Читать книгу Равноправные. История искусства, женской дружбы и эмансипации в 1960-х - Мэгги Доэрти - Страница 5

Часть I
1957–1961
Глава 3
Писатель. Человек. Женщина

Оглавление

В каком-то смысле, бостонским писательницам повезло. Провинциальный по сравнению с Нью-Йорком и Парижем, Бостон 1950-х все еще претендовал на роль культурного центра. Город мог похвастаться первоклассными художественными школами и университетами и широким кругом образованных элит – людей, которые покупали книги и посещали поэтические чтения, проходящие в просторных залах. Женщины-единомышленницы приезжали в город, и небольшие компании друзей складывались на несколько месяцев. Конечно, Бостон был холодным и неприветливым: женщины вроде Плат, Секстон и Кумин часто оказывались в заполненных мужчинами аудиториях, где им – взвинченным и нетерпеливым – охотно напоминали о недостижимости величия. Тем не менее, здесь молодые поэтессы своими глазами видели многих все-таки добившихся величия, и это способствовало их скоротечной, хрупкой дружбе.

В других городах было тяжелее. Вдали от Восточного побережья писатели, и особенно писательницы, были еще более одиноки и разобщены. Они отчаянно пытались добиться успеха, но в то же время понятия не имели, как это сделать. В отличие от Секстон и ей подобных, эти писатели не принадлежали ни к каким сообществам и не имели доступа ни в какие учреждения. Вместо этого им приходилось работать, чтобы выжить, а после находить время на творчество, которое дает волю к жизни. Они писали дома, пока дети спят; их черновики желтели в ящиках столов. Вместо того, чтобы читать стихи другим поэтам в мастерских, они перечитывали собственные слова в тишине.

А значит, познакомиться с единомышленницами женщины могли только благодаря силе письменного слова. Писательницы читали произведения друг друга, а когда им хватало смелости, то сами писали тем, кем восхищались. Так изолированные женщины завязывали, казалось бы, невозможные в их ситуации знакомства и начинали строить пока еще зыбкие планы на будущее.


В ноябре 1960-го, примерно через год после того, как Секстон закончила работу над «Двойным портретом», она получила долгожданную бандероль. В литературной антологии New World Writing под редакцией Стюарта Ричардсона и Корлиса М. Смита напечатали первое художественное произведение Энн: историю матери и дочери, еще одну попытку сразиться с тенью Мэри Грей. Рассказ «Танцуя джигу» написан от лица гостьи на провинциальной вечеринке. Женщина борется с собственными неистовыми импульсами: ей хочется вскочить и танцевать, хочется ускорить время, а не ждать, пока разразится конфликт и все погрузится в хаос. Подобно лежащей на кушетке психоаналитика пациентке, рассказчица вспоминает сцену, произошедшую в детстве за обеденным столом, сцену, которая, как она подозревает, спровоцировала ее нынешнее состояние. В воспоминании еще не достигшая подросткового возраста героиня взаимодействует с пьяным отцом, неприязненными сестрами и требовательной теткой – в образах легко читаются аватары членов семьи Секстон. Но центральное место в повествовании занимает фигура матери. Мать удерживает внимание дочери, направляя на нее непрерывный поток критики. Подкованная в искусстве самоанализа рассказчица видит связь своей детской тревоги и нынешнего беспокойства; женщина понимает, что ожидает катастрофы, и поэтому сама ее провоцирует. «Танцуя джигу» – один из любимых рассказов Секстон, выражающих ее уязвимость перед матерью, воплотивший психоаналитическую сессию в прозе.

Энн была очень довольна свеженаписанным текстом, – она полагала, что ей удалось выразить тонкий психологический инсайт – но сейчас, увидев рассказ среди работ более опытных писателей, Секстон была обескуражена. Другие авторы действовали более продуманно, были критичнее к себе. «В прозе нет границ»[115], – заметила Энн однажды, намекая, что поэтическая форма сдерживает переполняющие ее чувства. В прозе, как и в жизни, Секстон была ничем не ограничена и потому менее изящна, чем хотелось бы ей самой.

В антологию было включено произведение, в котором Секстон увидела идеальный портрет матери со сложным характером, – рассказ «Загадай мне загадку» Тилли Олсен, написанный от лица старой женщины, доживающей свои последние месяцы. Ева замужем вот уже сорок семь лет, она стремится найти уединение даже в браке. Ее муж Дэвид хочет переехать в пансионат для пожилых, но Ева отказывается: она наслаждается доступным только старикам уединением. «Умиротворение снизошло от того, что опустевший дом мне уже не враг – ведь больше не нужно наводить порядок, – размышляет она. – Не то что прежде, когда семья и вся жизнь в доме источали враждебность: они оставляли грязные следы и пятна, мусорили, пачкали, вовлекая ее в нескончаемую битву за чистоту, в которой она терпела неизменное поражение»[116]. И Ева клянется, что никогда больше не «согласится плясать под чью-то дудку». Когда Еве диагностируют четвертую стадию рака, они с мужем едут в путешествие, чтобы повидаться со всеми своими детьми и внуками. Дэвид все-таки продает их дом, и они поселяются в Лос-Анджелесе. Муж Евы и ее внучка Джинни заботятся об умирающей, которая поет песни своего русского детства и делится воспоминаниями. Как понимает читатель, в конце истории дух Евы покидает этот мир, и Джинни умоляет охваченного горем Дэвида вернуться на смертное ложе жены и «помочь ее бедному телу умереть»[117]. Эта новелла – виртуозное соединение разговорной речи («Затем, что привыкшая»[118], – говорит Ева, объясняя, почему не хочет уходить из дома) – и модернистского стиля. Олсен создала трогательный портрет пожилой пары, переплетая аллюзии, внутренние монологи и живые диалоги. В основу рассказа легли образы родителей автора, и в особенности ее матери Иды, которая умерла от рака в 1956-м.

Рассказ «Загадай мне загадку» задел Энн за живое. Как писательницу Секстон восхитило присущее Олсен мастерство образа: слабость делает Еву «невесомой, словно птица, – трепещущее тело, тонкие когтистые пальцы и крючковатый нос»[119]. А как женщину и дочь Энн тронула изысканность передачи той многообразной, непростой любви, которую члены семьи испытывают к женщинам со сложным характером. Восхищаясь Олсен и немного завидуя ее мастерству, позже Секстон написала Нолану Миллеру: «Я прочитала рассказ Тилли Олсен и заплакала, и мне было стыдно за то, что мой рассказ напечатали… Она гениальна»[120]. Секстон решила, что больше не будет писать прозу, пока не найдет другого писателя, который научит ее этому.

Примечательно, что неуверенность Секстон не мешала ей осыпать похвалой тех, кому она завидовала. Энн решила написать автору рассказа; она совсем не знала Олсен, но ей казалось, что прочитанные произведения сроднили их. Писать письма знаменитостям было ей не в новинку: будучи заядлой любительницей подобной корреспонденции, Секстон, не колеблясь, писала авторам, которыми восхищалась[121]. Часто эти писатели были мужчинами: Энн регулярно писала Снодграссу, Лоуэллу и поэту Энтони Хекту. В такой переписке Секстон вела себя словно на вечеринке: обольщала и очаровывала, создавая образ одновременно привлекательной и уязвимой женщины.

Но с Олсен – незнакомой женщиной, с которой у них не было общих связей, – Энн избрала другой тон. «Я пишу эти строки со слезами на глазах: не могу передать словами, как меня тронул ваш рассказ»[122], – так начиналось письмо Секстон. Она восхищалась безупречным рассказом Олсен, написанным «в гуманистическом ключе», а затем признавалась, что ее рассказ напечатали в той же антологии. Энн честно писала о том, что испытала стыд, сравнив свой текст с произведением Олсен. Секстон объясняла, что совсем недавно начала писать прозу, и в сборнике был опубликован ее дебютный рассказ, но зато у нее есть неплохие стихи. Со свойственным ей желанием доказать собственную значимость Энн сообщала: о своем таланте она упоминает только для того, чтобы показать, что ее оценка чего-то да стоит. А рассказ Олсен Секстон оценила очень высоко: она считала, что его будут читать и перечитывать еще долгие годы (Энн всю жизнь восхищалась этим рассказом; много лет спустя она одиноко сидела на своем красном стуле и, рыдая, перечитывала «Загадай мне загадку»).

Письмо нашло адресата на Лэйдли-стрит в районе Мишен-Дистрикт (Сан-Франциско) – месте, далеком от Бостона как географически, так и духовно. Мишен был районом рабочего класса, заселенным, как однажды написала Олсен, «множеством семей латиноамериканцев, негров, самоанцев, ирландцев и итальянцев первого поколения»[123]. Олсен обожала свой район. В его центре располагалась красивая церковь из самана – самое старое здание в городе, а парк Долорес раскинулся по всей западной границе территории. Во время автобусных поездок и прогулок с детьми Олсен урывками слышала разговоры на разных диалектах. Не отрываясь от рутинных дел, она записывала интересные фразы на листочках бумаги, комкала их и рассовывала по карманам брюк.

Сама Олсен отличалась от Секстон не меньше, чем богемный Сан-Франциско от консервативного пригорода Бостона. Секстон была гламурной женщиной с подобранными в тон макияжа украшениями. Олсен носила немнущиеся брюки и работала с восемнадцати лет. У Секстон были подработки только в первые годы брака, а потом, если они с Кайо нуждались в деньгах, им помогала Мэри Грей. Энн родилась в обеспеченной семье, не любила выходить из дома и всю жизнь провела в Бостоне и его окрестностях, а Олсен была американкой в первом поколении, принадлежала к рабочему классу, много переезжала и занималась агитацией.

А еще Тилли, как и Энн, была писательницей, хотя большую часть жизни писательский труд приносил ей одни расстройства. Олсен получила письмо Секстон как раз, когда только что вернулась к писательству после двадцатилетнего перерыва. В 1930-х она была своего рода литературной знаменитостью. В те годы миловидную и деятельную общественницу Олсен сравнивали с марксистским теоретиком и активисткой Розой Люксембург. За любовь Тилли боролись двое: Эйб Голдфарб, от которого она родила первую дочь (названную Карла в честь Карла Маркса), и Джек Олсен, который впоследствии стал мужем Тилли; у них родилось еще три девочки. На право напечатать первый рассказ Олсен претендовали два издательства – Random House и Macmillan. Тилли приятельствовала с литературными деятелями, которые придерживались левых взглядов: Джеком Конроем, Нельсоном Олгреном, Уильямом Сарояном и Санорой Бабб. Несколько лет Олсен, цитируя местную сан-францисскую газету, была «самым востребованным писателем Америки»[124].

Но к 1960-м Тилли казалось, что все это произошло с кем-то другим. 1940-е и 1950-е прошли для Олсен за воспитанием детей, помощью местным общественным организациям и ежедневной работой на благо семьи. Тилли писала в любую свободную минуту – в автобусе по дороге домой с работы, ночью, пока дети спали, – но ей не удавалось закончить свои произведения. Только в последние пять лет у нее получилось написать и опубликовать несколько рассказов. К моменту публикации «Загадай мне загадку» Олсен, которой было уже под пятьдесят, денно и нощно работала за мизерную зарплату. Она боялась, что упустила шанс стать великой пролетарской писательницей, что придется навсегда распрощаться с этой мечтой.

Всю свою сознательную жизнь Олсен хотела стать писательницей. Рожденная в 1912 году в Омахе (штат Небраска), Тилли Лернер была своего рода органической интеллектуалкой. В ее детской комнате на столе стоял портрет Вирджинии Вулф; свои юношеские тексты Тилли писала по образу и подобию произведений Вулф и Гертруды Стайн. Читала Джона Дос Пассоса и Уиллу Кэсер. В старшей школе Тилли писала колонку для школьной газеты под названием Squeaks, в ней юная Лернер высмеивала учителей и обязательность Шекспира в программе.

Тилли живо интересовалась не только литературой, но и политикой. Родители девушки были русскими евреями: они не скрывали своих социалистических взглядов – ее отец Сэм Лернер восхищался Юджином Дебсом, – но с недоверием относились к коммунистам. Однако в 1930-м коммунистическая партия была очень популярна у молодых, идеалистичных американцев, которые верили, что социальный порядок возможно радикально преобразовать. Организаторы коммунистической партии собирались по всей стране. В крупных городах открылись клубы Джона Рида – организации, объединявшие марксистских художников и интеллектуалов. Города большие и маленькие наполнились членами Коммунистического союза молодежи, которые отказывались от буржуазных представлений о сексуальной благопристойности, вдохновляясь романтическими революционными идеями. Тилли вступила в классовую борьбу: она бросила учебу и вместе с другими частично безработными, которых было много в 20-е и 30-е, путешествовала по стране, перебираясь из вагона в вагон и организуя рабочих.

В конце концов Тилли и Эйб, с которым она познакомилась, когда ей было восемнадцать, отправились на запад и поселились в Стоктоне, в Калифорнийской долине. Тилли нашла способ объединить свои литературные и политические интересы и стала писать для издания Коммунистической партии The Daily Worker и нового журнала Partisan Review, который публиковал нью-йоркский клуб Джона Рида. В 1934 году Partisan Review принял половину первой главы ее будущего романа о жизни на угольных шахтах Вайоминга.

Редактор журнала Филипп Рахв стремился дать голосу пролетариата возможность зазвучать в полную мощность; он сразу же принял фрагмент текста Тилли и назвал его «Железное горло». Опубликованное в том же году произведение оказалось действительно незаурядным. В нем метод потока сознания в духе Вулф и Джеймса Джойса сросся со столь важным для «левых» 1930-х соцреализмом.

Тилли стремилась жить теми же политическими идеалами, которые продвигала в своих произведениях. В 1934 году Тилли и Эйб переехали в Сан-Франциско, чтобы поддержать забастовку местных портовых грузчиков. Во время забастовки Тилли встретила профсоюзного лидера по имени Джек Олсен. Он был сильным, красивым, энергичным и свободно ораторствовал на митингах. Джек и Тилли вместе взялись за множество проектов – распространение листовок, организаторская работа, регистрация голосующих (в последние годы жизни Джек подружился со всеми работниками секс-индустрии в своем районе Сан-Франциско; он зарегистрировал каждого в качестве избирателя и обговорил с ними все вопросы, касающиеся заполнения бюллетеней)[125]. Тилли ночевала в штаб-квартире коммунистической партии в центре Сан-Франциско. Она хотела быть ближе к очагу событий – и к Джеку. Олсен отвечал Тилли взаимностью, хотя пара и не оформляла отношений до 1936 года, когда девушка рассталась с Эйбом. У Тилли и Джека родились три дочери: Джули в 1938-м, Кэти в 1943-м и Лори в 1947-м. По словам биографа Олсен Пантеи Рид, коллеги Джека подтрунивали над тем, что у него «одни девчонки»[126][127].

В 1930-х годах, занимаясь организаторской деятельностью, Олсен, к собственной радости, обнаружила, что ее литературная репутация растет. The New Republic дал «Железному горлу» высокую оценку, назвав Тилли «юным дарованием»[128]. Издатели, желая показать женский взгляд на Америку времен Депрессии, осаждали Рахва, пытаясь выбить контакты Олсен. Беннетт Серф из Random House и известный писатель и редактор Малкольм Коули, работавший тогда в The New Republic, вышли с ней на связь и попросили показать им остальные тексты; интерес проявляли и другие редакторы. Олсен воодушевили эти предложения, но в тот момент у нее были связаны руки: она сидела в тюрьме за участие в забастовке. Адвокат организовал переписку Тилли с редакторами и издателями. А после того, как журналист-расследователь Линкольн Стеффенс помог Олсен внести залог в 1000 долларов и выйти из тюрьмы, ее первоочередной задачей стало завершение репортажа о многочисленных летних забастовках. Репортаж под названием «Забастовка» – заглавная статья летнего номера Partisan Review 1934 года – начинался так:

Не просите меня описывать ту забастовку, тот ужас. Я на поле боя: зловоние усиливается, дым разъедает глаза, так что обратить взгляд в прошлое становится непосильной задачей. Мне остается только эта ночь, мне нужно сбросить окровавленные одежды сегодняшнего дня, чтобы пробиться сквозь обрушившуюся лавину событий, пробиться к самому началу. Если бы я только могла ненадолго отойти от дел, если бы у меня было время и хотя бы глоток тишины, то, может быть, я смогла бы это сделать… Я смогла бы прокрасться в прошлое и стала бы медленно, старательно воздвигать эту исполинскую, великолепную махину, так, чтобы красота и героизм, ужас и знаковость тех дней пронзили бы ваши сердца, оставив в них неизгладимый след[129].

Олсен рассказывала не только о «героизме, ужасе и важной роли» портовых грузчиков, но и о собственном ужасе. Этот репортаж повествовал и о ее личной писательской борьбе, и о правах рабочих. В нем говорилось о ценности времени и тишины для работающего писателя – ресурсах, к которым у Тилли не будет доступа еще многие и многие годы.

К 1961 году бурные дни аукционных войн и литературных вечеринок для Олсен остались далеко в прошлом. Оптимизм Народного фронта и коалиции левых и либералов, объединившихся для борьбы с фашизмом, уступили место маккартистской паранойе. В 1950-х Олсены все время были на волоске от банкротства, на грани нищеты. Джек учился на типографа, а Тилли брала поденную работу и время от времени занимала деньги. Вместо того чтобы писать, Олсен работала общественницей, машинисткой, секретарем. «Она трудилась; как и у отца, у нее была работа, – вспоминала Джули, вторая дочь Олсен. – Но никакой карьерой там и не пахло»[130]. В основном Олсен работала не для самореализации, а просто чтобы выжить. И ценностям Тилли соответствовала лишь малая часть ее работы – например, политическая организация. Писательница отгородила своих дочерей от худшего в антикоммунизме и конформизме; она откладывала деньги, чтобы на дни рождения дарить им как можно больше книг. Тилли с юмором и достоинством переносила внезапные проверки агентов ФБР, которые хранили досье на семью Олсен до 1970 года[131].

Тем не менее Олсен мучила неудовлетворенность. У нее было множество идей для историй, в том числе и о ее старшей дочери Карле, и так мало времени, чтобы писать. Джек все еще получал стажерскую зарплату, и это вынуждало Тилли заниматься макетированием рекламы и проявлять недюжинную смекалку, чтобы содержать семью из шести человек при жестко ограниченном бюджете. Она любила своих дочерей – в 1954 году им было двадцать два, шестнадцать, одиннадцать и семь, – но пробыла матерью уже слишком долго, и ей это изрядно опостылело.

Олсен раз за разом изливала свою неудовлетворенность в дневниковых записях тех лет. У Тилли под рукой редко оказывалась тетрадь; ее мысли дошли до нас в виде отрывочных, не датированных предложений, напечатанных на черновой бумаге. «Ни минуты, чтобы присесть и подумать[132], – гласит одна из таких записей. – Это конец творчества… меня уничтожают. Я даже не знаю, не разучилась ли писать… Жизнь (работа, которая отнимает так много меня, семья, которая отнимает так много меня) действует как анестезия[133]. Я так устала физически. Ночами я сплю крепко, без сновидений». А вот пронзительный отрывок, в котором Олсен пишет о том, как остро ей не хватает личного времени и пространства:

Влекомая самой примитивной силой – силой денег – все невозвратнее, все дальше и дальше от писательства… Ночью чувствую неистовое желание, животный импульс оттолкнуть Джули от пишущей машинки, голоса зовущих меня детей – как я хочу просто отсечь их, словно руки, хватающие спасательную шлюпку… Моя борьба – попытки увязать работу и жизнь… Все это время я терзаюсь перегружена перенести отсрочить и все равно накатывает это безумное желание, как сексуальное возбуждение… чувствую: творчество заперто во мне, рвется наружу… 1953–1954: я все еще разрываюсь между сотней дел, все еще мечусь. Бьюсь, словно запертая плотиной река, жаждущая обрести свое великое русло[134].

То, о чем рассказывает Олсен, так похоже на ухищрения Кумин, о которых она писала своей матери. Это ее, словами Секстон, способ двигаться, как тигр в клетке. Но, в отличие от Кумин и Секстон, Олсен писала эти строки, когда, помимо прочих обязанностей, была вынуждена работать. Кумин тоже работала, но она никогда не сталкивалась с таким экономическим давлением, как Олсен. Тилли разрывалась между огромным количеством дел, которое ни Энн, ни Максин не могли себе даже представить.

За многие годы Олсен ни разу не смогла выкроить достаточно времени и пространства, чтобы работать так, как любила: медленно, скрупулезно, внося в текст многочисленные правки. Но в 1954 году благодаря неожиданному стечению обстоятельств у Тилли наконец появилось желанное свободное время: она попала в больницу с язвенным колитом и получила шесть недель оплачиваемого государственной страховкой отпуска по нетрудоспособности; все это время она провела за письмом. Олсен называла свой отпуск «стипендией доктора Раймунди»[135]. Тилли дописала историю, над которой работала уже почти год, – драматический монолог трудящейся женщины, «молодой матери… растерянной матери»[136], которая пытается заботиться о своих детях, одновременно работая на нескольких работах. Безымянная рассказчица винит себя в том, что не может обеспечить детям «легкий старт». Ее размышления о прошлом прерываются повседневной текучкой: нужно закончить глажку, нужно убрать за кричащим ребенком. История заканчивается подобием светской молитвы, призывом к кому-то – возможно, к учителю, к которому обращен монолог, а может быть, к читателю, который стал свидетелем этой личной драмы, – помочь старшей дочери героини поверить в то, что она «не просто мятое платье на гладильной доске, беспомощно раскинувшееся перед утюгом».

Когда Олсен закончила рассказ под названием «Помогите ей поверить», она отправила его копию Артуру Фофу – преподавателю своей старшей дочери Карлы по писательскому мастерству – в Сан-Франциско. Тилли также описала ему некоторые из тех трудностей, с которыми сталкивалась, стремясь достичь баланса между писательством и материнством. Например, она недавно возила Кэти, которая тогда училась в младшей школе, в клинику, где у девочки диагностировали серьезную отоларингологическую инфекцию, а затем несколько недель ухаживала за дочерью, пока та выздоравливала[137]. В этот раз Фоф, который видел предыдущую версию «Помогите ей поверить» и уже согласился, чтобы Олсен ходила к нему вольнослушательницей, убедил Тилли подать документы на настоящую стипендию, чтобы Олсен получила возможность отдохнуть от работы и семейных обязанностей. Тилли отправила рассказ и рекомендательное письмо Фофа на адрес Стэнфордской программы писательского мастерства. Через несколько недель, в апреле 1955 года, раздался телефонный звонок. Тилли взяла трубку и услышала незнакомый мужской голос. Это был выдающийся романист Уоллес Стегнер, бывший учитель Кумин: он ушел из Гарварда и основал ту самую Стэнфордскую программу. Стегнер предлагал Тилли одну из трех стипендий Джонса (позднее переименованную в стипендию Стегнера) на предстоящий учебный год. Олсен лишилась дара речи.

С осени 1955-го и до конца весны 1956-го Тилли дважды в неделю ездила в Пало-Альто на автобусе. Просторный, роскошный, построенный в стиле испанского ранчо и обсаженный по периметру пальмовыми деревьями стэнфордский кампус как небо от земли отличался от многолюдного и суматошного района Мишен-Дистрикт, где жила семья Олсен. В здание с красной крышей, где проходили занятия, вели окаймленные бугенвиллией и кактусами дорожки. Осеннюю часть курса читал романист Ричард Скоукрофт, а весеннюю – давнишний друг Тилли по переписке Малколм Коули, в то время уже работавший редактором Viking. В Стэнфорде Олсен поддерживала одногруппников и работала над историей о моряке, которому изменила удача. Тилли переживала, что будет самой старой студенткой и что окажется недостаточно хороша, но она вписалась в коллектив лучше, чем ожидала. Другие студенты слышали об успехе Олсен в 1930-х годах и восхищались ее творчеством. К концу весеннего семестра Тилли написала три новых рассказа[138].

Последний раз Олсен публиковалась еще до Второй мировой войны; и вдруг за год ей удалось напечатать три рассказа в трех разных журналах. Рассказ «Помогите ей поверить», который дал Тилли возможность вернуться к писательской карьере, появился сначала в Stanford Short Stories, а затем в The Pacific Spectator. История о межрасовых отношениях под названием «Крещение» была опубликована в Prairie Schooner. «Эй, моряк» напечатали в New Campus Writing No. 2 Нолана Миллера. Сейчас рассказы Олсен принимали маленькие студенческие журналы, а не престижные издания, в которых она публиковалась в 1930-х годах, но тем не менее это был прогресс. Более того, у семьи наконец-то появились деньги на стиральную машину (до этого Тилли использовала устройство с рукояткой, которую нужно было поворачивать, чтобы прополоскать белье – очень трудоемкий процесс)[139]. Олсен порхала как на крыльях.

И все же, чтобы писать, ей было нужно больше времени. Обязанности по дому и работа сводили на нет время, которое Тилли могла бы тратить на творчество. За несколько лет до получения Стэнфордской стипендии и в стипендиальный период она взяла на себя дополнительные обязанности: Тилли поддерживала свекровь после смерти свекра и в течение нескольких месяцев принимала у себя нового друга Джули, которая в то время училась в старшей школе Мишен, – Т. Майка Уолкера, молодого человека из неблагополучной семьи. Олсен удалось почерпнуть вдохновение для своей работы в этих семейных обязанностях. Она делала заметки о дружбе Кэти с одноклассником-афроамериканцем и использовала их для написания рассказа «Крещение». Еще один гость, Уайти Глисон, послужил прототипом персонажа для рассказа «Эй, моряк».

Но найти время на то, чтобы собрать рассказ из всех этих записочек и черновиков, было практически невозможно. Казалось, облегчение, момент, когда Тилли сможет спокойно писать, не думая о брошенных домашних делах, никогда не наступит. «Прошлой ночью – буду честна, – я думала о другой жизни, я нуждаюсь в ней»[140], – писала Олсен в своем дневнике. Она составила список характеристик этой «другой жизни». На первом месте было «одиночество».

Кроме того, всегда стоял вопрос о деньгах. В отличие от типичной (хотя и не везде) нуклеарной семьи середины века, Олсены не могли положиться только на доход мужа Тилли. И поэтому, когда Стэнфордская стипендия иссякла, Олсен вернулась к секретарской работе. Порой, когда в офисе никого не было, Тилли могла писать. Часто она возмущалась тем, как «деловой» и «юридический» язык отравляет ее прозу. Работа подавляла, а дома царил сумбур. Тилли выиграла еще один писательский грант, на этот раз от Фонда Форда, но у него, как и у Стэнфордской стипендии, была конечная дата. Наемный труд всегда маячил на горизонте.

Итак, когда весной 1961 года Секстон написала Олсен, женщины двигались в противоположных направлениях. Секстон была на подъеме. Она опубликовала свою первую книгу Bedlam и начала работу над следующим проектом. Часто Энн оставляла своих дочерей, которым на тот момент было восемь и шесть, у кого-нибудь на попечении. А Олсен, напротив, висела как альпинистка над пропастью: чтобы не упасть, ей требовались вся сила и концентрация без остатка. Хотя Тилли собиралась опубликовать книгу – сборник из четырех рассказов под названием «Загадай мне загадку» – в малотиражном издательстве Lippincott, она была гораздо менее оптимистична, чем Секстон. Тилли дольше прожила на этом свете. Теперь, седая в свои сорок девять, она все еще выглядела эффектно, но молодость уже ушла. Вот как Олсен сама описывала себя: «крупная… размер одежды XL; тяжелые, широкие мужские ботинки сорокового размера; загрубелые руки с короткими пальцами»[141]. Олсен уже много десятилетий жила с писательскими амбициями – у Секстон они появились всего несколько лет назад – и прекрасно знала, как легко завязнуть в работе и семейных делах и упустить время, необходимое, чтобы творить.

И хотя обе женщины стремились писать, они по-разному подходили к этому процессу. У Секстон была потрясающая трудовая дисциплина и талант пристраивать свои стихи в печать («Господи Иисусе! Да ты вообще везде публикуешься!»[142] – однажды заметил ее наставник Снодграсс). Секстон могла отредактировать стихотворение шесть или семь раз, но в конце концов она отправляла его в печать, даже если не была полностью удовлетворена. Олсен работала медленнее. Она была перфекционисткой и редко позволяла кому-нибудь – будь то учитель, редактор или даже потенциальный агент – взглянуть на свой незаконченный текст. Просматривая корректуру будущего издания, она всегда вносила дополнительные правки. Более того, Тилли пересматривала материал, который уже был напечатан, делала заметки на авторских экземплярах, а иногда даже просила внести изменения уже после печати. Некоторые, включая Коули, считали перфекционизм Тилли дурной привычкой, с которой нужно бороться; другие, и Миллер среди них, вставали на сторону Олсен. «Полагаю, некоторые сочтут, что она слишком медленно творит, – написал Миллер однажды. – Все эти люди слишком нетерпеливы… они не делают различия между синтетическими алмазами и настоящими бриллиантами»[143]. Тем не менее Олсен действительно упустила множество возможностей из-за того, что засиживалась над черновиками и отказывалась показывать свои незаконченные тексты. Перфекционизм Тилли мешал ей не меньше, чем многочисленные домашние и рабочие обязанности; и было неясно, спасет ли ситуацию избавление от всех этих дел. Скоукрофт как-то раз обвинил Олсен в том, что чем тяжелее условия, тем продуктивнее она работает[144].

Но несмотря на все эти различия Олсен разглядела то, что сближало их с Секстон. В своем ответе на письмо Энн Тилли назвала поэтессу «родственной душой» и выразила желание продолжить общение. Тилли также написала Секстон, что вырезала из своего экземпляра книги Bedlam ее фото и разместила над письменным столом, рядом с портретами Льва Толстого, Томаса Харди и Уолта Уитмена – «писателей, которые помогают»[145], как называла их Олсен. В одном из последующих писем она упрекнула Секстон в излишней самокритичности: «Ведь это твой первый, замечательный рассказ, и им следует гордиться, а не ругать себя»[146]. Олсен была щедра на похвалу, и ее скромность выдавала внутреннюю неуверенность. Она предложила Секстон продолжить разговор, и Энн ответила практически сразу же: так завязалась их живая переписка.

Эти письма поражают чуткостью и прямотой: обе женщины открыто делились своими страхами и ошибками, обе подчеркивали присущие адресатке таланты. Пожалуй, в 1961 году Секстон была более известна, чем Олсен, но ей не хватало спокойной уверенности Тилли. «Как писательница я завидую твоему таланту, – как-то раз написала ей Энн, – но как человек и женщина я очень за тебя рада»[147]. Секстон не хотела соперничать с Олсен, и потому им удалось построить теснейшую дружескую связь. Каждая из женщин обладала чем-то недоступным другой. У Олсен была ее обретенная за годы писательства и работы, выстраданная потом и кровью мудрость. В письмах она поддерживала Секстон, рекомендовала ей книги для чтения и, описывая свои трудности, открывала Энн другую жизнь. А Секстон, в свою очередь, открыла Олсен то, что было ей так остро необходимо: доступ к литературному сообществу Восточного побережья.

Порой Тилли рассказывала, как сложно найти время, чтобы писать, учитывая все обязанности и необходимость работать вне дома. В письме, датированном маем 1961, незадолго до публикации «Загадай мне загадку», Олсен описывала, как ей приходится «отказываться от писательства (чтобы работать и зарабатывать деньги)»[148]. Секстон, понимая, что находится в привилегированном положении, ответила сочувственным письмом. Она пыталась придумать, как извлечь пользу из ситуации Олсен, и говорила, что, возможно, трудности и работа могут нести вдохновение. Но Энн осознавала наивность такой позиции: «Нужно так много времени, чтобы складывать истории, а если времени нет… как же писать?»[149]

Сама того не понимая, Секстон затронула одну из важнейших для Олсен проблем социальной справедливости. По мнению Тилли, одна из величайших трагедий социального и экономического неравенства заключалась в недоступности искусства для народа. Рабочие не могли себе позволить покупать книги или ходить в театр, и им не хватало времени, чтобы творить искусство самим (и очевидно, что зарплаты, которую они могли бы получить за работу в этой сфере, не хватило бы на содержание семьи). Множество историй так и остались нерассказанными. Тилли знала, что так быть не должно. В 1930-е годы перед взглядом Олсен мелькнул и затух другой мир – мир, в котором федеральное правительство во время экономического кризиса финансировало Управление общественных работ (WPA), поддерживая искусство: театр, музыку, драму, литературу, фотографию. Тилли мечтала о времени, когда у каждого будет доступ к искусству и культуре и шанс участвовать в их создании. Секстон ничего не знала об этой мечте; Энн страдала от избытка свободного времени, которое заполняли только ее мысли. Ей никогда не приходилось искать баланс между писательством и зарабатыванием на жизнь. Благодаря переписке женщины узнали, что и ад у каждого свой.

В Америке середины XX века дружба редко преодолевала классовые и политические барьеры, но отношения Секстон и Олсен стали исключением. В 1950-е годы, период расцвета антикоммунизма, активисты рабочего класса, и Олсен в том числе, не без причины жили в состоянии острой паранойи. Сенатор Джозеф Маккарти устроил настоящую охоту на ведьм, а Джон Эдгар Гувер создал картотеку всех радикально мыслящих граждан. О голливудской десятке – выдающихся сценаристах и режиссерах, которых подвергала гонениям Комиссия по расследованию антиамериканской деятельности Конгресса США – говорили в национальных новостях. После Второй мировой войны треть американцев считала, что членов коммунистической партии нужно убивать или сажать в тюрьму; к 1950 году только 1 % американцев полагал, что коммунисты имеют право на свободу совести[150]. 20 % американских рабочих были вынуждены пройти проверку на лояльность[151]. И все же, как бы сильно ни отличались их жизни, Секстон не отгородилась от Олсен. А Тилли, которая страшилась допросов и ареста, не побоялась открыться незнакомой женщине с другого конца страны, хотя ничего не знала об убеждениях адресатки. Решение продолжить переписку было не просто выражением симпатии, но актом доверия.


Сообщество женщин-писательниц создавалось медленно: письмо за письмом, стихотворение за стихотворением. Оно раскинулось от Области залива Сан-Франциско до пригородов Бостона и протянулось через Атлантический океан до Лондона, где Плат ждала новостей от Секстон и других американских друзей. Женщины сближались очень осторожно, боязливо, не изменяя этикету; они ждали друг от друга знаков и далеко не сразу делились личным. Они задействовали проверенную временем стратегию: заметив в комнате другую женщину прощупывали почву, прикидывая, кем она может стать – другом или врагом.

Женщина может быть союзницей – «жилеткой», чтобы поплакаться, дружеским ухом, – но может оказаться и предателем, внешне доброжелательным двойным агентом, который в нужный момент сыграет на твоей неуверенности. В литературных кругах, где женщины жестоко соревновались как с мужчинами, так и с другими женщинами, отношения строились медленно, годами. Требовались месяцы, чтобы дружба окрепла по-настоящему. Секстон и Кумин, равные как по статусу, так и по возрасту, закрепили дружбу лично, в то время как Секстон и Олсен, чтобы стать друзьями, пришлось преодолевать расстояние и различия. Со временем они многому друг у друга научились – какие книги читать и какие тексты писать, – но сначала им было нужно научиться доверию. В конце 1950-х это было нелегкой задачей, ведь в то время подозрения нагнетались. Писательница Джанет Малкольм называет эти годы эпохой «двуличия», когда все, и женщины в особенности, настолько привыкли лгать о своих желаниях и поступках, что обман стал неотъемлемой частью личности. «Мы были тревожным, трусливым поколением, – вспоминает Малкольм. – Мы лгали родителям, лгали друг другу, лгали сами себе. Мы пристрастились к обману»[152]. Чтобы поделиться тем, что по-настоящему гнетет, и раскрыть свою истинную сущность, приходилось пренебрегать всеми существующими правилами и привычками.

Секстон и Олсен открылись друг другу и стали верными друзьями. Но их по-прежнему разделяло непреодолимое расстояние – по крайней мере, на тот момент. В начале 1960-х годов другая женщина продвигала свой план собрать вместе женщин, которые, как она подозревала, были заперты по своим пригородным домам: образованные, творческие, интеллектуальные женщины, поставившие свою карьеру на паузу, чтобы заняться воспитанием детей. Этим женщинам она собиралась предложить не просто дружбу, а нечто большее – место, где они смогут собраться и говорить друг с другом во весь голос, высказывая идеи, которыми сейчас не с кем поделиться. Она решила, что это будет великий эксперимент. Интеллектуальное женское сообщество прогрессивных ученых, писательниц и художниц. Только представьте, каким дискуссиям это положит начало.

115

Middlebrook D. Op. cit. P. 146.

116

Olsen T. Tell Me a Riddle // Tell Me a Riddle, Requa I, and Other Works. Lincoln, 2013. Р. 60–61.

117

Ibid. P. 98.

118

Olsen T. Tell Me a Riddle. P. 58.

119

Ibid. P. 92.

120

Sexton A. A Self-Portrait in Letters / Ed. L. Ames, L. Gray Sexton. Boston, 2004. P. 116.

121

Секстон Э. Письмо Т. Олсен от 1 марта 1964 года. Личный фонд Э. Секстон. Harry Ransom Center. University of Texas at Austin.

122

Секстон Э. Письмо Т. Олсен от 5 апреля 1960 года. Личный фонд Э. Секстон. Harry Ransom Center. University of Texas at Austin.

123

Олсен Т. Письмо Э. Секстон от 26 января [предположительно 1961 год]. Личный фонд Э. Секстон. Harry Ransom Center. University of Texas at Austin.

124

Reid P. Tillie Olsen: One Woman, Many Riddles, 2010. P. 88.

125

Интервью Джули Эдвард Олсен автору. 30 января 2016 года.

126

Reid P. Op. cit. P. 174.

127

Детали ранних лет жизни Олсен взяты из разных источников: биография Рид, интервью с дочерьми Тилли Джули и Кэти, мои собственные впечатления от прочтения различных архивных материалов 1930-х и репортажи самой Олсен за этот период.

128

Cantwell R. Literary Life in California // New Republic. 1934, August 22.

129

Lerner T. The Strike // Partisan Review. 1934. Vol. 1. № 4. P. 3–9.

130

Интервью Джули Эдвард Олсен автору. 30 января 2016 года.

131

Reid P. Op. cit. P. 250.

132

Листок бумаги без даты (возможно, дневниковая запись). Архив Т. Олсен. Special Collections & University Archives, Stanford University.

133

Там же.

134

Reid P. Op. cit. P. 190.

135

Reid P. Op. cit. P. 191.

136

Olsen T. I Stand Here Ironing // Requa I, and Other Works. Lincoln, 2013. Р. 5–14.

137

Reid P. Op. cit. P. 195.

138

Ibid. P. 197–203.

139

Интервью Джули Эдвард Олсен автору. 30 января 2016 года.

140

Записка без даты (вероятно, дневниковая запись). Архив Т. Олсен. Special Collections & University Archives, Stanford University.

141

Олсен Т. Письмо Э. Секстон от 26 января [предположительно 1961 год]. Личный фонд Э. Секстон. Harry Ransom Center. University of Texas at Austin.

142

Middlebrook D. Op. cit. P. 94.

143

Миллер Н. Рекомендательное письмо к заявке Тилли Олсен. 10 января 1962 года. Архив Рэдклиффского института.

144

Скоукрофт Д. Рекомендательное письмо к заявке Тилли Олсен. 12 января 1962 года. Архив Рэдклиффского института.

145

Олсен Т. Письмо Э. Секстон. Без даты [предположительно 1960 год]. Личный фонд Э. Секстон. Harry Ransom Center. University of Texas at Austin.

146

Олсен Т. Письмо Э. Секстон от 26 января [предположительно 1961 год]. Личный фонд Э. Секстон. Harry Ransom Center. University of Texas at Austin.

147

Секстон Э. Письмо Т. Олсен. Без даты [1961 год]. Личный фонд Э. Секстон. Harry Ransom Center. University of Texas at Austin.

148

Олсен Т. Письмо Э. Секстон от 20 мая [предположительно 1961 год]. Личный фонд Э. Секстон. Harry Ransom Center. University of Texas at Austin.

149

Секстон Э. Письмо Т. Олсен. Без даты. [предположительно 1961 год]. Личный фонд Э. Секстон. Harry Ransom Center. University of Texas at Austin.

150

May E. T. Op. cit. P. 12.

151

Brown R. Loyalty and Security: Employment Tests in the United States. New Haven, 1958.

152

Malcolm J. The Silent Woman: Sylvia Plath and Ted Hughes. New York, 1993. P. 41.

Равноправные. История искусства, женской дружбы и эмансипации в 1960-х

Подняться наверх