Читать книгу Имя кровью. Тайна смерти Караваджо - Мэтт Риз - Страница 5

– Он самый знаменитый художник в Риме, – Шипионе Боргезе, стоявший в глубине нефа, перекрестился. Рука его скользила по пурпурному одеянию медленно и томно, словно он гладил грудь любовницы. – Думаете, вам удастся сохранить его для себя одного?

«Теперь, когда твой дядя стал помазанником Божьим, папой римским Павлом, и вправду уже не удастся, – подумал кардинал дель Монте. После назначения нового понтифика Шипионе обрел в Церкви невиданное могущество. – Он-то заставит моего протеже подписывать письма „Ваш покорный слуга“».

– Если вы считаете, что можете взять Караваджо под свою опеку, монсеньор, я с радостью вас с ним познакомлю. Попробуйте, вдруг у вас получится. Но знаете ли, он подчиняется иной власти. Той, что выше вашей или моей, – дель Монте указал на стоявшее в алтаре золотое распятие, сверкавшее в льющемся из высоких окон свете. – И я даже не имею в виду Его Святейшество, да благословит его Господь.

Шипионе опустил руку, вытянув мизинец и указательный палец в подобие дьявольских рогов. При виде столь вульгарного жеста в исполнении холеной руки, принадлежащей новому вершителю судеб искусства и власти в папском городе, дель Монте внутренне поморщился.

– Если верить тому, что я слышал о поведении Караваджо, он повинуется не гласу небес, а голосу преисподней, – проговорил Шипионе. – Эти художники – племя отпетое. Но я знаю, как подчинить их своей воле.

«Не сомневаюсь, ты придумаешь, как это сделать, – подумал дель Монте. – Еще бы, имея от щедрот престола святого Петра двести тысяч дукатов в год».

Он подвел Шипионе к часовне в левом боковом приделе.

– Вот тут.

Шипионе сдвинул на затылок алую кардинальскую биретту, в задумчивости потер пальцами подбородок, слегка потягивая эспаньолку, и провел языком вдоль верхней губы. Он был молод и строен – но что-то в его облике позволяло с легкостью представить, каким монсеньор станет, раздобрев. «А ведь непременно разжиреет, – подумал дель Монте. – Это тело едва ли сможет вместить его алчность. Несколько лет абсолютной власти и баснословных доходов – и мы увидим, как раздуется его брюхо и умножатся подбородки».

– Вот она, гордость церкви Сан-Луиджи-деи-Франчези, – произнес Шипионе.

Они прошли за балюстраду зеленого мрамора в капеллу Контарелли.

– «Святой Матфей и ангел» и «Мученичество святого Матфея» – бесспорно, великолепны.

– Да, но вот эта картина… – Шипионе повернулся к огромному холсту на стене слева от алтаря. – Ей нет равных.

– «Призвание апостола Матфея». – дель Монте развел руками. – Вынужден признать, что даже я, хоть и распознал дар Караваджо раньше прочих покровителей искусства, не ожидал, что он явит свету творение столь совершенное.

– Как свежо! И все окутано тайной… – Шипионе стоял, широко расставив ноги и сложив руки на животе. Нижняя челюсть его пришла в движение, а щеки задергались, будто бы он только что попробовал холст на зуб.

На картине были изображены сидящие за столом пять человек: три юноши в нарядных камзолах и шляпах с перьями и два седовласых старца. Они сидят на фоне грязноватой стены таверны с тусклым окном. Справа на группу падает теплый желтый луч света. Прямо под ним не виднеется, а скорее угадывается закрытая силуэтом еще одного человека фигура Христа. Он вытягивает вперед руку, призывая к себе будущего ученика.

– Блестящая мысль! – воскликнул Шипионе. – Против обыкновения поместить Всевышнего не в освещенной части композиции, а в тени.

– Но так, что главное внимание привлечено к Нему.

– Совершенно верно, дель Монте. Никаких лучезарных ангелов, парящих в голубых небесах и растолковывающих смысл полотна. Мы должны найти его сами, как святой Матфей. Найти в себе, – Шипионе кивнул на одного из сидящих, который указывал на себя, словно вопрошая, на самом ли деле именно его призывает Христос.

– Когда пять лет назад в церкви Святого Людовика повесили новые картины, – продолжал дель Монте, – я понял, что они навсегда изменят наше представление о живописи. Теперь в каждой римской церкви можно видеть только два вида картин – либо творение одного из последователей Караваджо, либо работу его противника, не желающего расставаться с манерой письма полувековой давности. Приходится с очевидностью признать: в наши дни Караваджо присутствует в каждом полотне, хочет того автор или нет.

Он щелкнул пальцами. Из глубины церкви вышел слуга в бирюзовой ливрее дома дель Монте и низко поклонился.

– Позови маэстро Караваджо. Я приму его в галерее.

– Слушаюсь, монсеньор, – произнес слуга, преклонив колено перед алтарем, и поспешно удалился.

– Кстати, он пишет совершенно без подготовки, – заметил дель Монте. – Никаких набросков. Сразу на холсте. Прямо с моделей, которые позируют ему в мастерской.

– И ведь как пойман момент! – Шипионе с удивительной ловкостью крутанул пальцами, словно воришка, нацелившийся на чужой кошелек. – «Проходя оттуда, Иисус увидел человека, сидящего у сбора пошлин, по имени Матфея, и говорит ему: следуй за Мною. И он встал и последовал за Ним»[1].

Дель Монте наблюдал, как растерянность на лице изучающего картину Шипионе сменялась пониманием, а затем и восхищением.

– Вы только взгляните! – Шипионе коснулся рукава дель Монте. – Когда Господь поднял руку, все как будто затаили дыхание. Эта картина – живая.

Кардиналы покинули храм. Сопровождавшие их лакеи шли впереди, рассекая толпу римлян, заполонивших площадь Пьяцца Навона перед церковью Санта-Мария Ротонда, входившей в великий Пантеон императора Адриана. Перейдя улицу, они направились к дворцу дель Монте – палаццо Мадама, названному в честь незаконнорожденной дочери властителя Священной Римской империи. Поднимаясь по широкой лестнице, Шипионе заметил:

– Уверен, что этот художник учился не в Караваджо, – он остановился на площадке, чтобы перевести дыхание. – Бывал я в тех краях – захолустье. Там только и умеют, что ткать шелк на белье.

Дель Монте пытался приноровиться к шагу более молодого Шипионе. Так они добрались до этажа, где находились личные покои хозяина дома.

– Он учился у маэстро Петерцано в Милане.

– Милан? О, тогда все понятно. В его манере есть что-то от великих художников этих мест. Вот Савольдо, например, – посмотрите, как он использует светотень. Но чтобы выбиться в люди, художник должен жить в Риме.

«То есть приехать к тебе», – подумал дель Монте, кивнув в ответ.

– Похоже, не только серое небо севера заставило маэстро Караваджо покинуть Милан.

Шипионе вопросительно приподнял руку.

– Была там какая-то история с побитой потаскухой. Говорят, он ранил ее ревнивого любовника, который, на беду, оказался стражем порядка, – объяснил дель Монте.

Шипионе пожал плечами. Этот рассказ его не удивил и не возмутил.

– Когда Караваджо поселился в этом дворце, – продолжал дель Монте, – то ничем не отличался от обычных миланских головорезов. Во многих отношениях он таким и остался. Манера письма меняется у него быстрее, чем характер. Но в глубине души он хранит нечто нежное и возвышенное, откуда и черпает свое вдохновение.

– По прибытии в Рим он направился прямиком к вам?

– Некоторое время он жил у священника. Тот дал ему приют из уважения к его покровителям – семейству Колонна.

Шипионе слушал своего собеседника с отсутствующим видом. Дель Монте не сомневался, что кардинал-племянник уже прикидывает, какую пользу сможет извлечь из присутствия Караваджо для укрепления собственного авторитета в самых влиятельных кругах. О таких вещах он не забывал ни на минуту. В Риме семейство Колонна пользовалось немалым весом.

– Понятно, – находясь в плену своих мыслей о политических выгодах, которые принесло бы ему покровительство художнику, Шипионе даже замедлил шаг.

– У меня он появился более десяти лет назад, – продолжал дель Монте. – Я дал ему кров, предоставил мастерскую и отвел место за столом музыкантов и ученых, живущих моими милостями.

– Руководимое вами Тосканское посольство слывет подлинным приютом искусств и наук. Но разве у Караваджо нет другого покровителя?

Дель Монте едва сдержал улыбку. «Иными словами: кого еще надо убрать с пути, чтобы завладеть Караваджо? Не ожидал от тебя такой прыти».

– Семейство Маттеи заказало ему несколько картин.

Напряженный мыслительный процесс отражался на лице Шипионе весьма явственно, словно тот выводил цифры на стене, складывая их и вычитая.

– Кардинал Маттеи?.. – он пошевелил пальцами, не желая прямо задавать щекотливый вопрос.

– О да, он не великий любитель искусства. Но его братья, напротив, большие поклонники Караваджо и готовы тратить деньги на удовольствия, в которых отказывает себе почтенный кардинал, – дель Монте замолчал.

Молчал и Шипионе, погруженный в размышления о том, кому лучше принести в дар картину и в чьей галерее можно разжиться другими полотнами Караваджо.

«Ну что ж, пусть знает, для кого еще поработал Караваджо за те двенадцать лет, что провел здесь», – подумал дель Монте. Шипионе он поведал, что картины у Караваджо заказывали маркиз Джустиниани, банкир дон Оттавио Коста, монсеньор Барберини – который, по мнению многих, однажды взойдет на Святой престол. Что же до картин из коллекции госпожи Олимпии Альдобрандини. Дель Монте решил, что как раз о них лучше умолчать. Прежнему Папе Клименту госпожа Олимпия приходилась племянницей, Шипионе же не прекращал нападать на эту семью, стремясь лишить ее как влияния, так и богатств – особенно теперь, когда в Ватикане воцарился его дядя.

– Несмотря на то что поклонников у маэстро Караваджо предостаточно, он по-прежнему находится под моим покровительством.

Шипионе с усмешкой подкрутил усы, явно сомневаясь в надежности опеки, которую дель Монте установил над художником.

– Бьюсь об заклад, что вы ему нужны только чтобы поручиться за него, когда его арестуют за буйство и бросят пьяного в тюрьму Тор ди Нона.

– Всем известно, что в таких случаях он ищет именно моей защиты. Как вы уже отметили, все эти художники примитивны, и только его картины несравненны.

Они добрались до верхних ступеней.

– Что до моей коллекции, она находится здесь, – сказал дель Монте. – В ней семь полотен нашего маэстро Микеланджело из Караваджо. Милости прошу, ваше высокопреосвященство.

Он провел Шипионе в широкую галерею. Стены ее почти до потолка были увешаны картинами. Лучшие из них находились на уровне глаз, прячась за зелеными занавесками от солнечного света и мух. Кардиналы двинулись вперед. Дель Монте взялся за желтый шелковый шнурок, чтобы отдернуть одну из занавесок.

* * *

Молоденькая служанка натирала воском терракотовые полы дворца, когда на лестницу ступил незнакомец на вид лет тридцати пяти. Девушка присела на корточки, отерла лоб и заправила за ухо прядь рыжевато-каштановых волос. Весь ее облик выражал какую-то дерзкую покорность, хорошо знакомую всякому, кто вынужден проживать в домах богатых вельмож-покровителей. Вошедшему мужчине уже доводилось видеть такие лица, но на этот раз он не сомневался, что девушке пока что рано роптать на судьбу. По ее смуглой коже, четко очерченным угольно-черным бровям и заостренному носику он понял, что она с юга итальянского полуострова, населенного потомками древних греков. В ее руки въелась грязь, под каждым ногтем чернела траурная полоска.

Лестницу венчала статуя Геркулеса, привезенная сюда с руин римского форума. Мужчина закинул полу своего короткого черного плаща на плечо и прислонился к каменному изваянию. Обычно взгляд его был довольно жестким, что говорило о сильном характере и гордом нраве; улыбнувшись девушке, он понял, как сильно ее этим удивил, – проявление такого добродушия с его стороны прежде ей казалось невозможным. Между черными усами и бородкой мелькнули белоснежные зубы. Он горделиво выпрямился, стоя плечом к плечу с Геркулесом, провел рукой по своим довольно длинным волнистым смоляным волосам, кашлянул и чуть дернул вбок головой, принимая благородный вид в подражание мифологическому божеству.

– Как я тебе нравлюсь? – спросил он.

Девушка рассмеялась.

– Ну, кто из нас скроен удачнее? Я или этот парень? – он хлопнул по мускулистому плечу скульптуры. – Представляешь, он пролежал под развалинами полторы тысячи лет. Я просто обязан выглядеть лучше.

– Но не так уж и хорошо: вы, кажется, не совсем здоровы.

– Дело в том, милашка, что вчера я допоздна засиделся с известным архитектором маэстро Онорио Лонги, мы здорово повеселились, – он потрогал языком кончик своих усов и хлопнул выщербленного мраморного Геркулеса по плечу. – Бедняга! Древний мрамор сковал его движения и не дает протянуть руку, чтобы коснуться красавицы, стоящей перед ним.

– Какая жалость!

Сдвинув брови над сверкающими карими глазами, с краской, вспыхнувшей на щеках, он шагнул к девушке:

– Но я-то не античный герой на пьедестале. Я могу дотронуться.

Он опустился на колени рядом с ней, ощутив запах воска, исходящий от ее рук, и застарелого пота от грубого рабочего платья, которое она подоткнула, чтобы было сподручнее ползать, натирая полы. В ее ответном взгляде не было ни обычного для служанки глуповатого непонимания, ни блудливого приглашения – как у распутниц из Болотной таверны. В ее глазах он увидел столь прекрасное спокойствие, что ненадолго забыл о своем желании обольстить ее – и умолк, не зная, что же делать дальше.

Лакей вышел из коридора и кашлянул.

– Маэстро Караваджо, его высокопреосвященство ожидает вашу милость в галерее.

– Мою милость. – к художнику вернулось прежнее игривое расположение духа, и он подмигнул девушке. – Моя милость.

Служанка зачерпнула щеткой немного воска. Несколько секунд он смотрел на ее склоненное лицо. Скулы широковаты, но зато линия скулы спускается к подбородку весьма изысканно.

Не поднимая головы, она почувствовала его взгляд и улыбнулась:

– Мне работать надо. Ступайте! Разглядывать можете и его высокопреосвященство.

Он зашагал прочь по плитам, которые теперь, ее стараниями, нарядно блестели. Прежде чем войти в покои кардинала, он обернулся. Она налегала на щетку, из-под юбки выглядывали черные пятки ее босых ног. Глядя на них, он физически ощутил вкус грязи у себя во рту.

* * *

С тех пор как Караваджо последний раз посещал галерею палаццо Мадама, кардинал дель Монте значительно расширил свою коллекцию. Теперь рядом с Франциском Ассизским кисти Караваджо на стене красовался какой-то припадочный паяц, изображавший этого же святого. У противоположной стены галереи стоял незнакомый мужчина в кардинальском наряде и протягивал руку в ожидании раболепного поцелуя. Однако Караваджо никак не мог оторвать взгляда от новой картины. Голова святого была откинута назад, глаза закатились под самый лоб, короткие корявые пальцы растопырены. Будто на него напала падучая, а не снизошло божественное откровение. Упитанный ангелочек указывал на терновый венец – заметить который, подумал Караваджо, в таком состоянии святому вряд ли под силу. Это была одна из тех бессмысленных художественных деталей, что всегда так раздражали его.

Но более всего ужасало, что это висело рядом с его Франциском. Его же святой в полузабытьи касался открывшегося на груди стигмата, поддерживаемый ангелом, который делил с ним этот восторг божественной любви.

– Мое новое приобретение, прямо из мастерской маэстро Бальоне, – объяснил дель Монте. – Превосходно, не правда ли?

Караваджо презрительно усмехнулся. «Мог бы и догадаться, что это работа того дурака Бальоне», – подумал он. В последнее время становилось все труднее определить, кому из римских художников принадлежит очередное творение под Караваджо: слишком многие усердно крали его стиль. Никто из них и понятия не имел, что стоит за работой со светотенью, зеркалами и линзами, за поиском натурщиков в среде городской бедноты. Для других художников это всего лишь набор шаблонов, позволяющих намалевать симпатичную картинку. Такие, как Бальоне, не признавали в произведениях Караваджо глубины, а ведь он заставлял зрителей взглянуть на ставшие уже привычными образы будто впервые, – от плутоватых завсегдатаев таверн и прытких смазливых юнцов до святых мучеников и даже Иисуса.

– Он перенял кое-что от вас. От вашего стиля, маэстро Караваджо, – заметил незнакомец.

«Не отвечай, cazzomio[2], – сказал себе Караваджо. – Не стану же я ему говорить, что он в этом ничего не смыслит. Если дель Монте не пожалел времени на то, чтобы представить меня ему, значит, он важная птица».

– От моего стиля?

– Именно, – глаза кардинала блестели на продолговатом холеном лице. – Свет подчеркивает самые характерные черты. Крупный план заставляет нас внимательно вглядываться. Фона как такового почти нет. Это ведь ваши обычные приемы, не так ли? Они – источник вашей славы.

«Мои идеи растоптаны скороспелым суждением профана, выставляющего себя знатоком». Караваджо прикрыл глаза.

Дель Монте хлопнул в ладоши.

– Так что же вы думаете о моем новом «Святом Франциске»?

Караваджо пробормотал что-то, прикрыв рот ладонью.

– Что вы сказали? – переспросил дель Монте.

Художник презрительно указал на картину:

– Что воздержание никому не на пользу. Переспал бы с кем-нибудь – глядишь, и отпустило бы.

Дель Монте прикрыл улыбку рукой. Другой кардинал потер нос пальцем:

– Я тоже слышал, будто маэстро Бальоне – человек строгих правил, отвергающий соблазны плоти, – он провел рукой по животу, чтобы привлечь внимание к пунцовому бархату кардинальского облачения. – А вы что, против целомудренной жизни?

«Да размалеванная уличная деваха, что ковыляет из переулка в синяках после свидания с отрядом пьяных испанских солдат, – и та выглядит целомудреннее, чем этот кардинал».

– Подобная отрешенность от плотских радостей приличествует лицу духовному, – произнес Караваджо вслух. – Но не художнику. Как можно изобразить кожу человека, если ты никогда ее не касался?

– Однако на картине, что в храме Святого Людовика, вы нарисовали кожу Господа нашего Иисуса Христа. Неужели вы когда-нибудь касались ее? Или же вы скажете, что познали ее через святое причастие?

– Кожа – она и есть кожа. Мешок с костями – моими, Иисуса Христа или вашего высокопреосвященства.

Устремив на Караваджо долгий взгляд, кардинал понял, что его не так легко смутить или привести в замешательство, – художник не отвел глаз.

– Еретик. Понимаю, почему вы с ним так спелись, дель Монте.

Старый покровитель Караваджо поклонился с вымученной улыбкой.

– Маэстро Караваджо, вас вызвал сюда кардинал Боргезе.

«Племянник нового папы, который заправляет всем в Ватикане!» Караваджо коснулся шеи и почувствовал, как бешено забилась жилка под его пальцем, – художник ликовал от перспективы произвести впечатление на самого влиятельного мецената в Риме и в то же время содрогался от мысли, что невероятно близок к тому, чтобы наговорить ему грубостей. Опустившись на одно колено, он принял бледную холеную руку, протянутую Шипионе, и, склонив голову, прикоснулся к ней губами. Рука пахла лайкой перчаток и амброй, которой те были надушены.

– Божественный Микеланджело говорил, что бездарная картина не способна принести вреда, – заметил Шипионе. – Разве нельзя сказать то же самое о «Святом Франциске» маэстро Бальоне?

– Это вредит мне.

– Микеланджело никого не хотел обидеть. Вы, я вижу, такой цели перед собой не ставите. Между тем он говорил, что выдающиеся произведения искусства создают либо величайшие мерзавцы, либо большие плуты. – Шипионе взялся за золотой шнур, открывая занавес, скрывавший «Музыкантов» Караваджо. Он шагнул ближе к картине, придержав ладонью колыхнувшиеся складки изумрудной тафты. – А вы кто будете, маэстро?

Караваджо уже много месяцев не видел этого полотна, где он изобразил четверых юношей в ниспадающих по обнаженным нежным плечам белых одеждах. Дель Монте заказал несколько работ, подобных этой. За скрытую слабость, питаемую к томным, сговорчивым юнцам, молодые художники и музыканты, жившие в палаццо Мадама, прозвали его «кардинал Мадама». В центре композиции – красавчик Педро, певец-кастрат, ставший ближайшим другом Караваджо, когда тот только поселился во дворце дель Монте; недавно Педро вернулся к себе в Испанию.

За плечом певца расположился сам художник. Взирать на свой собственный портрет ему было невыносимо – столь невинным и беспомощным казался он себе на картине, где с его полураскрытых губ готов был вот-вот сорваться стон нежной страсти. Караваджо с трудом припоминал то время, когда по его лицу и впрямь читалась такая наивность и чистота. «Разве что однажды и было такое, – подумал он. – С Костанцей и Фабрицио Колонна. В их дворце, в моем родном городе – пока меня не отослали прочь».

– Мерзавец или негодяй? – он запустил за пояс большие пальцы. – Смотря какая выдастся ночь и молодая ли попадется девка.

– Или мальчик? – Шипионе постучал костяшкой пальца по лицу Педро, настраивавшего лютню с таким чувством, будто ласкал бедро любовника. – Не так ли, дель Монте?

Старший кардинал поморщился.

«Вот оно как, – подумал Караваджо, – Шипионе наслышан о грешках „кардинала Мадама“. По тому, как он сморщил губы, я бы сказал, что он разделяет те же предпочтения. Глава инквизиции отпускает шутки про женственных мальчиков, а всего неделю назад святой суд отправил на костер на Кампо де Фьори булочника – за то, что он якобы оприходовал какого-то беспризорника».

– А вот моя любимая картина, маэстро Караваджо. Этот взгляд преследует меня даже сквозь занавес, – Шипионе откинул ткань, скрывающую «Святую Екатерину Александрийскую». – Ее лицо незабываемо. Браво! Браво!

Откинувшись на покрытое шипами пыточное колесо, женщина нежно сжимала рукоять шпаги, несущей ей мученическую смерть. Коленопреклоненная, она была облачена в широкое черное шелковое одеяние с богатой вышивкой. Переплетенные темно-русые локоны были уложены по обеим сторонам лица. Казалось, она смотрела на зрителя прямо из холста. «Филлида, – Караваджо улыбнулся про себя. – Она гладит этот клинок, как упругий член богатого клиента».

– С тех пор как я увидел ее впервые, едва могу подумать о чем-либо ином. Ее взгляд гипнотизирует. Но почему она не смотрит в небеса, как другие святые мученики? – голос Шипионе стал жестче, и Караваджо понял, что, несмотря на фривольный тон кардинала, с ним надо вести себя осторожнее.

– Она смотрит на вас. Я хотел показать, что ваша духовная связь со святой важнее, чем ее связь с небом, – ответил Караваджо. – Ее мученичество не ушло в прошлое, и ее страдание должно внушать нам не только благоговение. Мне кажется важным, чтобы вы почувствовали ее мучения как свои собственные.

– То есть как мои мучения?

– Вероятно, даже кардинал.

– О, мне в жизни хватает страданий, тут вы правы. Молитвенные собрания и канцелярская рутина, всяческие прошения. А чего стоят строители, не справляющиеся с работами в моем дворце! Преступники, умоляющие о помиловании, и святоши, требующие канонизировать какого-нибудь шута горохового, чтобы укрепить веру в жителях занесенного снегом баварского городка, – Шипионе утомленно переглянулся с дель Монте. – Но только ли ваше выдающееся мастерство причиной тому, что лицо этой святой для меня столь притягательно? Кажется, есть еще что-то. Может даже, я знаком с этой госпожой.

– С натурщицей?

Незаметно для Шипионе дель Монте предупреждающе поднял руку.

– Да, с ней, – сказал кардинал-племянник.

– Сомневаюсь, ваше высокопреосвященство.

– Неужели? Почему?

– Потому что она шлюха.

Дель Монте уронил руку с еле слышным стоном.

– Ваше высокопреосвященство никогда не стал бы искать удовольствий в обществе женщины.

Караваджо прикусил язык.

– Я хочу сказать: подобной женщины.

Шипионе оторвался наконец от лица святой Екатерины, чтобы повернуться к Караваджо. Лицо сластолюбца угрожающе застыло, и Караваджо увидел нечто неумолимо мстительное в его маленьких глазках, прежде смотревших вполне дружелюбно. «Берегитесь, римляне, – подумал он. – Уж этот вас обложит налогами, до последнего обдерет. Он-то понимает, что времени у него – аккурат до дядюшкиной смерти, и терять его он не собирается».

Кардинал смерил художника взглядом – не обойдя вниманием ни одну из прорех и потертостей в черном бархате его камзола. Высочайшее презрение прожгло изношенную ткань насквозь до самой кожи.

Караваджо почесал шею. «Будь обходительнее, Микеле. Хотя бы попытайся». Он подумал, не объяснить ли, что Филлида не из дешевых уличных шлюх, – хотя Шипионе она, конечно же, была не ровня. Его преосвященство, несомненно, отдавал предпочтение тем, кто обладал талантами к музыке и пению, – девушкам или юношам, которые и стишок могли сочинить в перерыве между любовными утехами. За шесть лет, прошедших с тех пор, как Караваджо представил Филлиду в обличье святой Екатерины, она переспала с половиной римского духовенства и второсортной знати, но не обогатила свой репертуар новыми умениями: ее навыки были чисто плотского толка.

– Мне нравится эта картина, маэстро Караваджо, – голос Шипионе прозвучал тихо и едко. – Но черная рама мне не по вкусу. Я предпочитаю позолоченные.

Караваджо хотел уже сказать, что неплохо бы Шипионе сначала заказать картину, для которой он выбирает раму, но прикусил язык. «Молчи, Микеле».

– Да, позолоченная рама подойдет больше, – подытожил Шипионе.

– Вы так думаете, ваше высокопреосвященство?

И снова – взгляд, ничего не прощающий.

– Я это сказал, значит, вам стоит считать, что я так думаю. Впрочем, не стану утверждать, что вы в это поверите.

Вот и ловушка – одна из тех, которые сильные мира сего готовят всем, кто попадается им на пути, и художники для них не исключение. Неосторожное слово, слетевшее с уст придворного, легко взять назад, но известная своей скандальной славой картина, что висит в церкви или на стене дворца, так и останется неоспоримым свидетельством допущенной некогда ее автором непоправимой ошибки. Художники на все лады перепевали творения Рафаэля и Микеланджело, ибо слава гениев, которых уже не было в живых, защищала их от нежелательных нападок – никто не смог бы обвинить их в выражении опасных новаторских идей. Но Караваджо работал так, как подсказывали ему сердце, Писание, надежда на спасение. Предметом его живописи становилось то, что он видел своими глазами, а не подмеченное Леонардо век назад. Временами он осторожничал и следовал рекомендациям, данным Тридентским собором художникам, пишущим на религиозные сюжеты. Но вот теперь один Шипионе решал, боговдохновенна картина или безбожна, хвалить ее или порицать. Стоило художнику создать произведение, не соответствующее воззрениям кардинала-племянника, и ему грозила отнюдь не только потеря заказа – но и костер.

Дель Монте взял Шипионе под руку, а ладонь другой руки властно положил на плечо Караваджо. Он подвел обоих к высокому окну, которое выходило на незамысловатый фасад церкви Святого Людовика.

– Его высокопреосвященство кардинал-племянник весьма благосклонно отозвался о «Призвании апостола Матфея» – картине, что я показал ему сегодня.

Повинуясь нажатию руки дель Монте, Караваджо низко – даже слишком низко – поклонился, опустив голову и выставив вперед ногу.

Через прореху в чулке проглядывало колено. «Откуда взялась эта дыра? – соображал он, смутно припоминая уличную драку прошлым вечером. – Ах да, кто-то сбил меня с ног у поля для игры в мяч на пьяцца Навона. А завязалась заваруха из-за того, что я проиграл и не желал платить. Да, точно. Кому я теперь должен? Подобных долгов ведь не прощают». Он сделал глубокий вдох, к горлу подступила тошнота.

Шипионе тем временем говорил о «Призвании Матфея». И что он мог сказать такого, чего Караваджо не слышал за пять прошедших лет? Громкая молва, вызванная его своеобразным художественным стилем, еще не стихла. Знатоки искусства разглагольствовали об оригинальности изображения Спасителя, что подвальный мрак выделяет его ярче, чем дорогостоящий ультрамарин иного художника. Впрочем, поношений и насмешек тоже хватало.

Но никто не увидел в этой картине того, о чем хотел сказать Караваджо. Всем казалось, что если свет падает на седобородого старца за столом, то это и есть Матфей-мытарь – к тому же он указывал пальцем на себя, словно спрашивая, не его ли призывает Иисус.

Но они ошибались. Иисус смотрел поверх бородача – на сидевшего дальше всех от него угрюмого юношу, который склонил голову над темной столешницей и без особого интереса перебирал монеты. Многие видели в этом юноше символ убогой жизни, которую Матфею предстояло оставить позади. В отличие от него остальные персонажи «Призвания» выглядели вполне довольными своим существованием в мире, замкнутом стенами темной меняльной лавки. Он же смотрел на мир сквозь завесу несбывшихся надежд. И призвания ждал именно он.

Караваджо написал святого за мгновение до того, как тот, подняв голову, понял, что тьма рассеялась. «То же произошло и со мной», – подумал художник. Для него живопись стала подобием руки Христовой, протянутой, дабы напомнить о призвании. Он все еще следовал этому зову, не зная, куда приведет его путь, – точно так же и Матфей не был спасен в тот момент, когда Христос призвал его. Святому пришлось ждать много лет, трудиться, поддерживая в себе веру, – и не терять из вида свет, сиявший в горней вышине, пока не настал наконец час мученичества.

– Тьма, маэстро Караваджо. Да, тьма.

Кардинал-племянник приблизился так близко, что художник почувствовал на щеке его дыхание – сладковатое, как у женщины.

– Мы привыкли к изображению библейских сюжетов на фоне чарующего тосканского пейзажа, – продолжал Шипионе. – Но, увидев вашего Матфея в подвальной каморке, я не мог не почувствовать напряжения, вызванного присутствием духа. Вы просто не в силах оторваться от его созерцания и отвлечься на окружающее.

Караваджо наклонил голову, показывая, что польщен. Взгляд его снова уперся в прореху в чулке. «Кому же я задолжал?..»

– Как вы думаете, в любом предмете можно отыскать корни духовности? – спросил Шипионе.

– Все зависит от того, кто ищет, ваше высокопреосвященство. От его души.

– Согласен. Что ж, я уверен, в его лице вы найдете то, что требуется.

«Кому я должен?..» Караваджо поднял глаза на Шипионе.

– В его лице? Что вы имеете в виду, ваше высокопреосвященство?

– Свой заказ. Я хочу, чтобы вы написали картину для золотой рамы. И не хмурьте брови.

«Что еще за лицо?»

– Вы желаете заказать мне портрет? – Караваджо склонил голову набок, словно прикидывая, впишутся ли черты кардинала в раму.

– Не свой, маэстро Караваджо, – покачал головой Шипионе. – С тех пор как мой дядя надел кольцо рыбака и призвал меня в Рим, у меня слишком много других дел.

– Разумеется.

– И одно из этих дел – сохранить для вечности черты Его Святейшества.

– Вы хотите, чтобы я написал…

– Вы будете работать в Квиринальском дворце. Холст и краски можете принести когда угодно, но первый сеанс начнется в воскресенье пополудни.

Караваджо опустился на одно колено и взял Шипионе за руку. Склонился к костяшкам пальцев, одновременно вопросительно глядя на дель Монте. Его покровитель поджал губы. Уж он-то понимал важность поручения. Слишком долго другие откровенно заурядные художники оттесняли Караваджо от папских заказов, но теперь наконец справедливость восторжествовала. Живописца озолотят. Он сумел произвести впечатление на главного в Ватикане ценителя искусства. Он напишет портрет Камилло Боргезе, папы Павла V, и тогда в каждом приходе и в каждом монашеском братстве всем, от кардинала до простолюдина, станет ясно: Караваджо – величайший художник христианского мира.

За дверями шуршала по терракоте щетка служанки.

* * *

Караваджо шел по Корсо, проталкиваясь через толпу горожан, вышедших прогуляться перед сном. Разговор с кардиналом-племянником его взволновал – ведь скоро ему предстоит встретиться с самим папой. Насколько правдиво можно его писать? Что если не устоишь от искушения и затушуешь какой-нибудь физический изъян понтифика или, к примеру, сделаешь его цепкий, алчный взгляд благодушным и целомудренным? Он уступил дорогу карете – та прогрохотала мимо, чуть не сбив его с ног, – и споткнулся о свинью, что валялась в сточной канаве. Нет лучшего способа отвлечься от мыслей о грядущем сомнительном успехе, чем работа. Он направился в Болотную таверну – поискать натурщицу для сестры Магдалины, которую он сейчас писал. Девки как раз подкрепляются винцом перед ночными трудами, рассудил он. Среди них наверняка найдется подходящее для святой лицо.

С балки над трактирной стойкой свисала единственная лампа. Караваджо почудилось, что он входит в спальню больного и не самого любимого родственника. Из сумрака выступали небритые хмурые лица, набычившиеся при виде вновь прибывшего. Множество рук нырнули под стол, готовые в любой миг выхватить нож. Возле двери, уронив голову на столешницу рядом с кувшином вина, храпел мужчина, – волосы, припорошенные густой белой пылью, выдавали в нем рабочего из мастерской каменотеса.

– Все нормально, синьор? – осведомился слуга, пробегая мимо него с тарелкой жареных артишоков.

– Меника здесь, Пьетро?

Слуга поставил тарелку. Человек в широкополой шляпе потянулся толстыми грязными пальцами за артишоком, оборвал жесткие листья и обмакнул артишок в оливковое масло. Другой рукой он крепко держал тарелку, будто боялся, что ее отнимут.

– Меника? Так рано, и уже не терпится, синьор? – усмехнулся Пьетро. – Не хотите ли сначала поужинать? Может, рикотты или вареного мяса? Как раз сил наберетесь.

Любитель артишоков презрительно усмехнулся из полутьмы – слуга ответил ему самодовольной ухмылкой. Караваджо сделал шаг к Пьетро.

Их глаза встретились, и наглости у слуги поубавилось.

– Я всего лишь пошутил, синьор. Разве посмел бы я обратиться к вам без должного почтения?

Внезапно с грохотом распахнулась дверь. Спавший за столом каменотес встрепенулся, подняв вокруг себя облако белесой пыли. В таверну ввалились двое гуляк, видно, уже успевшие порядком набраться. Один из них – повыше ростом, в черном камзоле с рукавами в пунцовых и голубых полосах, передал спутнику глиняную флягу.

– Микеле, куда ты запропастился, cazzo?

Онорио Лонги обнял Караваджо за плечи. Его бледное лицо усеивали веснушки, на подбородке топорщилась чахлая рыжеватая эспаньолка. Пряди волос свешивались на лоб, почти закрывая глубоко посаженные глаза. Даже когда Онорио веселился, в его взгляде угадывалась угроза – он, похоже, знал об этом, и ему определенно доставляло удовольствие наводить на окружающих страх. Он притянул Караваджо к себе и чмокнул его в макушку:

– Марио вчистую обыграл в мяч этого тупого громилу Рануччо. Верно я говорю, маэстро Миннити, мой милый сицилийский блудодей?

Тот, хохоча, обхватил Караваджо свободной рукой. Стройный, небольшого роста, он сохранил самоуверенный вид и кривоватую усмешку, запечатленные Караваджо шесть лет назад на портрете молодого дворянина, околпаченного цыганкой-гадалкой. На нем был тот же бархатный камзол горчичного цвета, в котором он позировал, правда, теперь заплатанный на локтях и заляпанный пятнами масляной краски и винного соуса. Караваджо взъерошил черные волосы Марио.

– Уж он у меня и побегал, этот Рануччо! Ни дать ни взять боров! Боров, обожравшийся желудей! – похвастался Марио.

Ах да, Рануччо! Теперь Караваджо все вспомнил. Вот кому он вчера проиграл в мяч! Не самый сговорчивый кредитор…

Слуга отступил в темноту кухни. Раз уж судьба послала ему Онорио, понял Караваджо, о работе сегодня можно забыть.

– Пьетро! – крикнул он. – Ладно уж, неси свою рикотту!

Они подошли к столу неподалеку от кухни. Караваджо охотно занял бы скамью у стены, но на нее уже скользнул Онорио, одним глазом поглядывавший на дверь: даже упившись вусмерть, он не терял бдительности.

Караваджо выбрал табурет в темном углу.

– Я искал Менику, – сказал он.

– А я ее только что видел, – вспомнил Онорио. – С рифмоплетом Гаспаре, твоим восторженным почитателем.

– У меня появились такие поклонники, по сравнению с которыми Гаспаре – мелкая рыбешка.

– Нюхом чую выгодный заказ! Скажешь, нет?

Пьетро поставил на стол тарелку рикотты и положил хлеб из муки грубого помола. Онорио развернул маслянисто блестевшие листья, в которых созревал сыр, понюхал, спросил вина и разломил каравай.

– Ага, заказ. И мой новый почитатель уже прикидывает, как бы выманить мои прежние картины у нынешних владельцев.

– Господи Иисусе, неужто тебя представили Его Святейшеству?

– Почти угадал, – улыбнулся Караваджо. – Кардиналу- племяннику.

Онорио разломил хлеб на три части и протянул ломти Марио и Караваджо.

– Остерегайся, Микеле. Он опасный человек. Хуже того, он любитель искусства.

Марио захихикал и поперхнулся вином. Онорио хлопнул его по спине. Марио высморкался на пол и снова взялся за хлеб.

– Я не шучу, – сказал Онорио. – Кардинал Боргезе уже назвал кавалеру д’Арпино сумму податей, которую тот якобы задолжал. И предложил в уплату долга передать ему свою коллекцию картин. Грабеж средь бела дня.

– В таком случае мне повезло, что я себе ни одной не оставил.

– Пьетро, принеси свечу, ради бога, – темно, хоть глаз выколи, – Онорио сплюнул в угол. – Но и у тебя есть что украсть.

– Мой талант? Свободу? Брось ерунду молоть.

– Твою жизнь, Микеле. Этот племянничек держит ее в своем цепком кулачке. Уж эти холеные пальчики свое возьмут, будь уверен. Окажешься у него в руках – не вырвешься. А если вырвешься, то перьев потеряешь немало.

– Я свою жизнь и сам загублю. Мне для этого папская помощь не требуется.

– И ради этого ты вчера оскорбил Рануччо?

– Разве?

Слуга принес свечу и второй кувшин кьянти.

– Тебе что, память отшибло? – нахмурился Онорио. – Да, ты пропустил несколько мячей – что неудивительно: ты так набрался, что едва на ногах стоял. А потом ты сказал Рануччо: «Хочешь получить свой выигрыш – понюхай мою…»

Караваджо засмеялся:

– Да ну?

– «Свои деньги можешь поискать вот здесь, – сказал ты. – Подходи, забирай». Потом ты взмахнул рукой, чтобы хлопнуть себя по заднице, но оступился, упал и порвал чулок. Мне тебя пришлось на спине утаскивать.

– А я держал Рануччо, не то бы он тебя убил, – Марио откусил сыру.

– Ты держал Рануччо? – Караваджо хлопнул Марио по плечу. – Да он вдвое тебя выше.

– Я сицилиец и бью ниже пояса. Чем выше противник, тем мне легче целиться.

– Отхвати его гнилое хозяйство и брось свиньям на обед, – посоветовал Онорио. – Ты у нас известный головорез.

Они выпили за смертоносный клинок Марио. Караваджо вытер жирные пальцы о хлеб и поднял свой кубок.

– Cent’anni! Сто лет не болеть! – пожелал он. – А причиндалы Рануччо – свиньям.

В таверну вошла женщина с непокрытой головой – маленького роста, хорошенькая, в дорогом, но разорванном на плече платье. Ее глаза метали молнии.

– Нет уж, лучше пусть ей достанутся, – Онорио помахал девице. Та пробиралась меж столов, не обращая внимания на руки мужчин, которые тянулись из мрака, норовя цапнуть ее за грудь.

– Видели его? – спрашивала она.

– Кажется, Пруденца потеряла своего сводника, – предположил Онорио. – Мы не так давно расстались с синьором Рануччо у поля для игры в мяч, но сейчас он наверняка уже в другом месте.

– Где? – спросила Пруденца. – Он мне нужен.

– Надо думать, развлекается с другой шлюхой, – Онорио потянул ее к себе. – Забудь о нем, посиди лучше с нами.

Караваджо убрал со щеки девушки прилипшую прядь волос. Пруденца отпрянула и закрыла лицо рукой. Ее запястье было замотано потемневшей тряпкой. Микеле поднес прядь к свету – волосы слиплись пропитанные подсохшей вязкой жижей, цветом не отличавшейся от въевшихся в его кожу охры и умбры.

– У тебя кровь, девочка, – сказал он.

– Филлида набросилась на меня с ножом.

Волосы Пруденцы выбились из косы, которая была уложена на макушке венком, и причудливыми рыжими завитками легли на стол поверх хлебных крошек.

– Скажи спасибо, что живой ушла, если эта сука не шутила, – Онорио положил руку ей на плечо.

– Да уж, повезло, – не в силах сдержать волнение, проговорила Пруденца. – Она правда хотела меня зарезать – я отбилась, но руку она мне все-таки поранила.

– И что, никого не было рядом, когда она напала? – Караваджо поднял окровавленную прядь и попытался вплести ее обратно в косу.

– Я была у себя. Филлида ворвалась и бросилась на меня. А когда увидела кровь и поняла, что порезала мне щеку, то выбежала прочь, осыпая меня проклятиями.

Не дождавшись ответа на свой вопрос, художник, задумчиво поигрывая кубком, снова обратился к Пруденце:

– Зачем тебе Рануччо?

– Мне нужен защитник.

Девушка, которой было семнадцать лет, приехала из Тосканы несколько месяцев назад. Мужчины молча переглянулись. Они жили в Риме достаточно долго, чтобы понимать: девицам, подобным Пруденце, чтобы выжить, следует быть чуточку сообразительнее.

– Не думаю, чтобы ты… – тихо начал Караваджо.

– Рануччо позаботится обо мне. Он меня любит.

Мужчины снова переглянулись. Она обречена, как если бы инквизитор уже подписал ей смертный приговор. Если шлюха верит в любовь сводника, она пропала. Шансов у нее не больше, чем у еретика с зажатым щипцами языком, которого везут в клетке на казнь. Отныне ей одна дорога – в адское пламя.

– Я поговорю с Филлидой, детка, – Караваджо знал, что не стоит допытываться, что именно они не поделили. Одно упоминание имени Рануччо уже многое объясняло: он был сводник и блудодей. Но что-то в девушке – возможно, ее поразительная наивность? – тронуло Микеле. Художник поднес к ее лицу свечу. «В отличие от большинства уличных потаскух, – подумал он, – она мечтает о любви и верит, что может быть любимой».

– Что это ты там рассматриваешь? – Пруденца сморщила носик.

– Ты придешь ко мне?

– Я должна найти Рануччо.

– Не сейчас. Завтра.

Она понемногу успокаивалась. «Вспомнила о своем ремесле», – решил Караваджо.

– Мне нужна натурщица, – сказал он. – Я хочу тебя нарисовать.

Внезапная догадка озарила ее лицо:

– Ты ведь тот самый, да? – Пруденца торжествующе улыбнулась. – Ты написал Филлиду. Онорио, почему ты сразу не сказал, что твой друг – знаменитый художник?

– Если ты имеешь в виду дурную славу, тогда ты совершенно права, puttanella[3], – Онорио поднялся на ноги и ущипнул ее за щеку.

– Я живу в переулке Сан-Бьяджо, за флорентийским дворцом. Спроси Микеле, что квартирует у синьоры Бруни.

Караваджо бросил на стол несколько монет в уплату за ужин. Он взял руку Пруденцы и провел по ее ладони большим пальцем. «Большинство людей сочтет эту девушку недостойной любви, – подумал он. – Так же, как и меня». Люди не верят, что у тех, кто однажды ступил на скользкую дорожку, могут быть достойные устремления. Но Пруденца все еще смела надеяться на высокое чувство, словно ремесло шлюхи не лишило ее невинности. Сама того не сознавая, она сберегла чистоту души. Он улыбнулся. «А ты, Микеле? Остался ли в твоей душе хоть один незапятнанный уголок?» Эта мысль обожгла его. Он вложил девушке в руку золотой скудо и согнул ее пальцы.

– Только не показывай это Рануччо.