Читать книгу Городок, что зовется Гармони - Мэри Лоусон - Страница 7

5

Элизабет

Оглавление

Миссис Кокс с самой дальней койки надела свою любимую ночнушку. Одежда для сна здесь не казенная, а у каждого своя, ее отдают в стирку домой, а одиноким стирают в больнице. Ночнушка у миссис Кокс розовая, в рюшечках и едва достает до колена. У миссис Кокс самые безобразные ноги, какие только можно представить – толстые, бледные, изрытые целлюлитом, с набухшими темно-лиловыми венами. Ночнушку она, должно быть, заказала по каталогу, наивно полагая, что та придаст ей сходства с девушкой-моделью. В доме у нее явно не хватает большого зеркала. Счастье в неведении, я полагаю.

Что до меня, то я всю жизнь сплю в пижаме. Самый надежный вариант.


Дышать мне с каждым днем все труднее. Думаю, это все постельный режим виноват. Что-то давит на грудь, словно на меня уселся кто-то очень тяжелый – медведь, наверное. С утра на обходе я пожаловалась доктору. Он рассмеялся, достал стетоскоп, послушал меня и сказал: на медведя не похоже. А что это, так и не объяснил, добавил только, что лучше спать на двух подушках, и сестра Робертс мне принесла вторую. Кажется, и вправду помогло, хоть небольшая одышка осталась.

Сестра Робертс ходит печальная. С утра пришла бледная, с красными глазами. После обхода, когда она разносила таблетки, я спросила шепотом, чтобы никто больше не услышал:

– Что-нибудь случилось?

Она улыбнулась, чуть заметно пожала плечами и коротко ответила:

– Дела сердечные.

Впрочем, Марта ее развеселила – как и всю палату, сама того не желая. Сестра Робертс собралась ей сделать укол, а Марта огрызнулась:

– Ненавижу уколы.

Сестра Робертс ответила ласково, но твердо:

– Понимаю, ну а кто их любит?

– Я их ненавижу сильнее, чем все другие, – заявила Марта: – Терпеть не могу, когда в меня тычут всякими штуками, страсть как ненавижу! – И, помолчав, добавила: – Я даже секс не особо любила, если уж говорить правду.

Сестра Робертс так и покатилась со смеху, чуть не задохнулась, пришлось ей сесть на кровать. Но укол Марте она все-таки сделала. Марта долго дулась, ну как ребенок, честное слово. Целых полчаса молчала. Я прямо-таки вздохнула свободно. Почаще бы ей уколы делали, по три раза в день – самое то.


Вчера она спросила, как моя фамилия.

– Элизабет… А как дальше?

Меня кольнула тревога, когда я назвала свою фамилию. Мы с ней примерно одного возраста, но с тех пор уже тридцать лет прошло, вдобавок она с севера, из какой-то глухомани, в те времена газет там, наверное, не было. Так или иначе, она не догадалась, кто я.


После обеда, в час посещений, молоденькую миссис Дюбуа, которая лежит рядом с миссис Кокс, прямо напротив меня, навестил муж с двумя детьми. Младшему на вид года полтора, он не так давно научился ходить, а старшему, думаю, ближе к трем. Оба кареглазые, с чудесной оливковой кожей, все в мать. Оба пришли в одинаковых свитерах в желто-синюю полоску и носились по палате, как два толстеньких шмеля. Мистер Дюбуа, ясное дело, работает и приводить их может только по выходным. Его жене можно посочувствовать – она так редко видит детей, а они так быстро растут, что ни день меняются. Она здесь лежит уже три месяца, бедняжка, – операция на позвоночнике.

Отец очень хорошо с ними ладит, любо-дорого смотреть. Их матери не разрешают вставать, разве что голову приподнять, и отец берет их на руки, сажает к ней на кровать, а она их гладит по щечкам, по волосам, повторяет, какие они чудесные, как она их любит и скучает без них.

Она старается сдерживать слезы, но не всегда удается, и малыши тогда, разумеется, тоже плачут, и приходится отцу их ссаживать с кровати на пол. На такой случай у него всегда припасен пакет игрушек, и они быстро успокаиваются. Даже, пожалуй, слишком быстро. Боюсь, как бы их мать не подумала, что они от нее отвыкли.

Зато вся палата радуется их приходу. Есть что-то бесконечно трогательное в юных существах.


Пока малыши здесь, я могу на них смотреть почти без грусти. А когда они уходят, сразу накатывают воспоминания, порой очень живые. Одно возвращается постоянно, по накатанной дорожке. Я стою на кухне возле раковины, полощу малярные кисти. Мне тридцать пять, на мне старая юбка и твоя рубашка с протертым воротом. Кажется, я напеваю про себя – или это память со мной играет такие шутки. Я только что покрасила вторым слоем краски – веселой светло-желтой – стены комнатки, будущей детской.

Воспитателем в детском саду я уже не работаю. Я скучаю по своим подопечным, но не расстраиваюсь, что пришлось уйти, я так счастлива, что мне вообще не до огорчений. Спустя три года отчаянных попыток – наконец! – врач подтвердил, что я беременна, на пятом месяце. По утрам меня уже не тошнит, и меня переполняет радость, не знаю, куда девать силы. Ты человек осторожный (а иногда даже чрезмерно меня опекаешь), боишься, как бы я не перетрудилась, и ради твоего спокойствия я разрешила тебе побелить потолок.

И вот погожим весенним днем я стою на кухне возле раковины, радуюсь ласковому ветерку, что дует в раскрытое окно, смотрю, как течет с кисти бледно-желтый ручеек; я безмерно, несказанно счастлива, так счастлива, что не сразу замечаю, как что-то стекает по ноге.

Первая наша утрата. В понедельник, второго апреля 1934-го, в четвертом часу дня, мы потеряли нашего первенца.


Не хочу больше об этом вспоминать, любимый. Буду лучше думать о Лайаме. Помнишь тот день, когда мы с ним познакомились? Двадцать четвертое августа 1940-го. В тот день упали бомбы на Лондон. По вечерам мы слушали Би-би-си, и новости становились день ото дня мрачнее.

Помню твое напряженное лицо, когда ты сидел в кресле, наклонившись поближе к приемнику, чтобы ничего не пропустить. Увы, поддержки от меня в те дни было мало. До сих пор чувствую вину перед тобой. Мои собственные горести заслонили от меня все остальное.

Но вернемся к Лайаму. Ральф Кейн тогда только что приехал в Гуэлф – из Куинса, по-моему. Кажется, ты ему помог устроиться на работу, не помню точно. То ли ты ему сказал, что соседний дом продается, то ли они по случайному совпадению поселились с нами рядом – этого я тоже не помню. Зато врезалось в память, как ты сказал, что у него есть жена и, кажется, дети.

Я была тогда не в себе. Полтора месяца назад случился пятый выкидыш, на этот раз на позднем сроке, почти шесть месяцев. Мне дали подержать на руках нашего малыша – нашего сына, – а потом унесли. Он боролся за жизнь, но был обречен.

Я подсматривала из-за занавески в гостиной, как Кейны въезжают в дом, – вот до чего дошло! Можно подумать, от одного взгляда на чужих детей я рассыпалась бы на куски. Наши дома разделял пустырь в сотню ярдов, лиц на таком расстоянии было не разглядеть, я увидела только, что детей трое – две девочки и мальчик. Смотреть на них было невыносимо больно, но и отвести взгляд я тоже не могла.

Из вежливости следовало зайти поприветствовать новых соседей, но это было выше моих сил. Ты пошел один, когда вернулся с работы. Конечно же, сказал им, что я нездорова, и это была чистая правда.

Но на другой день ты стал меня уговаривать позвать их в выходные на чашку чая или бокал лимонада:

– Ничего не поделаешь, Элизабет. Они нам соседи, а Ральф мой будущий коллега, нельзя делать вид, будто их не существует.

– А вдруг я при них расплачусь? – спросила я со слезами на глазах. – Вдруг расплачусь и не смогу успокоиться? – Рыдала я по несколько раз на дню и ничего не могла с собой поделать.

Ты ответил, что ничего подобного не случится, все будет хорошо. Как же я разозлилась, Чарльз, никогда в жизни я на тебя так не злилась! Кричала, мол, что за глупости, где тебе знать! Ты уставился в пол. Ты столько лет учился, а сладить с обезумевшей от горя женщиной не мог. Ты и сам горевал, это я понимала, но думала, что твое горе меньше моего, не столь всеобъемлющее. То, что очень многие женщины пережили то же, что и я, не сломались и нашли силы жить дальше, лишь добавило к моему отчаянию чувство вины. Я всегда считала себя сильной, трезвомыслящей, а оказалась беспомощной. Я не забывала о наших потерянных детях ни на день, ни на минуту. Не могла отвлечься, не могла отпустить.

Кейнов мы все-таки пригласили на чай. С тяжелым сердцем я испекла два торта, шоколадный и заварной, и десяток корзиночек с начинкой. Да еще печенье с драгоценной шоколадной крошкой – мне ее прислала подруга из Штатов, и я ее приберегала для особого случая. Только попробуй скажи, что я не старалась! В субботу с утра я приготовила лимонад. Надела лучшее платье, сделала прическу, даже чуть тронула губы помадой. Можно подумать, я собиралась на эшафот в твердой решимости умереть гордо.

Но чем дальше, тем больше я боялась сорваться, увидев детей, и к приходу гостей была уверена, что не смогу выдавить из себя ни слова – открою рот, а вместо приветствия вырвутся рыдания.

Когда в дверь постучали, я робко вышла за тобой следом встречать гостей. Они толпились на крыльце: девочки-близнецы впереди, за ними взрослые, а позади всех мальчик лет трех – спрятавшись за мать, он тянул ее за юбку, тащил прочь. Все выглядело довольно бестолково: ты распахнул перед гостями дверь, Ральф, представив девочек, подталкивал их вперед, Аннет пыталась отцепить малыша от своей юбки, то браня его, то увещевая, а тот будто не слышал матери. Одной ногой упершись в ее туфлю, он согнул другое колено и откинулся назад, почти лег на землю. К счастью, он не кричал, он берег силы для самой важной работы.

Меня так увлекла эта схватка, что я едва заметила Ральфа и девочек – даже, кажется, с ними не поздоровалась.

Аннет с тревогой взглянула на меня и извинилась. Одной рукой она держала малыша под локоть, а другой пыталась разжать ему кулак.

– Мне так стыдно, – проговорила она, задыхаясь. – Он совсем не умеет себя вести с новыми людьми. Лайам, поздоровайся с миссис Орчард.

Лайам явно не собирался этого делать. Он тянул мать назад с прежним упорством. Его можно понять, подумала я, ведь всего пару дней назад мальчика увезли из родного дома в незнакомый, не поинтересовавшись его мнением. Ему это было не по душе. Ему здесь все не нравилось, особенно то, что его тащат в чужой дом, к «славным тете с дядей», которых он знать не знает.

Он точно так же не горел желанием знакомиться со мной, как и я с ним минуту назад. Его поза в точности выражала мое душевное состояние, и я, как ни странно, едва не рассмеялась. На душе посветлело, словно по волшебству.

Я сказала:

– Здравствуй, Лайам, заходи, хочешь печенья? – Я мельком глянула на его мать, та кивнула и слабо улыбнулась. Она явно была смущена таким неудачным началом. Должно быть, она знала, что я в прошлом воспитатель, и боялась моего осуждения, но мне это и в голову не пришло. Сразу видно было, что Лайам упрямец и далеко не подарок.

Городок, что зовется Гармони

Подняться наверх