Читать книгу Единоличница - Майя Кононенко - Страница 3

1

Айкина мать появилась на свет к вечеру предпредпоследнего дня 1952 года так тихо и осторожно, будто стеснялась кому-либо причинить лишнее беспокойство, подавно же – расстроить планы собственной матери, которая помыслить не могла оставить мужа в праздник за пустым столом; сияющую чистоту она позаботилась навести ещё до первых схваток. Дата рождения, указанная в бумагах, оказалась, однако, тремя днями позже. Дежурная регистраторша загса Мегринского района, толстая полугречанка-полуармянка, тут же прикинула, чем бы уважить младшего лейтенанта в ладно пошитой шинели, прибывшего к ней ещё затемно в первый приёмный день нового года. Старая дева под пятьдесят, она просидела за канцелярским столом весь свой незадавшийся женский век, выписывая образцово-безликим почерком акты гражданского состояния. Особенно ей польстила та доверительная застенчивость, с которой он спросил её совета: вам нравится имя Тоня? – и то, как заговорщицки улыбнулся, кивая в ответ на её одобрительную оценку. Ничего не сказав, она щедро скостила новорождённой лишний годок. Усатую парку[3] и впрямь звали Ноной. Цену своему маленькому могуществу она отлично знала, хотя и употребляла его лишь изредка и исключительно бескорыстно, как если бы опасалась утратить волшебный дар, посланный ей в утешение за одиночество и бездетность.

Младшего лейтенанта звали Илья Коханчик. Уже почти год он служил на иранской границе, куда отправился без раздумий сразу после разрыва с невестой, заподозренной им в неверности. Через месяц или около того, возвращаясь со службы после дежурства, он вдруг увидел горящий в окошке его холостяцкой квартиры свет. То, что у них на заставе именовалось “служебной квартирой”, было, по сути, саклей – приземистый каменный домик под плоской крышей: комнатка с печкой и кухонькой в закутке. На секунду он замер, осознавая, что в следующий шажок, которыми люди в силу привычки измеряют непрерывно текущее время, укладывается окончательное решение его судьбы, чьё русло отныне будет уже неизменным. Это мгновенное осознание не успело вызвать в нём ни испуга, ни удивления – только короткий вопрос, который он задал себе самому и, выдохнув, словно со стороны, услышал ответ – как будто сыграл в орлянку. Толкнув осевшую дверь, Илья ступил сапогом на шерстяной половик с домоткаными розами, только-только расстеленный на сыроватом выскобленном полу. Его тесная комната тихо светилась от радости, даже казалась просторнее, точно, вставая ему навстречу, распахивала объятия. Это было совсем незнакомое чувство: его ждали дома. Стены сияли свежей побелкой, пахло извёсткой, горячим борщом и выглаженными рубашками. Неделю они прожили под одной крышей, не обменявшись ни словом, а на исходе второй поехали в загс подавать заявление.

2

С самых первых дней их неразлучной жизни он взял за правило с ней не спорить. Чаще соглашался, отдавая должное её житейской сметке. Не соглашаясь, молча делал по-своему, с чем, в свою очередь, ей тоже пришлось мириться. Так было и с именем дочки, когда, заглянув в свидетельство о рождении, которое он думал припрятать на первое время в планшет, где хранил документы, Тамара увидела запись: Коханчик Антонина Ильинична, 1 января 1953 года, с. Мегри, – вместо ожидаемого Ванда, звучавшего так таинственно и победно. Сперва он сказал, вспомнив очень кстати про трофейный аппарат на письменном столе, что регистраторша, мол, отвлеклась на телефонный вызов и по ошибке вывела не ту букву, и что ему было делать: бланки все номерные. Потом – что Тоня созвучно её собственному имени, которое у него вырвалось от волнения. Она, разумеется, не поверила, но пререкаться с ним было без толку, как об стенку горох. Тоня так Тоня, что ж теперь делать.

Своего имени Тонина мать не любила с детства. Томка! Разве козу назвать. Полная форма – Тамара Демьяновна Плужник – была не намного лучше. Красивая, должно быть, на сторонний слух девичья фамилия сходу выдавала крестьянское происхождение отца-украинца, и она рада была поскорее её сменить.

Хохлушкой она, впрочем, называла себя с осознанной значимостью: не западенка, но и не кацапка, всё стерпящая, в обиду себя не даст, за словом в карман не полезет и на своём настоит, чего бы ни стоило, но ведь зато не хозяйка, а золото, чистюля каких поискать, а в остальном та же русская. Её речь на втором, равноправном родном языке – округлые фразы, с той же, что и во всём остальном, аккуратностью завершённые, – правильная и чистая, очень естественно перемежалась украинскими словами. Занятая своими мыслями, она без запинки могла перейти на первый, отмечая почти безотчётно какое-нибудь простое текущее наблюдение: яка запашна троянда, – и, поравнявшись с оградой сада, где вспыхнула майская роза, заботливо уточнить: ох ты, шипшина – дивись, яка гарна! С матерью она говорила по-украински до самой её смерти, уже в новом веке, в другой стране, когда забрала её, овдовев, в Москву из Кривого Рога. Русский язык баба Паша, Прасковья Дорофеевна, к старости позабыла, зачем-то припомнив польский, на котором никогда, кроме как в детстве, толком и не говорила ни с кем, за исключением матери, бабы Домочки, давным-давно покойной Домны Адамовны. О раскулаченном Домнином муже памяти в семье не сохранилось, так что самые отдалённые Айкины сведения о предках на ней и обрывались. Своими польскими корнями Тамара Демьяновна дорожила, мечтая оставить их гордый след в имени дочки.

Тамарин отец не вернулся с войны и считался пропавшим без вести. Где-то на периферии семейного мифа маячил обелиск братской могилы с бесконечными столбиками имён, а в начале восьмидесятых стали вдруг доходить слухи, не получившие, правда, никакого доказательного подтверждения, что Демьян попал в плен и выжил, а фамилию, пользуясь послевоенной неразберихой, сменил на Плужников, переписавшись русским, и что у него почти сорок лет другая семья. Незадолго до этих сплетен Тамаре приснился сон. Будто бы она, как есть пятидесятилетняя, ранней весной приезжает в их старый дом в Кривом Роге, и вся семья выходит её встречать. Мать и два брата тоже как есть, в своём нынешнем возрасте, только отец молодой, как в начале войны. И отчего-то все четверо вышли во двор босые и встали рядком под знакомым ей с детства большим абрикосовым деревом, густо покрытым цветами. И тут она замечает, что ступни у отца почерневшие, с изжелта-серыми обломанными ногтями, и пальцы все скрючены, как у глубокого старика. О то ж я, наверно, последней умру, – сделала она спокойное заключение – и как в воду глядела.

Как бы там ни было, в последний раз с отцом они виделись перед отправкой на фронт, в Нижнем Тагиле, куда был эвакуирован Криворожский металлургический комбинат, на котором работал Демьян. Из семьи он ушёл ещё до войны и жил у любовницы, квартировавшей в том же бараке, но аттестат в 43-м, когда с него сняли бронь, оформил на законную супругу и детей. Три месяца спустя пришло извещение о пропаже без вести. Пенсию как за погибшего бабе Паше так и не дали, замуж она больше не вышла и вырастила одна своих троих погодков: старшую дочь и двух её братьев, любимца Вадима и нелюбимого Анатолия, единственного из детей, кто пошёл не в отца, а в неё – и жестковатым недобрым взглядом, и скрытным характером, и сухопарой, необаятельной внешностью. Сыновей ей пришлось хоронить одного за другим с разницей в десять лет – оба, сначала любимый младший, потом нелюбимый средний, умерли от рака лёгких, один в пятьдесят, другой – не дожив всего месяц до шестидесяти одного.

3

Илья и Тамара встретились в мае 1948 года в Кривом Роге, где оба жили – она с матерью и братьями, он, окончив с отличием семилетку, сам по себе. Ему исполнилось девятнадцать, ей ещё не было восемнадцати. Отец его до своей гибели, а лучше сказать, исчезновения, потому что о судьбе Леви Абрамовича Коханчика в доме никогда не упоминали, был метрдотелем лучшего в городе ресторана. Мать, баба Мотя, Матрёна Петровна, повар шестого разряда, после войны вышла замуж во второй раз и переехала с мужем, кадровым офицером, в Гродно по месту его службы. Тёмная шатенка в крупных изюминах бородавок, с монументальной причёской, незыблемой в тридцать, и в пятьдесят, и в семьдесят лет, судя по торжественным фотопортретам, смолоду страдала базедовой болезнью.

Ни о семье, ни о детстве, ни о военном времени Айкин дед говорить не любил. Когда донимали вопросами, то повторял раз за разом один и тот же короткий рассказ, образец столь любимого жизнью жанра трагического анекдота, про то, как бомбили поезд, и все убегали под бомбами, и незнакомый хлопчик лет четырёх-пяти вопил, упираясь и путаясь под ногами: “А я хочу через забор!” И это вот “хочу через забор” так и осталось при них – семейный пароль. Надо сказать, что фамильное чувство юмора, свойственное всем Коханчикам, обычно достигало апогея в самых опасных, грустных или безнадёжных обстоятельствах, передаваясь, как форма носа, характерный жест или локация родинок: правильный треугольник, унаследованный Тоней от матери, – тот, что годам к четырём проявился на правом плече у Айки.

С Тамариным появлением он словно вышел из темноты. Сноп желтоватого света выбрал из майских сумерек высокую, чуть узковатую в плечах мужскую фигуру – за миг до того, как, впервые приметив Илью у выхода из кино, Тамара замедлила шаг. На ней было лучшее платье, в самом деле умопомрачительное, с американской проймой и гавайскими джунглями по подолу – одна из удачных находок, выуженных матерью, заведующей складом, из груды ленд-лизовской помощи. Поводом к заминке, к слову, стало поразительное его сходство с киноартистом-дебютантом, фамилию которого она всё пыталась вспомнить, одним из отряда подпольщиков-комсомольцев[4], только, пожалуй что, этот был даже поинтереснее: ростом повыше и на носу горбинка. А главное – руки с тонкими пальцами, а у того были грубые, деревенские.

Тем временем красавец с волнистой, набок, чёлкой болтал (вероломно!) с какой-то девицей и, надо признать, прехорошенькой, как можно было убедиться в свете фонаря, о который он эдак вальяжно опёрся локтем, запустив свои длинные пальцы в кудрявые волосы. В его позе ей тоже почудилось что-то знакомое – не по кино, а иначе – так что, по привычке полагаясь на природное чутьё, она поняла совершенно определённо, что вот он и есть, её муж. Через неделю он, присмотрев у касс кинотеатра скуластенькую блондинку (клипсы под перламутр, косынка в полоску, лавандовый креп солнце-клёш на точёной фигурке), сам подошёл к ней с намерением сообщить, что фильм уже видел, он скучный, пойдёмте-ка лучше гулять, смотрите, какая погода. Принарядившись, город сиял свечами цветущих каштанов. Она для порядка немножечко посомневалась да и пошла, полная радостной убеждённости в том, что вот и начинается её новая, долгожданная, счастливая жизнь, и гуляла с ним в парке до поздней ночи, куда как дольше, чем позволяли домашние правила, за что получила от матери заслуженный нагоняй.

4

На четвёртый год службы Илью направили на учёбу в Ленинградскую Военную академию тыла и снабжения, а после её отличного окончания – снова на границу, только теперь на западную. Второй их ребёнок родился в Мукачеве – совсем ещё недавно европейском опрятном городке с кровлями из рыжей черепицы, разбросанными по склону горы, и открыточным замком на самой её вершине, – спустя восемь лет и пять нелегальных абортов после рождения дочери. От шестого на позднем сроке отговорила подпольная акушерка, старуха-венгерка, отказавшаяся наотрез от удвоенного гонорара. На пару с ослепшим парализованным мужем, некогда успешным психиатром, она занимала полуподвал старинного особняка неподалёку от площади Мира, в прошлом Ратушной. До войны этот дом принадлежал их семье целиком. Нынешнее жилище, бывший винный погреб, похоже было на склеп со сводчатым потолком, пропитанный насквозь запахом жавелевой воды. Комната – большая, но единственная – служила и гостиной, и спальней, и кухней, и смотровой, и операционной. Пациенток бабка принимала, отгородившись от мужа ширмой. В практическом смысле эта предосторожность была излишней, но обеспечивала некое подобие конфиденциальности.

Имя для сына в апреле 1961 года не стало предметом супружеских разногласий. Крупненького младенца назвали Юрием, и, с каждым днём улыбаясь всё шире, мальчик всё надёжнее убеждал родителей в том, что небеса оказали им исключительный знак внимания. Не в пример хрупкой Тоне, он рано развился физически, быстро сократив видимую разницу в возрасте.

Его красота ввергала в растерянность, подстрекая совсем незнакомых людей к невольным расспросам и безотчётным знакам внимания. Более тонкая, как бы осознанно сдерживаемая изнутри от слишком эффектного проявления внешность старшей сестры служила лишь фоном для его безоговорочного триумфа, оставляя достоинства Тони в тени – что, как казалось, совсем её не заботило. Обуревавший их мать дух состязания был ей не то чтобы чужд, а как будто вовсе незнаком – на посторонний взгляд, по крайней мере. Она была во всём похожа на отца, и, заодно с его служебными успехами, дочкину золотую медаль по окончании школы Тамара Демьяновна, бросившая семилетку, сочла своим собственным достижением.

Десятый класс Тоня окончила в Алма-Ате, где Илья Леонидович после Мукачева занял солидную должность в управлении Южного погранокруга. Перед выпускным, как полагается, сделали памятный фотопортрет. Он был готов через несколько дней: однотонное светлое платье из крепдешина с тоненьким кантом вдоль проймы, две родинки (слева над верхней губой и справа под нижней), стройная шейка и неуловимо узнаваемый наклон головы с пышной укладкой, занявшей у лучшего дамского мастера без малого два часа. Фотограф центрального ателье, ощутивший себя, должно быть, новоизбранным Боттичелли, взялся за дело со всем возможным старанием. Ему же суждено было остаться последним ценителем парикмахерского шедевра. Баба Мотя! Баба Мотя! – с хохотом выпалил младший брат, едва сестра с матерью переступили порог, и Тоня в слезах бросилась в ванную. Награду из рук директора школы она принимала припухшая от рыданий, едва успев подсушить свои русые, очень густые волосы, которые вскоре начнёт тонировать в цвет янтаря, подчёркивая этим замечательное, только что осознанное сходство с Прекрасной Симонеттой, которая, чего греха таить, в точности пятью веками раньше поступала таким же порядком, подражая другому, неведомому образцу.

Через неделю она улетела в Москву, успела подать документы на биофак и благодаря медали с лёгкостью поступила, простодушно посвятив приёмную комиссию МГУ в свои исследовательские планы в области евгеники. Об этом направлении в науке Тоня прочла во время полёта в библиотечной брошюре начала тридцатых годов. Экзаменаторы встретили сообщение дружным хохотом, бросившим абитуриентку в яркий румянец, и после коротких этических наставлений поздравили её с заслуженной пятёркой. Научные приоритеты она наобум поменяла в пользу ихтиологии – чистой воды экспромт, как, собственно, и всё её московское предприятие, в результате которого Айка и появилась на свет.

5

В середине четвёртого курса, сдав кое-как зимнюю сессию, Тоня оформила академку и вернулась в Алма-Ату дохаживать свою беспокойную беременность. Дочка родилась в мае. Добросовестно провозившись с ней до следующего февраля, Тоня передала неумолкающее дитя на руки матери и улетела в Москву доучиваться, испытав облегчение, в котором неловко было признаться даже себе. Той же весной, приколов на погоны третью звезду, полковник Коханчик принял приказ о переводе в Ригу – в обход очерёдности сразу на генеральскую должность, что в обозримом будущем обещало новое повышение в звании.

Айка росла у бабушки с дедом, усваивая исподволь домашние порядки, перенимая привычки, а заодно и мнения взрослых. Дома её иногда в шутку звали казашкой. Слово звучало ласково, словно содержало в себе скрытое поощрение, и Айка взяла привычку нарочно щурить глаза, а очутившись одна перед зеркалом, пальцами растягивала их в стороны, приподнимая к вискам чуть опущенные, как у Пьеро, внешние уголки. Со временем ей стало казаться, что этим весёлым казахским взглядом всё даже видится как-то яснее; так обнаружилась Айкина близорукость. К Тониному огорчению, вместо насыщенной зелени её собственных глаз дочери передалась врождённая слабость зрительных мышц, а радужка вышла неясного, неуловимого цвета морской воды, меняющего оттенок в зависимости от погоды и колористического соседства. Только золотое павлинье колечко вокруг зрачка было у Айки маминым.

Когда гораздо позже, уже в школе, её станут дразнить узкоглазой, ей даже в голову не придёт увидеть в этом повод для обид. Акушерка в роддоме тоже было решила, что Тоня состоит в межнациональном браке, и мало кто подумал бы иначе, глядя на Айкины первые фотографии вроде той, где, свисая с бабкиных рук, она по колено увязла в Юркиных новых ботасах. Снимки большого формата сделаны были на дорогую цветную плёнку, и хотя бирюза Иссык-Куля, запретные, до горизонта, маковые поля и спелость гигантских яблок поблёкли от времени, судя по ним, Айкино казахское младенчество было вполне себе райским.

Накануне отъезда в Ригу стряслось неизбежное: четырнадцатилетний Юрка, которому на вид можно было дать и все семнадцать, получил приглашение сняться в кино, окончательно утвердив Тамару Демьяновну в давней уверенности, что её звёздного мальчика ждёт ослепительная судьба. На Медео завершилось строительство высокогорного спортивного комплекса, центром которого стал самый большой в мире каток. Событие подобного масштаба требовало широкого всесоюзного освещения, по каковой причине в дирекцию республиканской студии “Казахфильм” поступил заказ на производство фильма о спортивных буднях юных фигуристов – будущих советских чемпионов. Роль немногословного прибалта, робкого поклонника главной героини, появилась в сценарии уже после начала съёмок. Она была написана специально для нового исполнителя с учётом его текущих семейных обстоятельств. Тот факт, что он еле стоял на коньках, режиссёров отнюдь не смутил – сцены на льду исполнил дублёр.

Картина вышла в следующем году и после регулярно заполняла прорехи в дневной сетке вещания второго и четвёртого каналов Центрального телевидения, но, вопреки затаённым надеждам Тамары Демьяновны, дальнейших предложений из мира кино не последовало. В её гладко отлаженной жизни после неудачного Тониного замужества это было второе крупное разочарование.

6

Чужие принимали Юрку с Айкой за брата и сестру, что при фамильном сходстве было неудивительно. Брак Ильи и Тамары вступил в золотую пору – жили они в достатке, выглядели моложаво не по годам, очень любили повеселиться, дай только повод, да и в обычные дни оставались вполне довольны друг другом.

Полчаса утром перед уходом Ильи Леонидовича на службу были их личным, не выносившим помех ритуалом, порядок которого Айке удавалось восстановить только по звукам, запахам и неизменным уликам: медная турка с грузинской чеканкой, две тонкостенные чашки, к которым запрещалось прикасаться, сизый дымок над цветком из тяжёлого коричневатого хрусталя, на детский доверчивый взгляд, представлявшегося бесценным. Впоследствии она, досотворяя и редактируя свой детский миф – что, вообще говоря, нередко бывает свойственно молодому честолюбивому воображению, – пробовала подменить эту принадлежность зажиточного быта брежневской эпохи чем-то не столь громоздким и более элегантным. Голубеньким блюдечком Wedg-wood, к примеру, или простой фаянсовой пепельницей с побегом бамбука на бортике, в пять-шесть мазков нанесённого кобальтом. И всякий раз что-то мешало этому трюку – фантомный кирпичик не заполнял освобождаемого гнезда, лишая опоры и разрушая живую реальность целого. Лет в восемнадцать, читая Сэлинджера, она изумилась, вдруг разгадав, как ловко он прячет в пепельнице с окурками подлинный сюжет всего рассказа, и ощутила прилив благодарной радости от только что сделанного открытия, а вместе с ним утешение, природу которого в тот момент не сумела бы объяснить.

Иногда возле стеклянного цветка, свежего пепла в котором хватило бы разве на анекдот, лежала мягкая пачка с красными треугольниками по углам и надписью, похожей на покрытый копотью пароход с трубами в середине, чаще же – белая с чёрным гербом: пара бронзовых башен, звёздочка над скрещенными ключами, внизу две волны – условное море[5].

Чуть промотав назад, можно увидеть, как Илья Леонидович, уже успевший побриться, мелет, предвкушая первую сигарету, арабику в зёрнах. Первую чашку Тамара Демьяновна пьёт вместе с ним. За кофе они болтают вполголоса, перемежая смехом беспечный утренний трёп. После его ухода она варила ещё полтурки. Потом начинался день – немного позже обычного по четвергам, когда приносили “Литературку”. Выпростав из футляра складную лупу, Тамара Демьяновна деловито просматривала газету от конца к начальной странице с хорошо знакомой Айке, не умевшей ещё читать, заглавной плашкой: жирные буквы, два беглых шаржика, два грузных ордена – по одному на брата. Второй экземпляр свежего номера, купленный личным шофёром, ждал Илью Леонидовича в машине.

7

Службе в погранвойсках полковник Коханчик отдал тридцать лет и три года – ровно полжизни. Первым флажком на карте обозначена Нахичевань, где, если верить Иосифу Флавию, Ной, не дождавшись голубя, отпраздновал жертвенным пиром конец Потопа. Три следующих – Ленинград, Мукачево, Алма-Ата. Последний, красно-белый, отмечает Ригу, где Илья Леонидович прожил свои последние двадцать лет, четыре из которых – в независимой Латвии.

После его смерти семья раскололась, как будто в конструкции родственных связей вдруг надломился несущий узел. Не сказать чтобы при жизни он что-то заметное предпринимал для сохранения её в целости, но у него было одно важное качество – он умел ладить. Наверное, это и был его главный талант – жить в мире с людьми. Не ранить по неосторожности, не оттолкнуть, в нужный момент отпустить. Поддразнить, не обидев. Развеять одним жестом или фразой сгустившуюся скуку. Как-то, включив телевизор с унылой трансляцией государственного праздника, он тут же изобразил в одиночку военный оркестр с нахмуренным дирижёром и лопающимся трубачом, мгновенно смахнув с гремящего медью марша всю канцелярскую фальшь, – и ни на секунду не задумался о произведённом эффекте, сразу вернувшись к прежним делам. Часто без всяких причин мог вдруг сделать подарок, пустячный или дорогой, с одинаковой непринуждённостью, не меняя обычного тона. Ровность этого тона, вообще ровность и даже некоторая прохладность, которые были ему свойственны, никак не отменяли эмоциональной вовлечённости в жизнь, присущего ему от природы жизненного артистизма. Он, что называется, был человек со стилем, и в его случае это оказывалось важнее выстраданной глубины, мужества, нравственных качеств и убеждений, которые он никогда не выставлял напоказ. Он умел похвалить и умел принять похвалу. Очень любил блеснуть, но ни в каких обстоятельствах это не было утверждением превосходства, его собственное обаяние отблеском ложилось на собеседника и легко и охотно перенималось. Общаться с детьми, снижая взрослую планку, он не умел, весь его бедный педагогический арсенал составлял жалкий фокус с “оторванным” большим пальцем, сути которого Айка никак не могла уловить – и неважно: деда она обожала.

Авторитет его в доме был абсолютным.

Уже повзрослев, она пришла к пониманию, что, как всякий талант, его дар миротворца представлял собой счастливое сочетание множества компонентов, как то: уверенность, ум, чувство юмора, такт, обаяние, щедрость, – превосходившее вместе простую сумму всех этих качеств, более чем привлекательных и по отдельности.

8

Первые всходы Айкиной личной памяти проклёвывались на свет из примерно двухлетнего возраста. От памяти внушённой их отличала та первозданность цветов и оттенков, которая раз за разом приводит в движение цепь сопряжённого опыта чувств. В этом симбиозе восприятий пепельная прядка и песок, гладко струящийся между пальцев, словно берегут друг друга от забвения. Отсвет оконного витража на крашенном охрой полу старой юрмальской дачи сбывается на языке привкусом карамели. Мшистая лестница, пряча в карманах тронутых ржавчиной уховёрток, дразнит щекоткой пятки – и тычется носом в колени чёрная с рыжим подпалом такса соседа Яниса, одноногого латышского стрелка.

Дружно приветствуя каждый её приезд, на полированной полке в Айкиной спальне множилась псовая стайка. Маленьких собак старый латыш, которому в ту пору было уже за восемьдесят, резал из каждой попавшейся под руку деревяшки, прикидывая перед тем, что за порода кроется в этом заблудшем куске материала. Голову он вырезáл отдельно. К холке она прикреплялась посредством штырька из швейной иглы, и Айке казалось, что эта уловка даёт собакам способность шпионить за ней угольными глазами, намеченными раскалённым гвоздём. Своих детей у Яниса с женой то ли не было никогда, то ли никто не выжил, то ли выжил, да пошёл по кривой дорожке – тактичные недомолвки считались в этих краях залогом добрососедства – и как бы там ни было, каждое лето их флегматичная ласка присваивалась Айкой по умолчанию.

Прознав от неё по секрету, что в нынешнем сентябре её увезут уже насовсем, потому что папу, имени которого Айка никак не могла вспомнить, отправляют в долгосрочную командировку в Германию, старый Ян покачал головой, приподнялся с усилием на костылях и, словно тяжёлый кузнечик, размеренными скачками двинулся в глубь участка к сараю. Он долго и задумчиво копался в своих ящиках и жестянках и, отыскав наконец подходящий янтарный обломок, сел мастерить кулон на цепочке. От золотистой пыльцы над точильным камнем в сарае запахло доисторической хвоей. Когда старик наклонялся к Айке, то отмеряя длину, то колупаясь с застёжкой, она смотрела, как дёргается вверх и вниз кадык на его индюшачьей шее. Носить самодельное ожерелье Тамара Демьяновна не позволила, но велела Айке Яниса Карловича ещё раз вежливо поблагодарить.

Кучерявую Айку она причёсывала и прихорашивала по сто раз на дню. Нарядив, подправляла то тут, то там, чтобы нигде ни складочки и ни пятнышка. Из недавней туристической поездки в Будапешт они с дедом вернулись с чужим чемоданом, еле вместившим в себя кукольный гардероб, подобранный ими для внучки по самой последней моде. Дома из чемодана были последовательно извлечены: брючки-клёш горчичного цвета с широкими лямками и клапанами на карманах, несколько пар разноцветных колготок, платье-халатик в горох, набор из трёх батничков в клетку, блузка-вышиванка с жилеткой на шнуровке, джинсовая юбочка с карманами на попе, вязаное пончо, вельветовые шорты и крохотные сабо на деревянной платформе. Даже в пижонистой Юрмале такие нарядные дети встречались вам на пути вовсе не каждый день. Венчал коллекцию лаковый тренч с хлястиком и латунными пуговицами. Этот знаменитый синий плащ, на котором поначалу приходилось в три слоя подворачивать рукава, Айка проносила несколько лет кряду, пока он не превратился в короткую курточку с глубокими заломами на сгибах; хлястик, задравшийся до лопаток, пришлось отпороть.

Все эти щёчки-кудряшки, крохотный носик кнопкой, хрустящие платьица, туфельки и носочки вызывали у окружающих безудержное умиление. Существовали они при этом как бы немного отдельно и от Айкиной собственной личности, и от её авантюрной, в общем-то, сущности, удерживаемой в плену проницательным взглядом Тамары Демьяновны, всякий раз успевавшим на долю секунды опередить поворот внучкиной мысли. Прекрасно Айке знакомый, взгляд этот транслировал всегда одно и то же, изредка дублируемое голосом короткое сообщение: даже не думай.

9

Мир между тем был полон соблазнов и едва не лопался от распиравших его чудес. Старинную, с зелёной крышей дачу лакомого оттенка пасхальной сдобы окружали лесные деревья, главным образом сосны. Дальним своим боковым фасадом она почти упиралась в рабицу соседского забора, отделённая от него только зарослями малины. Одряхлевший сад был едва ли не полностью вырублен ещё в докоханчиковую эпоху, плодовых деревьев осталось всего ничего, да и те перестали родить и цвели совсем скудно, из самых последних старческих сил, если не брать в расчёт густую черёмуху за сараем. В дупле старой груши, всё ещё торчавшей по недосмотру в центре неухоженной лужайки, квартировала рыжая белка: место её обитания было установлено в ходе разведывательной операции с участием служебной таксы. Обследовать подробнее беличье жилище не составляло труда, стоило только преодолеть несколько ярусов толстых, крепких на вид, хоть и замшелых веток, но контрразведка в лице Тамары Демьяновны неизменно срабатывала на опережение.