Читать книгу Белый Кремень - Михаил Авинирович Савинов - Страница 4

* * *

…Энке проснулся лицом вверх. Когда он это понял, то ощутил досаду на самого себя – значит, спал на спине, раскрыв рот и, вероятно, похрапывая. Плохо. Раны и болезни – не оправдание слабости. Он охотник и воин, пусть у него пока и нет взрослого имени…

Над ним, у отверстия в крыше хабагана, клубился синеватый дым, подсвеченный лучом солнца. Опять плохо – солнце уже высоко, он слишком долго спит.

Ровный негромкий стук наполнял жилище – мать крошила сушёное мясо. Энке вздохнул и сел на оленьей шкуре.

Мать сидела на обычном месте женщин – слева от входа. Впрочем, женщина в хабагане – уже необычно само по себе. Хабаган – жилище охотников, его ставят там, где промышляют бобров и ловят рыбу, что в нём делать женщине? Но теперь так…

Вообще-то у них всё непривычно для временного жилья – и тщательно застеленный старыми шкурами пол, и крошечный деревянный орёл над входом, и глиняный горшок, вкопанный у очага. Разве что земляных лежанок не хватает, хотя и про них отец думал, хотел на будущий год поставить новое жильё и заглубить его в землю, как в селениях…

– Проспал я, мать… – пробормотал Энке.

Мать подняла на него глаза и улыбнулась.

– Значит, так надо было, – сказала она, вновь принимаясь крошить молотком тёмные волокна. – Твоё от тебя не уйдёт…

– Эйя где? – спросил Энке.

– Вершу проверять пошла, – ответила мать, прихватила расщеплённой палкой камешек из очага и отправила его в горшок. Струйка паравзметнуласьвверх с коротким шипением, и тотчас второй раскалённый камень последовал за первым. Пар заклубился, смешиваясь с очажным дымом, а мать вдруг сморщилась и закашлялась.

Энке вздрогнул. Вот, опять этот кашель старых людей, который в Лососьем роду считался верным предвестником смерти. Никогда до этой весны он не замечал у матери никакого нездоровья… Надо лечить, но что он знает об этом? Травы и лечебные песни – знание женщин. Конечно, охотники умеют и рану заткнуть, и лубок на сломанную ногу соорудить, но все болезни человеческого нутра – не их забота. Да и редко болеют нестарые люди: если в детстве не умер – скорее всего, до старости не закашляешь, разве что порчу нашлют.

Мать спустила мясо в нагретую воду, и улыбнулась Энке – мол, всё в порядке, всё совсем не так плохо… Энке перекатился через шкуры ко входу и вылез наружу.

Утро тихое, облачное, ветра нет совсем – даже большие осины почти не бормочут листьями. Дым очага стелется по лесу. Только этот дым и выдаёт присутствие здесь человека – сам хабаган надёжно укрыт свежими еловыми лапками. Можно в двух шагах стоять и не знать, что это жилище, а не кусочек густого ельника. Впрочем, это укрытие – от человека, не от зверя. Тот через любой лапник поживу чует. Правда, зверь обычно дыма боится, думает – пожар…

От порога хабагана земля уходит вниз – к небольшому ручейку. Оттуда они берут воду. Раньше выше по течению жили бобры, совсем недалеко было. Четырёх добыли они в прошлом году, а в этом хатки оказались пустыми. Сваленные осины ещё гнили по берегам ручья, но свежих погрызов больше не было. Ушли бобры, оттого-то и отправились Энке с отцом на поиски новых гнёзд, да не в добрый день…

Энке спустился к ручью, ополоснул лицо холодной водой.

За его спиной качнулись еловые лапы. Энке резко обернулся – перед ним стояла Эйя. В руках она держала плетёную вершу, и намётанный глаз Энке уже видел, что в ловушке никого нет.

Сестрёнке четырнадцать зим сейчас, и она уже носит взрослое имя. Хорошее имя – Эйя, то есть «лиственница». Такая она и есть – прямая, высокая и крепкая. Как и лиственница, Эйя никогда не болеет, хотя ей приходится иногда лечить других. В селении всем детям занозы вытаскивала и даже раны заговаривала – тайком, чтобы не попало от старших…

– Полюбуйся!

Эйя бросила наземь вершу. Теперь Энке заметил, что в плетёной ловушке зияет большая дыра. Тонкие прутья по краям дыры были аккуратно обрезаны зубами водяной крысы.

– Плохо дело, – сказал Энке, и тут же подосадовал на себя – этого можно было и не говорить, и так ясно, что плохо.

Мать высунулась из хабагана и махнула рукой, приглашая их к завтраку.

Мясо, разбитое молотком и подогретое с травой в тёплой воде, было невыносимо жёстким. После еды Энке сказал:

– Я на Пограничную реку пойду, в заводь. Там сазаны стоят. Буду острогой колоть. И петля у меня на оленьей тропке поставлена, проверять надо.

Мать внимательно посмотрела на него, чуть сощурилась, будто от дыма, и покачала головой.

– Что? – не понял Энке. – Всё хорошо со мной!

– Не об этом я, – снова покачала головой мать и махнула рукой.

Энке взял свою острогу – ту самую, из рожек косули, и поспешно выбрался из хабагана. Эйя выскочила за ним.

– Ты… ты вот что, – забормотала она, не зная, с чего начать.

– И ты туда же? – спросил Энке. – Вам сегодня что, одно и то же приснилось?

Сестра перестала мяться, посмотрела ему прямо в глаза и сказала отчётливо и ясно:

– У меня никогда раньше не болело сердце. А теперь болит. Всё утро болит. А что видела мать, я не знаю…

Энке вздохнул.

– Вы, мужчины, не верите в такое, я знаю, – сказала Эйя совершенно взрослым голосом. – Если бы верили – не ходили бы ни на охоту, ни на войну…

– Но ведь никто за меня не сходит теперь ни на охоту, ни на войну! – сказал Энке.

Эйя опустила взгляд в землю.

– Никто не минует своего пути… – очень тихо произнесла она. – Иди…

Энке слегка наклонился и заглянул в её глаза.

– Печёный сазан, сестрёнка! Горячий печёный сазан. Думай о нём, не обо мне!

Из хабагана послышался кашель матери.

Энке подхватил острогу и зашагал в лес, на ходу бормоча охранные заклинания от зверей и змей.

***

…Вот уже второе лето проводили они в изгнании, на ничейной земле близ Пограничной реки.

Изгнал отца вождь Уэнунт. Обвинение было вздорным – будто бы отец состоит в тайном Обществе Норы и готовится принести одного из сородичей в жертву некоему могучему духу нижнего мира. Никто в Лососьем роду не знал, чем занимается Общество Норы, да и есть ли оно на свете, но испугались многие. А ещё ходили гнусные слухи, что Уэнунт подкупил колеблющихся сородичей раздачей меховых одеял. Как бы там ни было, собрался большой совет, и лучшего охотника Лососьего рода отправили из селения вон вместе с семьёй. Вот тогда и построили они свой хабаган на западе, в низовьях реки, разделяющей владения тавальдов и тайверов.

Энке хорошо помнил день изгнания. Мужчины сидели на площади посерди селения, спорили, поднимали руки. Уэнунт стоял под священным столбом, говорил много и громко. Потом все они что-то решили, и разошлись. Почти все, встречаясь взглядом с ним, или отцом, или Эйей, отводили глаза. Ещё утром он плавал наперегонки с другими мальчишками – и вот они уже смотрят вбок. Это было непонятно и страшно, и он спросил отца, а тот положил ладонь ему на голову и сказал:

– Так бывает. Потом расскажу. Теперь надо собираться…

Отец сдержал слово и спустя некоторое время рассказал ему всё об Уэнунте и Обществе Норы. Впрочем, о самом обществе он знал не больше, чем любой тавальд из Лососьего, или какого иного рода. Энке не всё понял из отцовых объяснений о причинах изгнания, но чувство несправедливой обиды с тех пор засело в нём крепко.

Они вышли за частокол селения следующим утром, ещё до света, взяв с собой столько, сколько можно было унести на себе. Эйя тоже тащила заплечную котомку на деревянной раме. Когда селение Лососьего рода скрылось из виду, она спросила:

– Куда мы теперь пойдём? Вниз по реке?

Отец покачал головой.

– Все думают, что мы пойдём вниз по реке. А мы будем умнее и пойдём туда, куда они сами идти побоятся.

И они свернули на запад и пошли узкими, почти неприметными тропами. Может быть, отец когда-то охотился в этих местах, а может, шёл наугад, зная лишь общее направление – кто теперь скажет? Они долго не делали привала, и пару раз прятали свои следы в текучих лесных ручейках. Под вечер пересекли широкую тропу, тянувшуюся с севера на юг.

– Менялы здесь ходят, – сказал отец. – Будем к ним за солью наведываться, на шкуры менять!

И улыбнулся широко и спокойно, словно и впрямь рассчитывал застать на этой тропе прохожих дзинукан с солью. На самом-то деле для этого потребовалось бы провести в ожидании не один день – чтобы перехватить такого менялу на переходе, надо хорошо знать места их остановок.

Они пересекли тропу и углубились в сумрачные, неизвестные леса. И только вечером второго дня, когда они пришли в излучину небольшого весёлого ручейка с прудами бобров, отец сказал:

– Вот здесь и поселимся пока!

Потом поднял с земли позеленевший кусок кремня:

– Люди жили – и мы поживём!

Так началась иная жизнь – без частокола, без сородичей… Но человек привыкает ко всему, а отец по праву считался лучшим из охотников в Лососьем роду. Даже с менялами в конце концов получилось, вот только сейчас соль уже была на исходе. Собирались пойти на тропу снова, но лето только началось, менялы обычно ходят позже. А потом случилась та свинья…

При воспоминании о свинье Энке остановился и вздрогнул. Снова перед глазами мелькнули серая щетина на хребте зверя и окровавленные клыки.

Он оперся о ствол толстой осины, успокоил дыхание. Ладно. Как бы оно ни было в прошлом, сейчас надо было сосредоточиться.

Отпустив из головы мысли о свинье, отце и бесчестном вожде Уэнунте, Энке зашагал к реке. Какой прок во всех этих раздумьях, если надо добыть рыбу? А добыть надо во что бы то ни стало.

Под ногами Энке извивалась едва заметная тропа. Не человеческая тропа, звериная. Как и все такие тропы в здешних местах, она тянулась к реке. Энке нашёл эту тропку днём раньше и, не особенно рассчитывая на удачу, смастерил лыковую петлю. Сейчас, подходя к берегу Пограничной реки, он проверил ловушку – пустая петля так и висела над тропой на высоте оленьей головы. Да, это было бы слишком легко…

Этот участок реки Энке знал, как собственную ладонь. Он разведал здешние места в прошлом году. Берег здесь низкий, но прочный, не топкий. Река делает петлю, образуя небольшую мелководную заводь, в которой всегда есть рыба, и не мелочь какая-нибудь, а такая рыба, которую удобно брать острогой.

Правда, отец не раз предостерегал его против реки. Река в Море течёт, а от Моря надо держаться подальше. Впрочем, именно страх перед Морем хранил их. Поселись они ближе к селениям – кто-нибудь из ретивых сородичей, желая выслужиться перед Уэнунтом, мог бы попытаться найти и убить изгнанников, объявленных вне закона. А вот в сторону Моря тавальды ходить побаивались…

Энке осторожно выглянул из кустов.

Никого не было видно. Пограничная река неспешно катила свои воды по извилистому руслу. Пели, перекликались птицы. Время песен уже подходило к концу – близился День большого солнца, самый длинный день в году. Сейчас чаще слышался писк птенцов, чем задорные песни отцов птичьих семейств. Но некоторые продолжали свистать по-весеннему, давая понять соседям, что место занято. Особенно отличался зяблик на ближней осине.

«Вот же не лень ему!» – подумал Энке.

Заводь открылась на своём положенном месте. Ветра не было, и над гладкой поверхностью воды густо висели синие стрекозы.

Энке шагнул к берегу, и в это время совсем близко пронзительно вякнул мелкий олень-каркер.

Юноша застыл на одной ноге, опершись спиной о толстую осину. Крик каркера мог означать любую опасность – медведя, тигра, хищную свинью, человека…

Если человека – это, пожалуй, хуже всего. Мирному человеку на ничьей земле делать нечего. Менялы, хранимые обычаем, ходят по своим тропам, и эти тропы далеко. Рыболовы тавальдов и тайверов орудуют на притоках и не выходят на своих лодках в Пограничную реку – на то она и Пограничная. Слишком уж близко жестокое Море.

Тигр в этих краях редкий гость. Он любит предгорья далеко на востоке – там больше оленей, а зимой спускаются с гольцов белые козы. И там не хозяйничают главные хищники равнины – свиньи.

Впрочем, от всех них были сказаны положенные заклинания перед выходом. И всё же…

Некоторое время Энке прислушивался. Тихий хруст веточки, внезапно замолкнувшие птицы – он хорошо обучен отцом и сумел бы разобрать и понять все знаки леса. Но знаков не было. Зяблик продолжал петь отчётливо и резко – словно в барабан бил.

Энке представил себе этого каркера – маленький, взрослому человеку чуть ниже пояса, пятнистый олешек с клыками в палец. Сейчас рога каркера – а они имеют по два отростка каждый – ещё не окостенели, они мягкие, с кровью. Ох, крепко помогли бы им такие рога, в них великая сила, сразу бы мать перестала кашлять. Значит, ходят сюда на водопой каркеры, и не зря поставил Энке свою петлю. Но пуста петля – она ждала большого оленя…

Мир успокоился, и Энке двинулся вперёд. Заводь лежала перед ним – чистая, тёплая, с прозрачной водой и песчаным дном на котором пробивался молодой тростник, едва доставший концами побегов до поверхности воды. Песок между стеблями тростника был испещрён ямками – здесь кормились сазаны.

Энке ещё раз огляделся по сторонам. Птицы всё так же пели, перекликались, перепархивали в кустах. На всякий случай рыболов бросил беглый взгляд на тайверский берег реки – но и там всё было тихо. Можно было выслеживать рыбу.

Юноша разулся и медленно, без всплеска, ступил в воду заводи. Ноги обожгло холодом, но лишь на мгновение. Его тело привыкло к подобной рыбалке. Лодку отец только собирался строить, и последние годы они охотились и рыбачили с берега. Случалось и в воду с острогой зайти, и за сбитой уткой сплавать, и подо льдом побывал Энке один раз, и ничего, даже не кашлянул тогда! А сейчас близится День Большого солнца, и вода реки почти в удовольствие.

Энке тихонько произнёс короткое заклинание на удачу, перехватил острогу в обе руки. Медленно, почти не поднимая ног, сделал два маленьких шага вперёд. Вода лизала его колени.

Теперь надо стать частью того мира, который видит вокруг себя сазан. Никаких лишних движений. Никакой мути, поднятой со дна. Долго ли придётся так стоять? Вода есть вода, может и ноги свести…

Стоять рыболову пришлось недолго – в тростнике показалось тёмное продолговатое пятно, а за ним и ещё одно. Хороший, толстый сазан в полтора локтя длиной, пошевеливая прозрачными плавниками, неспешно пробирался прямо к ногам Энке. Остановился, пожевал со дна, подняв маленькое облачко. И подвинулся ещё ближе.

Права на ошибку теперь нет. Ничто не существует, кроме этого зеленовато-серого тела с плавниками. Медленно, совсем медленно Энке погрузил острые кончики костяных жал в воду.

Сазан стоял и жевал.

Энке выдохнул и коротко ударил острогой вниз.

В тот же миг страшная тяжесть обрушилась на его шею и плечи. Вода заводи стремительно приблизилась и вместе с донным песком хлынула в нос и рот, а вывернутые за спину руки пронзила жестокая боль.