела к осознанию, что этих зачастую совершенно несовместимых убеждений придерживались люди, которые так же твердо, как я, верили в свою правоту и в то, что все остальные заблуждаются. По прошествии примерно половины срока обучения я втихомолку отказался от своих религиозных убеждений и перестал носить на шее серебряный ихтис (от греч. «рыба», что иногда расшифровывают как «Иисус Христос Сын Божий Спаситель»). Я никому не стал сообщать об этом, поскольку никого это и не интересовало, кроме разве что моих братьев и сестер, которые, вероятно, вздохнули с облегчением, увидев, что больше я не пытаюсь спасти их души.

Пока я утрачивал свою религию, одним из первых ко мне пришло понимание, как, должно быть, раздражающе я действовал на приверженцев различных вер (или на людей, не придерживающихся никакой веры) своим непрестанным проповедованием – естественным результатом веры в причастность к Единственной Истинной Религии, в которую должны обратиться и все остальные, дабы не утратить навсегда шанс обрести вечное блаженство. Необходимость выбирать между верой, награда за которую будет дарована на небесах, и неверием, карой за которое станет ад, кажется неверующим слишком суровой и, в сущности, ветхозаветной. Но так быть не должно. Самые ревностные евангелические христиане, к которым, несомненно, относился и я, проповедуют Евангелие не только по воскресеньям, но и во все прочие дни, при любой возможности, ни в коем случае не ставят свою свечу под сосудом, как сказано в Мф 5:16: «Так да светит свет ваш пред людьми, чтобы они видели ваши добрые дела и прославляли Отца вашего Небесного». По сути дела, быть евангелическим христианином – это прежде всего открыто любить Господа и стараться привести к Христу как можно больше людей, в противном случае вы не евангелический христианин. Я занимался Божьим делом, что могло быть важнее? С точки зрения евангелического христианина, церковь не отделена от государства. Да, Иисус говорил нам отдавать «кесарево кесарю, а Божие Богу» (Мф 22:21), но мы считали, что речь идет о конкретных податях, а не об общей цели – привести всех людей к Господу.

Что еще важнее, я, как неверующий, осознал власть, которой обладает парадигма веры, пропуская все происходящее сквозь призму религии. Случайность, возможность и вероятность теряют всякое значение с точки зрения христианина. Все происходит по какой-либо причине, у Бога имеется замысел для всех и каждого из нас. Когда случается что-то хорошее, это значит, Бог вознаграждает нас за веру, добрые дела или нашу любовь к Христу. Когда случается плохое – ну что ж, разве вы не знали, что пути Господни неисповедимы? Кто я такой, чтобы сомневаться, задавать вопросы, бросать вызов Всемогущему? Этот фильтр веры действует на каждом уровне, от возвышенного до смехотворного, от карьерных устремлений до спортивных результатов. Я благодарил Бога за все: от поступления в Пеппердин (мои оценки и тестовые баллы соответствовали условиям приема лишь с натяжкой, это уж точно) до найденного места на парковке Христианской ассоциации молодых людей, где я работал. С точки зрения христианина, всему есть место и все на своем месте, «время рождаться и время умирать» (Еккл 3:2), – эта идея попала даже в популярную песню 60-х годов, и когда я был верующим, не казалась мне такой слащавой, как теперь.

В условиях верообусловленного реализма даже политические, экономические и социальные события разворачивались по логике библейских последних времен: по левую руку у меня лежала открытая газета Los Angeles Times, по правую – книги пророков Даниила, Иезекииля или Откровение. Кто все-таки антихрист – аятолла Хомейни или Генри Киссинджер? Четыре всадника апокалипсиса – это наверняка ядерная война, перенаселенность, загрязнение окружающей среды и болезни. Нынешнее государство Израиль основано в 1948 году, значит, если в расчетах нет ошибки, второе пришествие наступит… очень скоро. Когда я стал неверующим, все эти политические и экономические события стали выглядеть скорее махинациями, в основе которых лежат человеческая природа и история культуры. Светское мировоззрение позволило мне увидеть, что в законах природы и вероятных случаях действует своя логика, и, кроме того, на них влияет движение по проложенным историей руслам, в целом не зависимое от наших поступков и никак не относящееся к нашим желаниям.

Однако в итоге к скептицизму меня склонила проблема зла: если Бог всеведущ, всемогущ и всеблаг, почему же тогда с хорошими людьми случается плохое? Сначала в ход пошли интеллектуальные соображения, и чем больше я размышлял о раковых болезнях, врожденных аномалиях и авариях, тем больше убеждался, что Бог либо беспомощен, либо зол, либо его попросту не существует. Затем пришла очередь эмоциональных соображений, с которыми мне пришлось столкнуться на самом примитивном уровне. Я никогда и никому не рассказывал об этом, но в последний раз я молился Богу в начале 80-х годов, вскоре после того, как решил, что больше в него не верю. Что же побудило меня в последний раз обратиться к нему? Моя студенческая любовь, выросшая на Аляске талантливая и красивая девушка по имени Морин, с которой я познакомился в Пеппердине и в то время еще встречался, попала в страшную автомобильную аварию среди ночи в какой-то глуши. Морин работала в компании, которая занималась инвентаризацией, ее сотрудники передвигались по штату в фургонах, переезжая от одного места работы к другому; в промежутках между работой они спали на сиденьях фургона. На шоссе машину занесло, она перевернулась несколько раз, в итоге Морин получила перелом позвоночника, ее парализовало ниже пояса. Когда она позвонила мне под утро из больницы в каком-то захолустье, на расстоянии нескольких часов езды от Лос-Анджелеса, я решил, что она легко отделалась, ведь ее голос звучал отчетливо и оптимистично, как всегда. Лишь несколько дней спустя, после того, как мы перевезли ее в медицинский центр Лонг-Бич, чтобы поместить в барокамеру и попытаться хоть немного оживить сильно пострадавший спинной мозг, до меня начал доходить весь смысл последствий случившегося. Осознание перспектив Морин рождало во мне тошнотворное ощущение, неописуемое чувство ужаса – к чему все, если его могут отнять в любое мгновение?

По левую руку у меня лежала открытая газета Los Angeles Times, по правую – книги пророков Даниила, Иезекииля или Откровение. Кто все-таки антихрист – аятолла Хомейни или Генри Киссинджер?

Там, в интенсивной терапии, полными ужаса днями и бессонными ночами, то вышагивая туда-сюда по холодным стерильным коридорам, то сидя на жестком пластиковом стуле в приемной и слушая стоны и молитвы других скорбящих, я преклонил колено и опустил голову в молитве, прося Бога исцелить сломанную спину Морин. С такой глубокой искренностью я еще никогда не молился. Я умолял Бога ради Морин закрыть глаза на мои сомнения. Я выражал готовность отказаться от всякого неверия. В то время и в том месте я снова стал верующим. Я верил потому, что хотел верить: если во вселенной есть хоть какая-нибудь справедливость, то этот нежный, любящий, умный, ответственный, преданный и заботливый дух ничем не заслужил, чтобы его поместили в искореженное тело. Справедливый и любящий Бог, обладающий силой исцелять, наверняка вылечил бы Морин. Но он этого не сделал. И теперь я убежден: не сделал не потому, что «пути Господни неисповедимы» или «у него для Морин особый замысел» (до тошноты банальные утешения, которые верующие порой предлагают в трудные минуты мучений, в итоге оказывающихся напрасными), а просто потому, что Бога нет.