Читать книгу Единоличница - Майя Кононенко - Страница 2

Как ни прочен был пограничный пояс, сберегавший целомудрие страны Айкиного детства, сказать, что её жители были вовсе лишены возможности видеть мир, было бы несправедливо. Шестнадцать процентов (и шесть в бесконечном периоде) всей земной суши заключили в себе, как фрагмент голограммы, подслеповатую копию Северного полушария, будто бы немного искажённую оптикой оконного стекла, не мытого с прошлой весны. Но и сквозь брызги вечного бездорожья, за потёками масляной краски – пяти, много семи казённых оттенков – черты оригинала смутно распознавались. Необходимый минимум пищи поддерживал воображение в хорошей гимнастической форме, цвета и детали оно вдохновенно достраивало само, балансируя иногда на самой грани фантасмагории.

Игровое поле простиралось далеко за горизонт во все четыре сказочные стороны. Имелся Восток – Средний и Дальний. Какой-никакой, а европейский Запад с его небогатой кирпичной готикой, сносно игравшей при случае роль заграничной кинонатуры. Не бог весть какое зрительное усилие – только прищурься получше – требовалось, чтобы различить джеклондоновских героев среди коренных обитателей Крайнего Севера. Лирическую партию Средиземноморья исполняли, и не без шарма, республики Закавказья, и приморские субтропики, в отсутствие настоящих, потусторонних тропиков без приставки, в своём амплуа универсальных “жарких стран” смотрелись вполне себе убедительно.

Море же, главное южное Море, было и без всяких оговорок настоящим – прохладным и тёплым, сердитым и ласковым, изумрудным и голубым, с седыми от соли и древности гребнями – словом, исчерпывающим собой весь спектр представлений о том, каким оно должно быть. Ещё одно море, поменьше, словно бы запасное, про чёрный день отгороженное полуостровом от основной акватории, лишь оттеняло её драгоценность. На Приазовье Крым поглядывал свысока, как на собственную окраину, но и в ней, как во всякой окраине, отыскивалась при желании своя диковатая, захолустная притягательность. Там где-то, в дремотной глухомани, томной и пахучей, как гроздья “изабеллы”, у берега Молочного лимана, в местечке Богатир, не успевшем ещё забыть своего прежнего, конского и звёздного имени Алтагир – “Шесть Лошадей”, – в детстве гостила у бабушкиной родни Айкина мама. Было это всего однажды; лето, последнее перед школой, выдалось сонное и тягучее от безделья, и вряд ли бы Айке стало о нём известно, если бы не одно крошечное происшествие, случившееся незадолго до отъезда мамы в Мукачево.

Время ковыляло к назначенному дню на полусогнутых, словно болотная черепаха в поисках места для кладки. Внучка соседки вернулась к родителям в Харьков, единственная книжка, сборник древних мифов с кляксами шелковицы, исчитана была вдоль и поперёк. Скуку скрашивал пляж. Тропинка к лиману вела через редкий сосняк, вышколенный до медного звона скифским военным солнцем. Сбегая с пригорка, девочка оскользнулась на хвое сношенными за лето подошвами и, потеряв равновесие, неожиданно врезалась взглядом в другой, изумлённо вытаращенный в упор.

Словно не доверяя обведённым тушью очам, две пары крыльев надменно сморгнули и с театральным размахом раскрылись настежь. Тучный мотылёк из последней гордости дёрнулся ещё разок-другой и, ослабевший, вниз головой замер в сети паука-крестоносца. Смерть о восьми ногах скрывалась в засаде где-то поблизости, предвкушая свой брачный пир.

Маленькие откровения детства, которыми мать часто делилась с дочерью, перемежая их к месту объяснительной мифологией и биологической латынью, туго связались в Айкиной памяти с её собственными, сообщая им дополнительное измерение. Всё, что её окружало с первых лет жизни, имело причину и имя, и она верила, что, овладев в совершенстве этим живым словарём, сможет прочесть весь мир как одно большое иллюстрированное повествование.

Saturnia pyri[1]. Araneus diadematus[2].

Могучее чешуекрылое стряхивает в траву зеркальный шарик росы, успевающий перед тем, как разбиться вдребезги, отразить и его самого, бьющегося в паутине, и худенькую зеленоглазую девочку в лаковых босоножках, и полусферу доступного зрению мира в его уникальной, лишь данной секунде свойственной комбинации. Этот кадр, несомненно заёмный, стал одним из тех первых узлов, вокруг которых нить Айкиной жизни начала сплетаться в единственно возможную композицию индивидуальной судьбы – судя по многим приметам, кем-то заранее предусмотренной.