Читать книгу Операция «Шмерц» - Михаил Галкин - Страница 4

Я тебя люблю

Я появилась на свет под созвездием Рака. Всякий раз в день моего рождения светило солнце, шумели листья, пели птицы, звенели реки. Народ либо веселился на своих шести сотках, либо сваливал в отпуск. Все радовались июлю – макушке лета – и все любили меня, кудрявую капризную тростиночку. Зная это, я постоянно требовала для себя каких-то привилегий у воспитателей в детском саду, у учителей в школе, у преподавателей в институте, у друзей, ну, и далее – со всеми, как говорится, остановками. Родители почему-то решили больше детей не заводить. Поэтому превращение симпатичного утенка в капризного лебедя с вечно задранным носиком было гарантировано. Меня считали очень заносчивой и неприступной. Не раз делали замечания за то, что не здороваюсь с людьми на улице, но тому была другая причина: зрение мое совсем заглохло при созревании, а очки, да еще минус пять, носить категорически не хотелось: найти оправу, не уродующую лицо, в наше время было невозможно.

Я всё время боялась опоздать: везде и всюду являлась раньше времени. И всё время боялась остаться без поддержки мамы: мы были очень близки. Страх пропустить год из-за сложности поступления в вожделенный медицинский институт привел меня в финансово-экономический. Боязнь засидеться в девках толкнула на раннее непродуманное замужество. Упреки свекрови по поводу моей субтильности (худосочности) были подавлены тем, что в двадцать один с небольшим я сама стала мамой. Энергия била ключом, каблуки отлетали на ходу, юбка развевалась на ветру. Я вечно носилась по всем этажам и кабинетам, как сказали бы сейчас, офиса, обсуждая всё и вся с коллегами, секретаршами, медсестрами из здравпункта. Страсть быть в курсе событий сохранилась до сих пор, только сейчас источниками информации стали многочисленные сплетенные журналы и Его Величество Интернет.

Моему сыну не исполнилось и полутора лет, как стало ясно, что мы с мужем абсолютно не подходим друг другу, и брак наш распался так же стремительно, как начинался. Мы жили у моих родителей, поэтому ни географически, ни организационно ничего не изменилось. Я по-прежнему неслась из дома на работу, в детсад и обратно домой, не помышляя ни о каких романах. Здесь, по всем законам жанра, должна появиться коротенькая фразочка: «… и вдруг!» Хотя, пожалуй, чуть рановато.

Он сидел у окна нашей комнаты, которую я делила еще с семью дамами, и о чем-то рассказывал. До тех пор, пока я не нацепила очки, это было просто говорящее белое пятно, развалившееся на стуле. Потом вещающее нечто материализовалось в вихрастого брюнета небольшого роста, упакованного во всё, что можно было тогда добыть в магазинах «Березка». Удивила манера речи: насмешливо-самоуверенная и в то же время доброжелательная, с тщательно подбираемыми словами. Он скользнул по мне маслинными глазами, не обозначая никакого интереса, и ушел минут через десять. Тут девушки дали волю своим языкам, и мгновенно стало ясно, кто это, чем занят, с кем дружит, на кого глаз кладет и вообще – оказывается, лет десять назад он здесь работал. И жена его работает двумя этажами выше, и, по сути, он формально – мой начальник, потому что по неписаным тогда правилам я числилась в его подразделении, а реально работала в другом.

Стоило мне только выйти в коридор с какими-то документами, как он догнал меня и проворковал:

– Знаете, что вы здесь самый обаятельный ребенок?

Черт! Откуда он взялся? Что этому коротышке надо? Как ответить? Я наградила его презрительным взглядом свысока и молча пошла прочь. А потом он стал возникать на моем пути всюду: как бы невзначай сталкивался со мной на улице, случайно оказывался со мной в одном автобусе, участвовал в служебных вечеринках, но больше никаких подходов, никаких реплик, никаких ухаживаний. Нельзя сказать, что это задевало, но слегка раздражало. Только однажды я вышла из здания, а он «неожиданно» подъехал на служебной машине и предложил добросить до дому по пути. Было скользко и по-зимнему мерзко, поэтому я молча влезла в уазик. Мы доехали до места и, не проронив ни слова, расстались.

Прошло полгода. Я уже знала, что за пристрастие к бабам его называют ночным бомбардировщиком. Что он безумно любит сына. Что он успешно руководит своим коллективом и не прочь сделать карьеру. В конце моего месяца июля он неожиданно пошел в атаку и не успокоился, пока я не согласилась с ним встретиться. Было ужасно стыдно, что иду на свидание к женатому мужику, который выглядит лет на двадцать старше меня. Он абсолютно не подходит мне по росту, и еще «жигули», которые он перехватывает у своего друга, в нашем маленьком городке называют блядовозкой. Мои молитвы были услышаны: он пришел к дому номер 101 на одной улице, а я на другой. Рандеву не состоялось.

На следующий день он мягко притормозил перед моим носом и пригласил в машину. Мы выехали из города и помчались сначала по трассе, а потом по проселку, въехали в лес и встали. По-прежнему не говоря ни слова, он положил мне руку на колено и заглянул в глаза. Стараясь сделать это с максимальной издевкой, я спросила:

– Легче стало?

И он вдруг тихо ответил:

– Я тебя люблю.

Что люблю? Кого люблю? Когда успел полюбить?

За полгода мы и тремя фразами не перебросились. И тогда я начала орать, что не собираюсь разрушать чужую семью, мне не нужны его ухаживания, всё это чушь и глупость. А он, не выпуская из ладони коленку, снова тихо сказал, что любит и я права, но он ничего не может с этим поделать, потому что любит.

Сейчас у него рак. Казалось бы, рожденные в июле не должны бояться рака, но меня охватывает животный неуправляемый страх. Родители умерли от рака. Всех баб приучили постоянно ощупываться, проверяться. Страшно безмерно. А ему хоть бы хны. Ходит, напевает:

– Тропик Рака, тропик Козерога на хвосте ворона принесла…

Или цитирует «Мебиуса» Вионора Меретукова: «…майор Фишер, царствие ему небесное, он умер в военном госпитале незадолго до вывода американских войск [из Вьетнама] весной 1975 года. У майора обнаружили рак яиц. Яйца не выдержали нечеловеческого напряжения. Фишер трахался почти безостановочно. Это была какая-то адская сексуальная машина. Причем ему было совершенно безразлично, кого трахать, где трахать и как трахать». И хохочет при этом, как придурок. Я на стенку лезу от страха, а он хохочет. Знала бы я, с кем связалась тогда, тридцать лет назад.

ГОВОРЯТ, У ВАС ЕСТЬ ЛЮБОВНИЦА

У него была одна страсть и несколько пристрастий. По-настоящему, точно знаю, он любил только двух женщин – работу и меня. Третья со звучным именем Мерседес (обязательно женского рода и обязательно с ударением на второе «е») считалась тогда абсолютно недосягаемой. Задолго до того, как Горбачев выпустил нас из клетки, он придумал для себя игру business first с самим собой, постоянно что-то высчитывая, моделируя процессы, пытаясь прогнозировать. Поэтому, подойдя к концу восьмидесятых с написанной диссертацией и ясными перспективами, он бросил всё и, как застоявшийся зверь, ринулся в международный бизнес. Естественно, через пару лет у него появилось лакированное чудо немецкой техники, правда, подержанное, зато с невиданными автоматической коробкой, пневматической подвеской и центральным замком с пультиком.

Его никогда не интересовало налаженное дело. Он брался за бизнес с чистого листа, кокетливо называя себя человеком оргмомента. Когда спрашивали, кем работает, отвечал – пожарным, а где живет – в самолете. Его бросало по стране от Львова до Находки. Поспеть за ним было невозможно, но это давало нам шанс встретиться и провести время спокойно, не торопясь и не боясь попасть под всевидящие очи доброжелателей. Утаить шило в мешке маленького городка было невозможно. О нашем романе судачили все кому не лень, и, как водится, последней об этом узнала его жена. Бурное объяснение закончилось заявлением, что из семьи он не уйдет, пока не поставит сына на ноги, но и меня не оставит. Это было отчаянно смело и в высшей степени безрассудно. В этом он был весь: неуемная энергия, изобретательность, бравада и уверенность в себе.

Однажды, в канун Нового года, его вызвал к себе ну очень большой начальник и с порога заявил:

– Говорят, у тебя есть любовница.

– Говорят, у вас тоже, – отстрелил, не задумываясь.

– Кто говорит? – уже не так уверенно.

– Да все говорят!

– Ну я ж с тобой не как с подчиненным, а как мужчина с мужчиной.

– А я ни с мужчинами, ни с женщинами подобных тем не обсуждаю.

– Ладно. Иди, но смотри: партбилетом рискуешь.

– Так у меня его нет, партбилета-то.

После этого чудного диалога меня задвинули в хвост очереди на получение жилья. Но остановить водопад невозможно. Чем больше на него давили, тем жестче он закусывал удила. Страх был ему неведом. Чем сложнее была задача, тем с большим рвением он за нее брался. Стимулом был вызов, а на вызов надо было отвечать.

Он лез напролом, а потом выяснялось, что все вопросы решены абсолютно дипломатическим путем. Поговаривали, что во время переговоров он применял какие-то неизвестные методы охмурения визави. Очень смешно. Я-то знала его главный секрет: отвлечь конкурента «шариком». Это когда пальцы обеих рук складываются большой к большому, указательный к указательному и так далее, образуя такую дырявую сферу, которую он постоянно пристально разглядывал, как будто именно в этом пространстве пряталось взаимоприемлемое решение. Глаза его хитро, но доброжелательно поблескивали из-под пушистых ресниц, пытаясь влюбить в себя противника. Плавающая улыбка расслабляла практически любого, как он называл, жесткача. Потом откинутая за спинку стула рука расслабляла внимание соперника, как бы призывая стрелять не целясь, а это очень опасное заблуждение. Одного он категорически не допускал – людоедства, относя к этому виду спорта также и стукачество. Многие слышали от него насмешливое:

– Чтобы стать миллиардером, надо быть хоть немного людоедом. Давайте останемся чуть победнее, но не допустим каннибализма.

Он последним пьянел за любым столом, но сохранял лицо и никогда не страдал с похмелья. Презирал сон, отключаясь не более чем на пять часов, а если требовалось, мог не спать по двое суток. Был способен гнать шестнадцать часов за рулем, покрывая по тысяче триста километров. Всему – работе, любви, дружбе, застолью – он отдавался с таким энтузиазмом, что не оставлял мне ни малейшей возможности найти ему хоть какое-либо сравнение.

Хотя иногда наедине он вдруг расслаблялся, грозясь бросить всё к чертовой матери, ругал всех и вся, горько рыдал совершенно детскими слезами, а потом затихал у меня на груди, всхрапывая несколько минут, чтобы, проснувшись, снова рвануть в бой.

Несколько дней назад ему удалили злокачественную опухоль. Моему отцу тоже удалили на губе, а вылезло в легких. Прожил четыре месяца. А этот сумасшедший смеется, поет, рассказывает анекдоты, заглядывает медсестрам за пазуху и уже пытается с кем-то говорить по бизнесу. Компьютер на прикроватном столике практически не выключается: драгоценный пациент записывает свои ощущения до и после операции.

МЕРТВЫЕ СТРАХА НЕ ИМУТ

У него была своя теория страха. Заменив «срам» в известном библейском постулате, он демонстрировал полное пренебрежение к смерти и уверенно проповедовал, что бояться ее глупо: за ней ничего нет. Однажды, в начале девяностых, мы приземлились на «секретном аэродроме» – в номере одной из московских гостиниц. Вдруг среди ночи раздался сильнейший удар. Дверь с треском распахнулась, чудом оставшись висеть на петлях. Включились лампы, и в комнату ввалилось человек восемь-десять молодцев, из-под кожаных плащей которых торчали стволы автоматов. Я взвизгнула от ужаса и с головой ушла под одеяло, а он сначала чуть прикрыл глаза от яркого света, а потом хрипло, тихо, но жестко и уверенно произнес:

– Привет! Че стряслось? Немцы наступают?

Я ожидала чего угодно: криков, ударов, стрельбы, но ничего этого не произошло. Прозвучало извинение за то, что ошиблись номером, а потом старший этой банды узнал его, подошел поздороваться за руку. Быстро одевшись, он предложил выйти покурить. Минут через десять вернулся, и тут у меня началась истерика. От страха трясло, лились слезы, клацали зубы. Он гладил меня по голове и всё удивлялся: чего это я перепугалась? Когда я спросила, какого черта его не было так долго (мне показалось – минимум час), он просто и буднично ответил, что уговаривал ребят не убивать человека из соседнего номера. Аргументация простая: ну, во-первых, он здесь с девушкой. Понаедут опера, телевидение. Попадем в кадр, будет огласка. Некрасиво. А во-вторых, тот человек – его коллега. Будут искать связь, причины, мотивы. В общем – неприятности. Общаться было совсем легко: их командир оказался соседом по дому из прошлой жизни. Нам только что чуть было не отстрелили головы. По ошибке, без ошибки – какая разница?! А он сидит и буднично бубнит о почти что светской беседе!

Он не понимал, почему ограничивают скорость на дорогах. Наоборот, надо учить людей водить как можно быстрее. Кто хочет медленно – пешком.

Он не понимал, почему люди боятся летать, и, когда я цепенела от всякой воздушной ямки, смеялся и просил не выламывать подлокотники. Как-то раз более полутора часов крутились над Москвой на борту АЗЗО. Дети орут, женщины плачут, справа сзади мужик задыхается, и при этом турбулентность такая, ого-го! Зашли на посадку, как полагается: закрылки, газ сбросили, шасси, опять закрылки, и вдруг как заревет – экстренный подъем. То ли ветром снесло, то ли полоса оказалась занятой. Нам же сбоку не видно. А ему всё равно. Ему срочно в туалет надо. Стюардесса протестующе машет руками. Успокаивает ее неожиданным сообщением, что ситуация штатная, если понадобится помощь, то можно на него расчитывать, но если не пустит в туалет, то ситуация сменится на аварийную. Звучит убедительно, дверь разблокировали. Вернулся в кресло, пристегнулся, взял блокнот и начал мне рисовать восходящие потоки, расположение грозового фронта, уровни турбулентности и прочие прелести текущей ситуации. Я пытаюсь мучительно вспомнить обрывки известных молитв, а он как ни в чем не бывало: бубубу-бубубу. Юноша, сидящий через проход, спрашивает:

– Простите, вы что, физик?

– Нет, – отвечает с ухмылкой, – ботаник, летчик-налетчик. Просто бояться ничего не надо.

– Понял, – соглашается юноша и смотрит с восхищением.

Тут он поворачивается ко мне и говорит, что ситуация всё равно вне нашего контроля. Что если разобьемся, то вместе – не скучно. Что лежать будем рядом долго и счастливо. И неожиданно:

– Вот поэтому я и не хожу в казино. Там тоже ситуация вне какого-либо контроля, но, говорят, кормят вкусно.

С таким же сарказмом он подначивал своего приятеля в берлинском кардиоцентре вечером перед операцией стентирования, которую им обоим должны были делать на следующий день. Тот ужасно трусил, хныкал и требовал к себе кучу внимания, а мы уже через тридцать часов летели с отремонтированным сердцем обратно в Москву. Только две угрозы могли поколебать его упрямое бесстрашие: боязнь за близких и нетерпимость к боли.

– Делайте со мной что угодно, – говорил он, садясь в кресло дантиста, – хоть обе челюсти меняйте. Только чтобы я ничего не чувствовал.

Когда ближе к середине девяностых начал процветать киднеппинг и всё чаще бандиты расправлялись с семьями бизнесменов, он приказал сыну вести себя в университете скромнее скромного, распродал все свои дела, нанялся на работу в зарубежную компанию и уехал из России.

Еще, было время, он боялся собак. В детстве покусали, и при виде собачьей морды он цепенел, бледнел, терял волю. Однажды он приехал в один из своих офисов в Закавказье, открыл дверь, и тут же ему на плечи легли две мощные лапы. Замер и тихо попросил убрать пса, а затем устроил дикий разнос местной руководительнице, явившейся на службу с собакой. Животное закрыли в чулане, а он прошел за стол и углубился в работу. Минут через десять-пятнадцать он почувствовал, что странно теплеют ступни. Заглянул под стол и обнаружил там огромную лохматую голову, лежащую на его ботинках. Как пес незаметно прокрался к нему, осталось загадкой, но с тех пор наглая собачья морда всякий раз тихо пристраивалась на его башмаках, а он перестал бояться собак.

А я боюсь! Боюсь за него, за его здоровье, за его сумасшедший характер, за его успех, за каждое новое женское имя в его записной книжке, за всё, что может его у меня отнять. Я – баба, и я боюсь! А он разгонялся на Киевском шоссе еще в «дофотокамерный» период до двухсот сорока километров в час и, хохоча, кричал, что быстрее нельзя – точка отрыва, а потом мягко тормозил на взмах жезла, резко сдавал назад, подходил к опешившему гаишнику и тарахтел с одесским акцентом:

– Ой! Шо з вами стряслось? Шо ви так распэрэживались, уважаеми? Зараз ми будем подлечить ваши нарви.

Совал в потную ладонь очередную ассигнацию, обязательно желал удачи на дороге и прибыльной смены, а потом плюхался в кресло и срывался с места. С ним редко спорили.

ОН УМИРАЕТ

Ему было плохо. Ночами лихорадило, утром ломало кости. Побаливал бок. Он стонал во сне, но, проснувшись, улыбался и говорил, что прорвемся. С иронией ссылался на две дежурные фразы советских врачей: «а что вы хотите?» и «потерпите немного». После первой могло следовать «вам уже не двадцать», либо «операция длилась семь часов», либо «это непростой случай» и т. д., и т. п. После второй – к этому набору добавлялось «скоро полегчает». И опять смеялся. Через несколько дней он едва доковылял до меня на кухне и, тяжело шевеля губами, приказал немедленно везти его в клинику. Сильно болел правый бок, и жестоко мутило. Похоже на аппендицит.

Быстро осмотревший его хирург вызвал уролога с нефрологом, а те потребовали срочно готовить пациента к операции. Лицо его стало зеленовато-желтым. Периодически теряя сознание, он всё-таки уловил смысл последних фраз и попросил срочной эвакуации в Германию, где его вскрывали две недели назад и знали, что с чем сшили. Несмотря ни на что, он оставался на ногах и вполне сносно общался. Он даже умудрился пожать руку турку-таксисту и четко поблагодарил по-турецки «tesekkur ederem», перед тем как выйти из машины у госпиталя в Эссене.

Сутки врачи боролись с его недугом. Состояние ухудшалось с каждым часом, и его ввели в искусственную кому. Мы сидели с его сыном в предбаннике реанимации и вздрагивали при появлении каждого врача. К вечеру к нам подошли три профессора и объявили, что сделано всё возможное, но он умирает. Я начала кричать, требуя, чтобы сделали что-нибудь вплоть до удаления почки, но мне пояснили, что уже поздно. Потеряв чувство реальности, я трясла его сына за плечи и повторяла:

– Ты же родился в рубашке! Ты знаешь об этом? Твой отец не должен умереть!!!

И тут медбрат Саша – русскоговорящий немец из Бишкека – вдруг сказал:

– Ну чего вы так волнуетесь? Они его довели до такого состояния, они его и вытащат. Здесь и не такое видали. А предупреждают вас так, на всякий случай.

Ночью в палату то и дело заходили специалисты, носили мешки с кровью, подключали гирлянды капельниц и аппараты диализа, вводили катетеры, что-то подкачивали, что-то откачивали. Утром нам выдали табличку динамики показателей: ряд из них улучшился вдвое. Кризис миновал, но предстояла еще долгая борьба, самой уязвимой точкой в которой был его мозг. Его вводили в кому так интенсивно, что не было никакой гарантии сохранения памяти и других функций.

Нам рекомендовали разговаривать с ним, убеждая в том, что он слышит. Я рассказывала ему о наших путешествиях, о полюбившихся местах, спектаклях, фильмах, вечеринках. Пыталась вспоминать какие-то смешные или, наоборот, – драматичные случаи. Сообщала о куче звонков от друзей, коллег и просто знакомых, интересовавшихся его состоянием. Всё время вглядывалась в его лицо и держала за руку, ожидая хоть малейшей реакции. Тщетно. Оставалось только ждать и надеяться. Страшно было даже подумать, что такой умный и энергичный человек останется овощем. Я даже предположить не могла, какие муки при этом испытывает он сам. Через какие адские состояния проходит и что ему еще предстоит.