Читать книгу Гавел - Михаэл Жантовский - Страница 3

Прежде чем очередная роща падет жертвой чьего-либо желания написать книгу, ее будущему автору следует хотя бы мысленно задать себе три вопроса и попытаться на них ответить. Интересует ли эта тема еще кого-то, кроме него самого? Написано ли уже на эту тему что-то другое, что могло бы удовлетворить такой интерес? И тот ли он человек, которому стоит браться за эту тему?

Вацлав Гавел принадлежал к числу наиболее примечательных политиков прошлого столетия. Рассуждая о Гавеле, прошедшем уникальный жизненный путь – ребенок известных родителей, изгой, мировая знаменитость, – трудно избежать разного рода упрощений. Однако вряд ли можно сомневаться в том, что он сыграл важнейшую роль в деле ликвидации одной из самых соблазнительных утопий всех времен и стоял во главе одного из самых драматических общественных преобразований в современной чешской и европейской истории.

Неожиданному, почти сказочному превращению Гавела в главу государства удивлялись многие, включая его самого, но на самом деле в этом не было ничего чудесного или случайного. Автор данной книги постарается показать, что стремление исцелять мир присутствовало в жизни Гавела еще с тех пор, как в десятилетнем возрасте он придумал фабрику по производству добра. Благодаря исключительному чувству ответственности, побуждавшему его отстаивать свои взгляды перед лицом любых испытаний, и его не слишком заметной, но тем более действенной самодисциплине и упорству при решении стоящих перед ним задач, он в ноябре 1989 года оказался не только самым логичным, но и единственно возможным претендентом на роль лидера революции.

Личность Гавела, однако, неверно сводить лишь к образу диссидента или политика. Он был также незаурядным мыслителем и стремился последовательно применять результаты своих размышлений и лежащие в их основе этические принципы в политической практике. Можно с сомнением относиться к оценке Гавела как оригинального мыслителя мирового масштаба. Как бы он ни был начитан, ему недоставало регулярного образования, широты эрудиции и систематического самоотречения истинного ученого. Да он и сам иной раз напоминал читателям и слушателям об этих своих недостатках. Нравственная философия Гавела укладывается в три принципа, неразрывно связанные с его именем. Первый – это «сила бессильных», давший заглавие наиболее известному из его эссе; своей простотой он производит впечатление чуть ли не слогана. Казалось бы, этот эффектный лозунг трудно применить к большинству ситуаций повседневной жизни, где сильные всесильны, а бессильные всецело оправдывают такую свою характеристику. Парадоксальным образом этот принцип оказывается еще менее применимым в ситуации, когда бессильные вдруг встают у руля власти. И все же эта идея наложила неизгладимый отпечаток на революцию – одну из немногих в истории, не потребовавшую человеческих жертв. Второй принцип, «жизнь в правде», звучит почти мессиански, заставляя подозревать его автора в прожектерстве, лицемерии и дешевом популизме. К тому же, если следовать привычной трактовке слова «правда», приходится признать, что Гавел иногда сам изменял собственному учению. Однако вряд ли можно упрекнуть его в нехватке решимости руководствоваться этим принципом со всей искренностью, на какую он был способен. Триаду замыкает принцип «ответственности», источником которой является «память бытия». Все остальное, как говорится, только комментарий.

Гавел не оставил после себя ни обобщающих трудов, ни стройной философской системы. В ряде своих метафизических размышлений, относящихся в основном к периоду его президентства, он опасно заигрывает с идеями популярной философии Нью-эйдж. Однако в целом мышление Гавела отличается кристальной нравственной ясностью и последовательностью.

Гавел был не только диссидентом, политиком и мыслителем, но еще и блестящим писателем, остроумным и оригинальным. Своим успехом на этом поприще он не был обязан ни общественному признанию, ни достижениям в сфере политики. Как драматург он прославился задолго до того, как стал самым известным чехословацким узником совести, а тем более президентом. Напротив, можно сказать, что литературная ипостась Гавела страдала от его общественной деятельности. Вершиной его творчества принято считать произведения середины шестидесятых годов – пьесы «Праздник в саду» (1964) и «Уведомление» (1965). Хотя коммунистические комиссары от культуры всегда относились к нему в лучшем случае настороженно, в этот период он пользовался значительной творческой свободой и реализовал немало шансов. Красноречивым напоминанием об авторском потенциале Гавела была его последняя пьеса «Уход» (2008), которую он начал писать еще до избрания его президентом, а закончил уже после выхода в отставку. Семидесятые и восьмидесятые годы ознаменовались появлением нескольких маленьких жемчужин: одноактных пьес «Аудиенция» и «Вернисаж» (обе 1975), впечатляющей нравственной драмы «Искушение» (1985), примечательных пьес «Опера нищих» (1972) и Largo Desolato (1984), а также менее успешных опытов «Заговорщики» (1971) и «Гостиница в горах» (1976). Об уникальной способности Гавела к самоанализу и его всесокрушающем юморе свидетельствуют обе его автобиографии – «Заочный допрос» (1986) и «Пожалуйста, коротко» (2006), – написанные в форме интервью с Карелом Гвиждялой. К периоду президентства относятся «Летние размышления» (1991), задуманные как своего рода политический манифест, а также десятки речей и выступлений. Гавел неизменно писал их сам, но хотя они как небо и земля отличаются от привычных образцов политической риторики, сам этот жанр, безусловно, не позволял глубоко раскрыть тему или добиться художественной цельности. Тексты Гавела диссидентской поры, в том числе некоторые из его наиболее памятных эссе, как и необычная эпистолярная подборка «Письма Ольге» (1983), представляют собой сплав беллетристической прозы, философских размышлений и политической полемики. Их достоинства были особенно заметны в контексте периода, когда они писались; тем не менее некоторые из них, несомненно, выдержали испытание временем и новыми обстоятельствами.

И, наконец, существовал еще Гавел-человек, авторитет которого был таким же исключительным, как и его жизнь. Уже с юных лет он был лидером, формулировал программу, шел впереди и указывал путь. Он не был одержим собой, как это случается с идеологами; напротив, его отличали скромность, доброжелательность и такая неукоснительная, а порой и неуместная вежливость, что Гавел сам вышучивал ее в некоторых своих пьесах. Эти черты дополнялись у него всепроникающим чувством юмора, доходящего даже до абсурда, как правило, добродушного, порой едкого, но ни в коем случае не жестокого. Он ценил общество, становился душой любой компании, легко заводил друзей и щедро воздавал за дружбу. A lovely man, как сказали бы англичане.

Но существовал и другой Гавел, «тайный трус»[1], подавленный, больной, злящийся из-за своей беспомощности, склонный к алкоголю, лекарствам, хворям, а иной раз и к безрассудным любовным приключениям. Он не испытывал недостатка уверенности в себе в ноябре 1989 года, готовый во главе миллионов лицом к лицу противостоять возможному введению танков, окруживших Прагу, но как президент со всеми атрибутами власти он постоянно сомневался, что эта ноша ему по силам. По его собственному признанию, он стал подозрителен сам себе. Стараясь «жить в правде», он прилагал к себе – но не к остальным – это невероятно строгое мерило и крайне редко соответствовал собственным требованиям. «Человек сомневающийся» – как, впрочем, и все мы.

Для того чтобы объяснить и понять исключительную и неизменную популярность и значимость Гавела, следует оценить не только конкретные области его поразительно плодотворной деятельности и изучить отдельные стороны его многогранной личности, но также выяснить, каким образом эти разрозненные элементы соединялись, усиливая друг друга, в спаянное и устойчивое, хотя и парадоксальное целое, которое не равнялось простой сумме слагаемых. Гавел действительно был таким, каким казался на первый взгляд: естественным, настоящим, подлинным в той мере, какая может только сниться большей части людей и какой тщетно пытается достичь большинство политиков. Даже его ошибки были настоящими – не чета странностям каких-нибудь медийных карикатур, слывущих знаменитостями.

На чешском, английском и других языках существует целый ряд биографических книг о Гавеле, написанных с самых разных углов и точек зрения[2]. Все они представляют собой интересные опыты приближения читателю тех или иных сторон его жизни, деятельности и личности. Однако почти все они возникли при жизни Гавела и уже поэтому в самом тривиальном смысле неполны. К тому же их создатели концентрируются на отдельных аспектах «мифа о Гавеле», будь то уготованная ему судьба изгоя и бунтаря, его двойственное отношение к политике вообще и к своему президентству в частности, его нравственная философия, литературное творчество или беспорядочный образ жизни. При этом, отдавая себе отчет в том, что окончательную биографию кого бы то ни было написать невозможно, автор данной книги сознает, что и ей суждено стать лишь одним из источников для познания настоящего Вацлава Гавела.

И напоследок – почему именно я?[3] Хотя я и был близок к Вацлаву Гавелу, вместе с тем не могу сказать, что стоял к нему ближе других или знал его дольше всех. Две трети его жизни я был наслышан о нем, но знал лично только в течение последней трети. Значительную часть этого времени мы общались очень тесно, но из-за капризов истории, которую он помогал создавать, и обязательств, какие это налагало на нас обоих, случалось, что мы подолгу не виделись. В разные периоды находились другие, которые оказывались так же близко к нему и даже ближе, чем я. Одной из загадок Гавела, на которую эта книга лишь отчасти может пролить свет, остается вопрос, кто был ему ближе всех. Кроме обеих его жен, брата Ивана и, может быть, Зденека Урбанека, который осциллировал между гавеловскими alter ego и super ego, был еще целый ряд близких ему людей, но ни один из них не мог утверждать, что именно он – ближайший друг Гавела: остальные не согласились бы с такой оценкой. В Гавеле – наряду с теплотой и дружелюбием – была и некоторая отстраненность, какое-то неприступное внутреннее ядро, к которому можно было приблизиться, иногда чуть ли не дотронуться, но не проникнуть внутрь.

Этот факт объясняет и некоторую асимметрию личных отношений Гавела, включая отношения между нами. Как бы ни были важны для него те или иные люди в разные периоды его жизни, всегда оставалось ощущение, что они нуждались в нем больше, чем он в них. Насколько я могу судить, с его стороны это не было обусловлено сознательным стремлением к превосходству или желанием возвысить себя над остальными. Наоборот, с друзьями он был преувеличенно скромен, ироничен по отношению к себе и даже на вид покладист, но тем не менее каким-то загадочным образом доминировал. В этом, по моему мнению, и заключалась тайна его уникального и эффективного лидерского стиля, к чему я еще вернусь в другом месте.

Как бы то ни было, можно не сомневаться, что вместе нам было неплохо и что мы вдвоем пережили немало и веселых, и грустных минут, пропустили сколько-то рюмок и поделились рассказами о кое-каких невероятных приключениях и в то время, когда он еще не был президентом, а потом стал им, и после того, как он покинул этот пост. Но пик моей разделенной с ним славы пришелся не на тот момент, когда мы «совместно» выступали на заседании обеих палат американского Конгресса, или когда он представил меня британской королеве, а на 17 мая 1989 года, день, когда он, вынырнув из боковых дверей тюрьмы на Панкраце, где отбывал свое последнее наказание, разрешил мне отнести его пакет с вещами домой.

В течение первых двух из четырех его президентских сроков я проводил с Вацлавом Гавелом, вероятно, больше времени, чем кто-либо другой, включая его жену. Дело было не столько в важности моей персоны, сколько в характере моей работы: как пресс-секретарь я должен был участвовать во всех его зарубежных поездках, во всех бесплодных заседаниях, в каждом незначительном событии, чтобы затем сообщить о них средствам массовой информации вместо президента, которому внимание СМИ было не очень по душе.

Я безмерно восхищался его идеями, его неизменной доброжелательностью, его подлинностью и мужеством. Это не означало, что я был с ним во всем согласен, шла ли речь о практических решениях, которые ему приходилось принимать как президенту, или о философии, которой они диктовались. В мои обязанности входило также выступать в качестве advocatus diaboli и настаивать на том, чтобы какие-то вещи делались иначе или чтобы вместо них делалось что-то другое, а некоторые вещи не делались вовсе. Иногда, хотя и не слишком часто, мне удавалось его убедить, что привело к назначению меня еще и политическим координатором канцелярии президента. Это было довольно сомнительное продвижение по службе, так как за ним не стояли какие-либо конкретные полномочия, а пиетет к самой этой новой должности нельзя было внушить людям из команды, состоявшей сплошь из друзей.

Со временем наши разногласия усилились – не в том, что касалось наших целей, видения мира и нашей роли в нем, а в плане практического осуществления им функций президента. Прав я был или нет, но мне казалось, что чем дальше, тем труднее ему будет влиять на ход политического и социального развития страны, если он не организует значительное число своих сторонников и поклонников в действенную политическую силу или не даст им возможность самоорганизоваться. Гавел принял этот довод к сведению и с анализом ситуации был в принципе согласен, но в итоге предпочел нести издержки продолжения своей деятельности без организованной политической силы, не вступая на путь партийной политики. Это, в свою очередь, пришлось принять к сведению и мне, и это была одна из главных причин, почему в конце второго президентского срока Гавела я ушел из канцелярии президента, хотя он желал, чтобы я остался. Весной 1992 года за бокалом вина Гавел великодушно объявил, что понимает, почему я хочу уйти, и всем своим авторитетом поддержал мой следующий карьерный шаг: назначение на должность посла в Вашингтоне, в другой части света. Несмотря на разделявшее нас расстояние, он не изменил дружеского расположения ко мне и щедро делился своим временем всегда, когда для этого предоставлялась возможность.

Мое отношение к Гавелу лучше всего можно охарактеризовать словом, которое я употребляю здесь лишь скрепя сердце. Но если «любить» значит не только с теплотой относиться к другому человеку и радоваться общению с ним, но и заботиться о нем, тревожиться за него, мысленно быть с ним рядом даже на значительном расстоянии и в течение длительного времени нуждаться в его одобрении и в том, чтобы он отвечал на дружбу взаимностью, то это была любовь. Думаю, я был не единственным человеком в ближайшем окружении Гавела, кто мог бы описать свое отношение к нему аналогичным образом. В этом и заключалась связь, которая держала нас вместе и позволила выстоять в те сумасшедшие первые недели и месяцы демократических перемен в Чехословакии.

Любовь к герою своего рассказа не обязательно является лучшим условием его написания: она таит в себе опасность подхалимства, утраты здравого смысла и искажения действительности. Хотя я не уверен, что моя попытка избежать этих подводных камней окажется успешной, в этом мне по крайней мере может помочь моя первоначальная профессия клинического психолога. Одну из ее не слишком радостных, но необходимых сторон представляет собой «клинический взгляд», то есть способность наблюдать за поведением других людей (включая самых близких), которые борются, побеждают, проигрывают, страдают и умирают, и все это время вести бесстрастные записи. Результат я выношу на суд читателей.