Читать книгу Возвращение - Майрон А Готлиб - Страница 2

Безлюдное фойе с обращенным к серому пыльному небу высоким стеклянным куполообразным потолком. Улавливаю обрывки журчания водопада, стекающего по мраморной вертикали. Зрение медленно приходит в себя, расставшись с нещадным солнцем, свирепствующим снаружи. Глаза готовы приступить к исполнению своих обязанностей и совершают первое деяние – очерчивают водяные лилии, вальяжно покачивающиеся на поверхности мелкого, искрящегося кристальной рябью бассейна. Слева от него проявляется нарядная, блестящая никелем и стеклом дверь.

В отличие от меня Илай – мой попутчик – ничему не удивляется. Может от того, что посещает этот дом, по меньшей мере, раз в неделю и знает всех, и все его здесь любят. Мне давно пора к этому привыкнуть, но продолжаю неустанно восторгаться присущим в нем магнетизмом. В нем мне выпало появиться на свет, и среди всех удач моей жизни – иметь такого на три года старшего брата – это еще не самая большая.

Илай отстукивает электронный код. В ответ замок отзывается глухим тяжелым лязгом, и дверь на удивление легко открывается. Илай входит первым и я – поспешно вслед, не доверяя узорчатому бетонированному стеклу, блестящему металлу, прячущему в себе безжалостные пружины, готовые раскрошить любой предмет, легкомысленно застрявший в проеме.

Входим в людный холл. Безучастная, застывшая в дреме старушка, вероятно, заблудившись на пути в покои обители, стоит в пяти футах в стороне, не воспринимая меня и заодно весь остальной мир, шумный, взъерошенный, мельтешащий вокруг. Лишь я пересек проем двери, встрепенулась и, с ювелирной точностью выбрав момент и траекторию, рванулась в узкий проем в намерении протиснуть легкое невесомое тело сквозь щель, готовую расплющить ее секунду спустя.

– Не пускай ее! – кричит Илай.

Поздно. Я уже ввязан в отвратительную рукопашную с дряхлой высохшей старостью, отчаянно пробивающей путь к свободе, в просторы Иорданской пустыни, в голодную, растерзанную, колючую, испепеленную, высушенную безжизненность. Как можно дальше и безогляднее от этой невыносимой озонированной прохлады, мягкой бело-нежной постели, обилия еды и уюта.

Время, измеряемое миллиметрами просвета, работает на меня мучительно лениво. Дверная щель уже непролазна даже для ее ветхого тела, я все еще удерживаю его, пока дверь окончательно ни заперта. Выпускаю старушку из объятий в ее ненавистное затворничество, провозглашая тем самым свой позорный триумф.

Ожидаю ее презрительное «и ты с ними, гад, тюремщик проклятый» (хотя бы взглядом), но она не жертвует песчинкой своей вселенной, заполненной одной единственной достойной внимания, памяти и смысла жизни целью. Застыла так же неожиданно, как начала паломничество к свободе – в той же позе, с тем же фальшивым безразличием, с каким я увидел ее несколько секунд ранее, набрав очередную толику ценного опыта, усовершенствовав изобретательность, готовая к следующей попытке, лишь только та долго-нетерпеливо-жданная представится.

Свет в помещение доносится отовсюду. Из солнечных проемов в потолке, сквозь громадные искрящиеся чистотой оконные стекла. Тень безропотно и смиренно уступает дерзким побегам света, яростно и радостно врывающимся во все, к чему прикасается взгляд.

Короткая стена отделяет дверной коридорчик от просторного холла. Вокруг большого стола в центре залы, в креслах у окна, на двух диванах у стены расположились полторы дюжины постояльцев и шесть молодых женщин персонала. Воздух хрустит крахмальными светящимися лилеем халатами и ласкает нежной мягкой фланелью домашнего уюта.

Вместительный холл заполнен неравномерно и несправедливо. Обитатели разделились в две неуступчиво соперничающие за жизненный простор группы. Первая (условно экстраверты) якшается шумно, непринужденно, ненасытно и безостановочно. Она завладела едва ли не всем пространством холла, хотя нуждается как раз в ограниченной территории. Чем ближе собеседники друг к другу, тем легче им разделить общность, раскрыть и доверить себя в придачу с рвущимися из недр на свободу неудержимыми потоками идей и суждений.

Меня, однако, больше притягивает противоположная немногочисленная группа, объединенная нежеланием воспринимать окружающих или самим попасться в ловушку зрения других обитателей дома. Это ее представителям необходимо заполучить все пространство вокруг и заполнить своим неприступным одиночеством.

Группы не борются за утверждение превосходства, захват пространства или даже вытеснение отверженных. Цель – выжить, отстоять независимость, не раствориться в чужой расе или, того хуже – исчезнуть в результате катастрофической химической реакции или аннигилироваться миром-антимиром в катаклизме физического взаимодействия несовместимостей.

Никогда раньше не встречался ни с одним из них, но, непостижимо, они мне знакомы. Проведя столько нескончаемо-длительных дней в тесноте их последнего жизненного сообщества, не понимая и не принимая друг друга, они с радостью признаю́т меня. Я догадываюсь, что делает меня исключением из их подозрительной неприступности.

Первым меня пронизывает проницательный взгляд Журналиста. Я всегда полагал: представителю этой профессии положено раскручивать контакт с нулевого уровня, даже если все козыри у него в руках, а оппонент даже не догадывается, что предстоит игра. Это был определенно не тот случай. Шанс избежать аутодафе утерян мной в момент входа в западню.

Я расхрабрился доброжелательной улыбкой, полагая, что миротворческий жест смягчит строгое суждение, но деловитый взгляд Журналиста на полхода опережает меня бессловесным монологом: «К черту всю эту мишуру. Не казните время дурацким тактом и дипломатией. Нам с вами это ни к чему. Уж дозвольте быть откровенным. Я в восторге от ваших статей и очень ценю ваше мнение. Читал все когда-либо вами опубликованное. Но и у меня есть кое-что для вас. Вы обязательно должны на это взглянуть. Не сомневайтесь – не потеряете время понапрасну. Вам будет кра-а-йне интересно. Как только закончите с ней, непременно и тотчас же подойдите – я буду ждать здесь. Такое вы еще не читали. Только, пожалуйста, поторопитесь. Не упустите случай, а упустите – ваша потеря. Но это потом. Прежде всего, она. Она вас ждет».

Не успеваю осознать неожиданное избавление и усладиться им – только вдохнул и уже на полу-выдохе увяз в томных объятиях Актрисы. Сочно-выразительная по тону и контуру губ помада в сочетании с экспрессивно исполняемым танцем чувств на растресканном морщинами лице многократно и тщательно отрежессированы и отрепетированы, готовы к долгожданному бенефису.

Радостное волнение поселяется в глазах, передается к трепетной коже и наполняет дыхание. Выполнено мастерски. К моему стыду я не знаю не только, как интерпретировать увиденное, но и к какому жанру сценического искусства оно принадлежит. Могу, конечно, догадываться, но уверенности никакой.

Я поспешно перекроил любопытство в восхищение в вежливой попытке угодить самолюбию исполнительницы. В ответ она благодарно улыбается и торопливо погружается в еще более вдохновенную импровизацию в страхе, что огни рампы неожиданно вспыхнут, сцена с исполнителем рухнет во мрак непонимания, мгновение не дожив до апофеоза, объединяющего в законченный смысл всю только что изображенную гамму.

Удовлетворив в себе воспитанного зрителя, готовлюсь оторвать от нее взгляд. Предчувствуя мой маневр, она с готовностью обрывает представление; плечи, руки, голова грациозно опускаются в живописном реверансе. Восторженно улыбаюсь – «Великолепная Офелия». Она смотрит на меня с обидой и горьким разочарованием. «Я представляла вас совершенно другим. Какие вы оба все-таки разные», – поддерживая традицию бессловесных монологов, провозглашает ее взгляд.

Уязвленная, отводит взгляд, осуждая мое отвратительное невежество и неспособность оценить великое искусство, но отворачивается неохотно, медленно, заранее отрепетировав и этот финал. Совершенно очевидно, выбора нет – это требуется по сюжету, не говоря уже о законах жанра. Едва отвернувшись, она то̀тчас же истощенно угасает, потеряв интерес даже к драматическому творчеству – последней привлекательности окружающего мира.

Пытливые глаза Изобретателя прежде, чем сфокусироваться на мне, изумленно разглядывали изящные формы невидимого высоко в воздухе подвешенного двигателя сгорания далекого будущего. Восторг по всем начальным и исходным основан на точной, но к сожалению, некогда утраченной формуле вычисления октановязкости энергоносителя. Восстановленную формулу в комбинации с числами Фибоначчи можно в дополнение к техническим возможностям с гарантированным успехом использовать в расчете выигрышных номеров еженедельной лотереи.

«Я доверяю вам. Вы ее сын. Этого достаточно». Вот… и этот тоже. Так искусно изъясняется глазами, что окончательно потерял то ли умение пользоваться словами, то ли желание. «Знаю, – продолжает он, – физика, химия и математика – ваша сфера. Мне нужна ваша помощь. Не беспокойтесь, я готов к соавторству. Полагаю, и вы мне доверяете. Тут у меня сертификаты, лицензии, авторские права, свидетельства. Но это все потом. Не отвлекайтесь. Идите же. Она вас ждет»

Отворясь ко мне, доверчивыми, откровенно говоря, не очень убедительными немыми монологами, они чуждаются друг друга. Эдакая вялая, прикрытая демонстративно вежливой гримасой терпимости, отстраненность.

Позади история, популярные пьесы, талантливые изобретения, нашумевшие статьи – впереди медленное сытое увядание в чужой незнакомой стране, о чем можно не думать, не замечать или с достоинством отрицать, если только не заглядывать в лица окружающих и не узнавать себя, реального, в отвратительном зеркале их угасания.

***

Вот и она. Неподвижный взор ее направлен в неопределенный сгусток невидимости, единственная поселенка этого дома, прочитать которую я не в силах. Услышать ее монолог не в состоянии… И есть ли он у нее?..

Приближаюсь к ней. Даю возможность заметить себя раньше, чем «а вот и я», привыкнуть ко мне, принять после всего, что случилось, и если это так важно, простить. Я готов не узнать ее или что-то в ней, такой непредсказуемо знакомой в ее прошлой домартовской жизни.

Ее улыбка, рожденная на Илае, с безразличной инертностью проплывает сквозь прозрачного, бестелесного меня, не коснувшись ни единого листочка-лепесточка, ею же во мне и выращенного. После сумбурного нагромождения сомнений взгляд неуверенно возвращается амальгамой любопытства, смутных воспоминаний далекой прошлой жизни, непозволительности разглядывания незнакомых, поисков неуловимой тени, промелькнувшей или только почудившейся на безлунном безлюдном пустыре. Время спотыкается и начинает беспомощно увязывать в болоте смутных воспоминаний. Нет, ничего, ошиблась… опять ошиблась. Утомленный взгляд сдается, с затаенной надеждой возвращается и продолжает искать на мне, в себе, в расщелине прищуренных глаз смутные перепутанные ощущения.

Хочется целовать ее в щеки, глаза, волосы, шею, гладить, просто касаться, обнимать, прижаться и не отпускать, а она будет неподвижно наслаждаться воспоминаниями тела. Нельзя. Не могу позволить испугу и неприятию вытеснить чувство нашей близости, которое, знаю, все еще в ней, только затерялось в темных лабиринтах.

Поражает не то, что вижу, а что раньше принимал как должное. Ее прямую спину, гладкую кожу, волнистые густые каштановые волосы, обрамляющие серо-голубые глаза, в глубине которых – был уверен с раннего детства – таится маленький родничок, из которого ключом извергались секреты и тайны. Глаза выдавали их блеском, и мне оставалось только терпеливо ожидать, когда она, добравшись до чудесного момента, поделится ими со мной.

Вопросом – если то были мои секреты, про которые я ничего не знал до поры, когда они рождались в том родничке. Да и родничком-то он назывался только, чтобы скрыть истинное назначение, и это был вовсе не родничок, а самый настоящий доподлинный тайничок.

Откровенностью – когда она находила секреты в себе и щедро делилась ими со мной, и только два человека во вселенной знали об их существовании. И как она и ее тайничок могли находить меня в толпе, в темноте, в чужих незнакомых лицах, городах и даже странах, в моих разочарованиях, непониманиях, обидах, страхах.

Пусть все готовы принять – все это необратимо рассыпалось на груды обесцвеченных и обесформленных осколков, раздроблено мириадами мозаик, расплавлено в стрелки утративших форму часов, перевешанных через бельевые веревки, ниспадающих с картин Дали, а для меня – это все та же она. И только терпеливое ожидание отделяет меня от ее никому другому недоступному «я здесь, я с тобой, ничто не может разлучить нас, только не торопись»

– Дарья, посмотри, кто пришел навестить тебя, – вступает миловидная сестра, стоящая неподалеку, начав двигаться в нашем направлении.

Других посетителей в холле нет. Внимание обитателей обращено к нам. Взгляды притворно безразлично, оживленно любопытно, каждый со своей степенью интереса и понимания, сворачивают в направлении медового зрелища нашей встречи.

Меня мало смущает публичность момента. Напротив, впитываю естественную среду обитания мамы. Краем глаз изучаю застывшую в ожидании ее новую незнакомую мне семью.

– Илай, – с улыбкой догадывается она, несколько даже удивляясь легкости предложенной задачи.

– А кто еще?

Девушка берет меня за руку, полагая, это поможет в процессе распознавания или поддержит в случае провала. Пытаюсь выразить признательность действующими к этому моменту средствами. Свинцовый комок добрался до горла и не только лишил возможности выразить благодарность словами, но начал цепко въедаться в обычно хорошо организованный распорядок моего дыхания, но был еще только на пути к глазам, и не препятствовал сделать это взглядом.

Журналист и Изобретатель трогательно отворачиваются, добровольно исключая себя из ватаги свидетелей малоприятной сцены неузнавания. Актриса сострадательно и угрюмо улыбается, утаивая в уголках губ печальное «Вот и вы тоже испили из этой грустной чаши непризнания».

Мама напряглась в поисках исправного ответа и скоро догадалась, что не текст, а, вероятно, интонация ее ответа – причина разочарования. Или возможно, незнакомый кого-то смутно напоминающий мужчина рядом с Илаем, пытающийся вести себя непринужденно и доверчиво, имеет загадочное отношение к происходящему. Это дает ей право на дополнительный взгляд и даже улыбку, разбавленную учтивым вниманием и щепоткой приятности, сплетение которых могло показаться радостью неопытному взору.

Меня взгляд пронзил вежливостью и пустотой. Видел его сотни раз, и каждый – центр зрачка был устремлен в каких-то чужаков, которые ничего не знали о существовании ее мира. Тем более не догадывались, что он означает и каково это – принадлежать ему. Сейчас, когда зрачок в центре ее все таких же прекрасных, но утерявших глубизну глаз, это я не принадлежу нашему миру, но как никогда раньше и как никто другой знаю, что значит быть его составляющей.

Все более отчетливо вижу тщетность ее усилий. Обитатели воспринимают учтивую улыбку иначе. Они знают ее другой. Неузнавание – неожиданность для них. На их планете она воплощение здравого смысла и великолепной памяти. Позабыв тяжбу за пространство, интерпретируя надетое на ней выражение как радость, они ослабляют напряжение и выражают вялое молчаливое удовлетворение.

Мы по-прежнему в центре внимания, но теперь оно тяготит меня.

***

В разгаре детства я – большой почитатель и знаток геометрии – назвал ее улыбку неэвклидовой. Она не вмещалась в угрюмое убогое трехмерное пространство и уносила меня в другой мир – невидимой и несбыточной реальности для всех вокруг.

Улыбка была приглашением в завлекательное путешествие. Куда? – даже завершая странствие, я не всегда знал, куда оно привело и чем закончилось.

***

Ты учила меня.

«Даже самое сложное явление должно уместиться одним словом в твоей памяти».

«Тогда напомни мне название того склепа, в который ты схоронила меня», – спрашиваю ее, заведомо зная, что уже никогда не получу ответа.

«Что ты думаешь?»

«Думаю, имя его – измена», – мне не надо жалеть ее и втискиваться в форматы приемлемых манер и воспитанности.

«Ты не имеешь представления, как ты прав».

«Ты, перед кем сотни в долгу, сама задолжала одному-единственному человеку. И с ним ты решила свести счеты, попросту за шиворот вытолкав из памяти. И заодно все тайны, которые мы только начали раскрывать, вопросы, на которые нашли полу-ответы» – без церемоний и малейших признаков милосердия думаю я.

«Ты прав. Я в долгу перед тобой. Только не знаешь ты и сотой доли этого долга».

«О чем ты?» – не понимаю я. Диалог, на ходу мной выдуманный успокоения ради, начинает ломать силуэт игры и пугать своей реальностью.

«Ты все узнаешь. Дай время. Не торопись», – не понимаю, как добрался до меня ее ответ.

«Как я узнаю? Тебя больше нет» – пытаюсь внести ясность и загнать реальность назад в клетку занимательного ничего не значащего диалога.

«Не торопись. Все узнаешь. А то, что называешь долгом, в действительности страшный обман. Это он стал непосилен для моей памяти».