Читать книгу Чертик у Флорианских ворот. Повесть - Михаэль Кречмер - Страница 4

А что было потом? Радио… Много радио… Обращение главнокомандующего Рыдз-Смиглы, взволнованные репортажи с самой гущи уличных боев в Данциге, сообщения о бомбардировках чередовались исполнением национального гимна. Польская армия, поставившая под ружье почти миллион солдат, изо всех сил сопротивлялась врагу. Люди рассказывали друг другу о героической обороне Народного Дома в Данциге силами взвода жандармов от многократно превосходящих сил противника, об обороне полуострова Вастерплатте, о самоубийственных вылетах польских летчиков на одномоторных «Пулавчиках» против Хинкелей и Мессершмидтов.

Третьего сентября- радость. Великобритания и Франция, помня о союзных обязательствах, объявили войну Германии. На Польском радио каждый час звучали гимны трех стран. Магда и Беата, поддавшись всеобщей эйфории, в толпе горожан принесли цветы к опустевшему французскому консульству, распевая во все горло слова Марсельезы:

Вперед, сыны Отечества

Настал час славы!

За день до падения Кракова Ада Файнгольд забежала попрощаться. Уже несколько месяцев еврейское население города нервно наблюдало за происходящим.

Муж Ады, Адам Файнгольд, сухощавый элегантный шатен, очень мало походивший на еврея, был успешным биржевым маклером. Он заблаговременно арендовал виллу в курортном поселке в окрестностях Львова, где рассчитывал переждать бурю, полагая что даже такая холера, как пан Гитлер, все же не решится дергать за усы такую холеру, как пан Сталин, и не станет слишком приближаться к советской границе. В тот день, когда в небе Силезии появились первые германские самолеты, Файнгольды заняли свои места в уютном вагоне первого класса, с трудом протолкнувшись через толпу беженцев, заполонившей перроны Краковского вокзала.

– Ты представляешь, я только заказала кофе с пирожным, как поезд остановился… Нам говорят: «Вылезайте! Поезд дальше не пойдет: немцы разбомбили дорогу» – с трудом сдерживая слезы рассказывала Ада, когда измученные и опустошенные они вернулись в Краков, заплатив втридорога за такси.

Когда город пал, Магда почти неделю не могла заставить себя покинуть свою квартиру. От Тадека не было никаких вестей. Магда целыми днями смотрела через окно на улицу, в полной прострации отмечая про себя появляющихся тут и там людей в незнакомой военной форме и обрывки лающих команд. Еще через день она увидела рабочих в униформе краковского муниципалитета, которые устанавливали на фонарном столбе на углу улицы похожий на перевернутое ведерко громкоговоритель. В тот же вечер громкоговоритель впервые, шипя и скрипя подал голос и долго что-то «лаял» о том, что жителям Кракова «повелевалось», «предписывалось» и «приказывалось» новой администрацией, и какие кары ждали тех, кто осмелится нарушить предписания. Магда пропускала приказания мимо ушей и все смотрела на улицу, а потом долго и нервно прислушивалась к топанью чьих-то ног на гулкой мраморной лестнице дома.

Перед тем, как все-таки покинуть убежище, она в последний раз любовно расчесала свои длинные рыжие волосы, после чего аккуратно обрезала их ножницами. Посмотрев на себя в зеркало, она осталась довольна – волосы едва прикрывали затылок, а лицо, лишенное рыжего обрамления, казалось совершенно чужим, хотя все еще очень привлекательным.

«Так меньше вероятность что меня кто-то узнает» – подумала Магда. Ведь как можно смотреть кому-то в глаза, когда по твоей улице маршируют солдаты в серой форме, а в окно твоего дома «лает» громкоговоритель?

На лестнице Магда встретила пожилого соседа бухгалтера пана Рышарда, который отправлялся выгуливать престарелого пса.

– Не правда ли, чудесная погода в этом году в сентябре, пани Езерницка? – вежливо поинтересовался бухгалтер и по-старомодному чуть приподнял шляпу.

За несколько недель до Рождества неожиданно вернулся Тадек. Он был все в той же шинели, правда, грязной и без погон. И без того худой, вернувшийся с войны Тадек напоминал одетый в военную форму скелет. Правую ногу он едва волочил, опираясь на самодельную деревянную палку. По его словам, их армейскую колонну атаковали Мессершмидты. Тадек был тяжело ранен и оказался в госпитале, где несколько дней находился между жизнью и смертью. Очнувшись после операции, Тадек не сразу понял, что госпиталь занят Вермахтом, и он, и оперировавший его военный врач являются военнопленными… На следующий день явился немецкий офицер в накинутом поверх формы белом халате. Брезгливо окинув взглядом помещение, заполненное ранеными солдатами, он приказал очистить больницу от польских раненых, ибо ему приказано подготовить госпиталь к приему раненых Вермахта.

По возвращении в Краков, Тадек, вопреки ожиданиям Магды, целыми днями пребывал в жесточайшей депрессии.

– Там, в лагере я только и мечтал, как бы добраться домой… Мне казалось, тут в Кракове будет все по-прежнему. – говорил он в порывах откровенности. – То есть, я понимал, что и этого просто не может быть… Немцы…, будь они прокляты…

В Кракове, конечно же, ничто не осталось по-старому. Над Вавельским замком- древней резиденцией польских королей- развивался алый стяг с черным пауком свастики на белом круге… Городу надлежало стать столицей генерал-губернаторства – податной земли, недостойной даже того, чтобы быть присоединенной к Рейху… В этом была особое, изощренное издевательство – древняя столица Пястов и Ягеллонов, которые в течение столетий вели славянских воинов на борьбу с германскими рыцарями, была объявлена «исконно немецким городом», и лишними в этой идиллии были польские граждане.

Не было театра… То есть роскошное здание главного театра у стен Старого Города не пустовало. Там играла набранная из местных немцев труппа на немецком языке репертуар, полностью соответствующий эстетическим предпочтениям нацистов – зубодробительные патриотические спектакли, воспевающие величие германской расы, вперемежку с легкими водевилями и комедиями.

Тадек каждое утро спускался на улицу и шел до Рыночной площади (разумеется, никто из горожан и не думал называть ее площадь Адольфа Гитлера), стуча костылями по мостовой. Там он покупал «Краковский Гонец»,3дома просматривал заголовки, пытался читать и тут же отбрасывал газету в сторону. Опираясь на палку, он начинал делать круги по квартире, но вскоре изнеможденный опускался в кресло.

– И ты понимаешь, Магда, я даже не сделал не одного выстрела. Чего там- я даже не видел ни одного немца ни вблизи, ни издалека… Первого немца я увидел только в госпитале.

– Зато сейчас ты можешь восполнить этот пробел. – невесело попыталась пошутить Магда.

– Тогда зачем все это было… – как будто не слыша ее говорил Тадеуш. – Право слово, если бы меня там убили, все посчитали бы, что в моей жизни был хоть какой-то смысл.

Он еще долго жаловался на жизнь, проклинал жестокую судьбу, театр Миллениум, из-за которого весь его художественный талант ушел на рисование декораций к пошлейшим водевилям, немцев, нарушивших привычный размеренный уклад жизни, дурной вкус публики, не желавшей покупать его картины..

Магда утешала его, но все больше и больше понимала, что Тадеуш получает какое-то мазохистское удовольствие в поисках причин краха своей жизни и карьеры художника.

– Я часто сожалел, что у нас с тобой нет детей. А теперь я благодарю Бога за это – хотя бы никто не видит наше унижение. – сказал как-то Тадеуш жене и снова погрузился в свои мрачные мысли.