Читать книгу Адриан - Михаил Ишков - Страница 3

Море, казалось, поджидало Ларция Корнелия Лонга. Он, как и большинство римлян, являлся сухопутным человеком, но природная красота, которую приберегла для него безмерная водная гладь, тронула встревоженное сердце. Он испытал успокоение. Все-таки Божья сила порой бывает милостива к смертному. Чем бы ни закончилась эта поездка, напоследок ему было дано насладиться зрелищем закатов и восходов, шествием нелепых, таинственных зверей, которыми в его честь оборачивались подсвеченные розоватым светом облака. Качка была легкой и навевала непродолжительный, но бодрящий сон. Утренняя свежесть наполняла члены юношеской подвижностью. Хотелось влезть на мачту и крикнуть оттуда: «Ого-го-го!»

Спутники попались общительные, говорливые. Два квестора[6], старший и младший, ответственные за перевозку золота; центурион, обеспечивающий охрану груза, сингулярии, возившие почту – среди них и тот, который доставил приказ. В свой кружок они приняли капитана корабля.

Судачили о войне, разбирали этапы парфянской кампании, вспоминали прежние войны. Тревожились состоянием здоровья императора, злословили об Адриане, осуждали его низкопоклонство перед «всем греческим», увлечение архитектурой и прочими постыдными ремеслами. Младший квестор, молодой и нарумяненный молодой человек, уже в начале плавания намекнувший, что у него немало друзей в «высших сферах», сделал многозначительное лицо и сообщил:

– В сенате опасаются, как бы императрица и племянница не добились от Траяна, чтобы тот назначил Адриана наследником. Им это сделать легче легкого, ведь всем известно, что Адриан спит с Плотиной и Матидией.

Центурион – он был из провинциалов – удивился.

– Не может быть! С обеими сразу?..

– Зачем с обеими! По очереди. Впрочем, – он досадливо поморщился, – я не знаю. Может, и с обеими, я в постель к нему не заглядывал. Молокосос очень охоч до женского пола. Правда, до мужского тоже.

– Ну-ка, ну-ка, – оживился центурион.

Младший квестор многозначительно указал взглядом на своего патрона – мол, обращайтесь к нему, уж он-то знает.

Старший квестор, лысый и чрезмерно толстый чиновник с многозначительно обвисшими щеками, ощутив на себе общее внимание, скромно потупил глазки, выждал мгновение, затем нехотя признался:

– Что было, то было. Немало мы с Адрианом погуляли по чужим спальням, немало повидали всякого пола задниц.

Еще пауза.

Центурион, а также все присутствующие, кроме Ларция, затаили дыхание

– Что императрица! Что племянница! – с неизбывной горечью воскликнул толстяк.

Брыльца на его лице негодующе заколыхались.

– В Риме говорят, что он перепробовал всех любимчиков императора, сам не раз отдавался им. Каждому преподнес богатые подарки, чтобы те благоволили к нему.

Все с уважением глянули на старшего квестора. Сразу стало ясно, этот – знаток.

Квестор пожал плечами, потом добавил:

– Так говорят. Утверждать не берусь, правда это или нет, – затем скромно признался. – Но в одном приключении мне довелось с ним поучаствовать.

Он вновь сделал паузу.

Центурион нетерпеливо подергал чиновника за рукав.

– Ну, давай рассказывай!..

– Это было в Сарматии…

Слушатели как один придвинулись ближе. Лонг удивленно вскинул брови – этого борова он за Данувием не встречал!

Рассказчик между тем поинтересовался у собравшихся:

– Кому из вас приходилось бывать на сарматской войне?

Он глянул на центуриона, затем на сингуляриев – все они отрицательно покачали головами. Когда дошла очередь до Ларция, тот энергично повторил тот же жест.

Толстяк заметно расслабился, поерзал, устроился поудобнее и начал:

– Мы там не столько воевали, сколько предавались наслаждениям. До того доразвлекались, что кое-кто разум потерял. Какой-то вшивый префектишка посмел вступить в спор с племянником императора из-за рабыни. Прямо как Агамемнон и Ахилл в Троаде[7]. Сказать по совести, девка была вполне подстать Брисеиде. Красотка! Короче, наместник и префект поссорились. Префект наговорил начальнику дерзостей, а утром, чтобы загладить вину, сам привел девку в его шатер – мол, прошу прощения, выпил лишку.

Все засмеялись. Ларций не удержался и досадливо хмыкнул.

Квестор не обратил внимания на его хмыканье. Польщенный вниманием, он подался вперед.

– Ну, это дело обычное, каждый хочет урвать добычу пожирнее. Беда в том, что девка оказалась непростая. Она была жрицей какой-то местной богини и то ли очень преуспела в искусстве любви, то ли опоила Адриана какой-то гадостью, только по возвращении в Рим племянник императора и смотреть ни на кого не захотел. Даже на законную жену Сабину, а она, как ни крути, родственница Траяна. Понятно, императрица рассердилась, попыталась притушить скандал. Приказала мне позвать Адриана и отчитала его так, что тот неделю из дворца носа не высовывал. «Порви, – приказала она, – с этой шлюхой или не миновать тебе опалы». Адриан, конечно, сник, кому охота из-за какой-то рабыни расставаться с надеждами на императорский жезл! Подарил он ей дом, дал вольную, – иди, говорит, на все четыре стороны.

– А префект? – спросил центурион.

– Что префект? – не понял квестор.

– С ним-то что случилось, когда он такой красотки лишился?

– При чем здесь префект?! – возмутился чиновник. – Я к тому рассказал эту историю, чтобы тебе, медная башка, было ясно, каков Адриан и что нас ждет, если он придет к власти.

– А что нас может ждать? – возразил один из сингуляриев. – Как возили почту, так и будем возить, а кого приставили к золоту, тот так и будет его считать. Наше дело маленькое.

– Все-таки как насчет префекта? – не унимался центурион. – А вдруг эта дикарка и ему дала отведать любовного напитка? Как же он потом жил? Свихнулся от любви, я полагаю? Или нет?

– Префект принял ее обратно, – подал голос Ларций.

Все повернулись в его сторону, глянули с любопытством.

– Деньги растратила, дом заложила, – объяснил Ларций, – потом явилась к префекту и взмолилась – пусти, мол. Знаете, у Эзопа басня про стрекозу и муравья?

– Как же, слыхали! – подтвердил центурион. – «Я все пела, я все пела, так поди же попляши».

– Точно, – кивнул Ларция. – Только в отличие от Эзопа глупый муравей пустил ее в дом. Теперь живут.

Вояка, не скрывая восторга, хлопнул себя по коленям.

– Ну и молодец! Это я понимаю! Меня однажды тоже напоили. Утром просыпаюсь, а со мной такая краля лежит.

Он задумчиво, с тоскливым выражением на лице покивал, потом натужно добавил:

– Было дело… Мать прибежала, жена, братья. Все кричат, жена заламывает руки – изверг, кого ты привел в дом?! Ты позоришь семейную постель! Пришлось расстаться, иначе бы из армии выперли. Это я очень хорошо понимаю.

Квестор, выпустивший из рук внимание слушателей, встрепенулся:

– Сравнил! Ты и племянник императора. Да его из-за этой шлюхи власти над всем миром могли лишить!..

– Иди ты!.. – внезапно обозлился центурион. – А меня вот этих фалер, – он указал на наградные медали, нашитые на кожаный панцирь. – И что?!

* * *

В ту ночь Лонг так и не смог заснуть.

Прикидывал так и этак.

О плебс, зловонный твой язык!.. Чего только об Адриане не болтают! Спит с императрицей, с императорской племянницей, с любимчиками императора! Всех, видите ли, окрутил, всех заставил предаваться разврату!

Вспомнился Адриан.

Ларций, в отличие от старшего квестора, никогда не был близок с императорским племянником. Наоборот, тот откровенно раздражал его. В своем отношении к «молокососу» и «щенку», как называли его окружавшие императора закаленные в боях военачальники, Ларций был неодинок. В первые годы царствования Траяна высшие офицеры и сановники, исключая Аттиана, откровенно третировали молокососа. Императору было не по душе увлечение воспитанника всем греческим, его военачальники открыто смеялись над такой странной для римлянина привязанностью. Личный архитектор императора Аполлодор высмеивал претензии Адриана в области архитектуры. Его намерение построить в Риме какое-нибудь дерзкое до оторопи, незабываемо-эпохальное сооружение ничего, кроме язвительной оценки и желчных замечаний, у императорского архитектора не вызвало. Философу и ритору Диону Златоусту претили его стихи на греческом, претенциозные по форме и «приземленные» (как выражался философ) по смыслу. Отцов-сенаторов настораживало увлечение императорского воспитанника игрой на цитре и рисованием. Старый Фронтин по этому поводу обмолвился – Нерон тоже начинал с рисования…

Окружение императора особенно возмущали рассуждения Адриана о безусловном предпочтении мира перед войной. Его утверждение, что любая война кончается миром и естественное право должно основываться на силе закона, а не кулака, было тут же доведено до сведения цезаря и вызвало резкую отповедь императора. Траян заявил племяннику, что все они – поклонники мира, но мира на римских условиях. В этом и состоит естественное право, потому что естественное право Децебала и даков заключается в том, чтобы принудить Рим принять их условия. То же касается и Парфии, и вообще всего на свете.

Изредка дядя, доведенный до бешенства выходками племянника, позволял себе выразиться об Адриане как о «конченом человеке». Успокоившись, менял гнев на милость и в ответ на упреки недоброжелателей Адриана, требовавших его отставки и ссылки, отвечал: «Парень неплохо проявил себя как трибун легиона и вообще он добрый малый». Недоброжелатели доказывали императору, что тот неверно оценивает Публия Адриана. Молокосос не так прост, он дерзок и своеволен. Доброжелатели, среди которых самой доброжелательной и активной была Помпея Плотина, убеждали Траяна взглянуть на племянника непредвзято, с государственных позиций.

Ее усилия не пропали даром. С годами Адриан укрепился как в постыдных для римской чести утверждениях, так и в устройстве государственных дел, которые многие в Риме считали не более чем «делишками» рвущегося к трону претендента.

…Как-то Адриан доверительно признался Ларцию, что очень жалеет, что Волусия, прежняя жена Лонга, досталась префекту. «Грубому солдафону», – уточнил префект. «Это ты сказал», – парировал Адриан.

…А вот до Зии императорский родственничек сумел-таки добраться.

Адриан был среднего роста, строен и мог бы быть приятен на вид, если бы не крупные оспины, уродовавшие нижнюю часть лица. Он прикрывал их небольшой курчавой бородкой. Глаза приятные, серовато-зеленые, в то же время взгляд отличался некоторой напряженностью, словно Публий постоянно ожидал насмешек и пренебрежения. Когда такое случалось, он щурился, краснел и впадал в наглость, а нередко и в хамство. Физически он был силен не менее дяди. В первые дни их знакомства Ларций в присутствии Адриана обычно сразу терялся. Публий имел глупую и бездарную привычку засыпать собеседника нелепыми вопросами и, если тот мешкал с ответами, самому отвечать на них. Его манера вести беседу подавляла, он порой интересовался тем, о чем собеседник не имел никакого представления или хотел вовсе забыть и не вспоминать. Публий, очевидно, считал себя вправе ставить человека в тупик. А то еще хуже – сам начинал признаваться в таких пороках, которые нормальные люди старались упрятать подальше. Его искренность и доверительность порой напоминала игру. Принимая во внимание величину его фигуры и крепость мышц, он был похож на тигра, прятавшегося в засаде.

В любом случае во время сарматской кампании Адриан сумел удивить Ларция продуманностью и основательностью действий, в чем, несомненно, сказалась выучка дяди, но главное, воспитанник цезаря сумел заслужить уважение в войсках. Причем не в каких-либо нанятых на собственные деньги, а в самых боеспособных легионах, которых Траян бросил против сарматов, нагло потребовавших вернуть земли, которые римляне захватили у Децебала. Собственно, право было на стороне варваров, однако сам тон, угрозы, которые они позволили себе в адрес Рима, вынудили Траяна дать им «хорошую взбучку».

Адриан быстро и уверенно справился с этой задачей, однако в узком кругу, куда во время похода был вовлечен и Ларций, он не скрывал, что предпочел бы решить спор с сарматами миром, тем более что их требования справедливы. Эти земли принадлежали сарматам до войны с Дакией. Потом Децебал захватил их, римляне изгнали даков, но земли не вернули, вот кочевники и решились бросить вызов Риму.

Только Лонг не побоялся вслух высказать сомнения в «справедливости» требований варваров. Префект заявил, что обоснованность претензий, которые выдвигают Риму, может определяться только в Риме. Адриан не стал вступать в дискуссию по такому, как он сказал, «малозначащему» поводу. Беда случилась уже после победы, когда на пиру, устроенном победителями, Ларций вновь сцепился с Адрианом. Скоро спор стал настолько горяч, что Ларций не удержался и напомнил, кто из них «молокосос» и «конченый человек». Адриан в свою очередь пригрозил «тупому солдафону», что тот поплатится за свои слова, высказанные в лицо главнокомандующему. Воинскую дисциплину и уважение к начальству пока никто не отменял.

На следующее утро, протрезвев, Лонг понял, что перешагнул грань, отделявшую спор от оскорбительного, то есть преступного, неуважения к командиру. Он был рад пойти на мировую. Адриан в свою очередь тоже был не прочь покончить дело миром. Условием наместник выставил продажу Зии, которая приглянулась ему еще в тот момент, когда рабыня прибыла из Сармизегетузы с известием о смерти римского наместника в Дакии Гнея Помпея Лонгина.

Ларцию очень не хотелось расставаться с этой женщиной. Это было все равно что расстаться с правой кистью и почувствовать себя совсем безруким. Рабыня, в свою очередь, усиленно изображала скорбь и пыталась успокоить «медвежонка» тем, что так распорядились боги и она готова «пострадать» за него.

После возвращения в Рим Ларций как-то встретил их на одном из гладиаторских представлений. Появиться публично с наложницей мог только Адриан, время от времени позволявший себе подобные вольности. Заметив свою бывшую рабыню, Ларций едва сумел справиться с ожогом на сердце. Обида была горяча и нестерпима. Он отодвинулся подальше в толпу и уже оттуда, укрывшись среди людей низкого звания, бросал в сторону сладкой парочки долгие укоряющие взгляды.

Адриану всегда было наплевать на мнение плебса, однако на этот раз он превзошел самого себя – его томные взоры, которыми он то и дело ласкал наложницу, могли смутить самых яростных приверженцев свободы нравов.

Их счастье было очевидным.

Зия тоже была вполне весела и довольна жизнью. Внимание черни, грубоватые возгласы, срамные приветствия, доносившиеся из рядов, занятых простолюдьем, вовсе не смущали ее – наоборот, она всеми силами пыталась показать, что имеет права на племянника императора.

Изнывавший от ревности Ларций припомнил преддверие злополучной войны, саму войну, ласковые, тем не менее чрезмерно настойчивые уговоры Адриана помочь ему в Сарматии, скандал на торжестве, и ему вдруг стало не по себе от догадки, что эта ссора вовсе не была случайной. В тот миг в цирке, в толпе восхищенных дакийской кошкой плебеев, простивших Адриану связь с такой красоткой, пренебрежение добронравием и уважительным отношением к семье, ему окончательно открылось, что молокосос намеренно спровоцировал его на оскорбительные высказывания. Обнажился весь тончайший замысел интриги, закончившийся уступкой дорогого ему создания. Обида и гнев сменились меланхолией. Выходит, Адриан не забыл, как потерпел неудачу с Волусией, и на этот раз решил, невзирая ни на что, взять реванш. Префект скрепя сердце был вынужден признать за Адрианом выдающиеся способности по части устройства личных дел и, возможно, в будущем, политических делишек.

Что ж, реванш ему удался.

Но не надолго.

Судьба скоро порадовало Ларция – она жестоко отомстила интригану. Спустя месяц после той короткой встречи Лонга пригласили к императрице. Помпея Плотина, заметно постаревшая, но по-прежнему по-коровьи добрая, с печальными умными глазами, была очень озабочена новым увлечением племянника. Она философски укорила префекта в неумении разбираться в людях, в том, что это по его вине, пусть даже и невольной, член императорской фамилии оказался втянутым в постыдную и неприемлемую связь. Ведь это Лонг привез в Рим эту дакийскую ведьму. Лонг попытался возразить, однако императрица жестом остановила его. «Привез, – добавила она, – так держи взаперти, зачем же было брать ее на войну?»

Плотина сообщила, что в разговоре Публий признался, что давно был без ума от Зии, еще с той поры, когда она только появилась в Риме. Племянник очень мечтал заполучить дакийку, но не знал, как добиться этого без публичного скандала, ведь любое предложение подобного рода Лонг с возмущением отвергнет, а в городе начнут поговаривать о безумной страсти, охватившей племянника императора. Плотина пожаловалась, что именно дакийская кошка натолкнула племянника на мысль, каким образом можно принудить Лонга расстаться с ней. Это она подсказала, что никакая, даже самая убедительная, подкрепленная огромной денежной суммой, просьба о продаже рабыни тебя не вразумила бы. Следует распалить тебя, заставить совершить вызывающий поступок, а потом помириться. Вняв совету, Адриан решил разыграть скандал.

Заметив, как вспыхнуло лицо Ларция, императрица поспешила успокоить гостя:

– Это его слова, Ларций.

– Я не о том, госпожа.

О чем, Ларций не стал уточнять. В те дни, когда он был особенно охоч до Зии, когда женщина, казалось, так и льнула к нему, она находила время устраивать тайные свидания с любовником. Эта боль обижала острее всего.

Императрица усмехнулась.

– Я знаю, о чем. Это твое наказание за то, что после смерти Волусии ты поспешил взять другую женщину. Но я о другом. Ты должен помочь мне спасти Адриана. Он совсем потерял голову из-за этой шлюхи.

Ларций в первый момент поразился тому, что Плотина, некрасивая, ничего не понимавшая в шлюхах, тем более в чувствах обиженных мужчин, женщина, вот так запросто попросила у него помощи. В этом было что-то оскорбительное, хотя было ясно, что она вовсе не хотела обидеть старого друга и просила помощь по праву покровительницы семьи Лонгов, по праву императрицы, и это право никем не могло быть оспорено. Но и соглашаться – даже не догадываясь, какую помощь требует от него Плотина, он был не намерен. Это уже было слишком даже для самого верного клиента. Он прямо заявил Помпее, что его пути-дорожки с Зией и Адрианом разошлись и вряд ли когда сойдутся.

– Ох, не загадывай, – предупредила Плотина и, отщипнув крупную виноградину от зрелой, гигантских размеров кисти, сунула ее в рот, пожевала и доброжелательно улыбнулась префекту.

Он вспомнил о ее словах, когда спустя месяц Зия явилась ночью к нему в дом. После расставания с любовником житье-бытье Зии никак не нельзя было назвать добродетельным. Адриан дал ей вольную, подарил дом на Авентинском холме, щедро наградил, и Зия разгулялась.

Веселилась от души.

Охотников до нее было множество, причем из самых высоких сфер, однако она вдруг стала очень разборчивой и не спешила найти нового покровителя. Причина подобной строптивости выяснилась очень скоро. По Риму побежали слухи, будто Адриан время от времени позволяет себе навещать бывшую наложницу. Плебс жадно подбирал эти сплетни. Начальник личной канцелярии Траяна, Ликорма, навестил вольноотпущенницу и предупредил, чтобы Зия вела себя скромнее. Лучше всего, если она навсегда покинет столицу и перестанет мозолить глаза высокопоставленным особам.

Тогда она и постучалась в дом Лонгов. Приползла, как побитая сучка, как нагулявшаяся стрекоза с обмякшими крылышками – вся в слезах, жалкая, брошенная. Ларций принял ее сурово. Молча выслушал объяснения, рыданья, мольбы, спокойно наблюдал ее слезы – море слез! Адриана принудили расстаться с ней, и она не жалеет. За эти месяцы она убедилась, что без Ларция, «моего медвежонка», она жить не может.

– Ты его тоже называла «медвежонком»? – поинтересовался прежний хозяин.

Зия страстно начала доказывать, что у нее и в мыслях не было называть Публия подобным образом.

«Поди проверь», – усмехнулся про себя Ларций. Он смело спросил себя, зачем она пришла в его дом? Обжигающе повеяло ледяной ясностью – эта женщина явилась вовсе не из любви к бывшему хозяину! Она решила с его помощью спастись от грозящего наказания. Хотя, кто знает, может, в сердце варварки и осталось что-то теплое от прежней близости?

Может, не такая она последняя сучка?

Каждый устраивается в Риме как может.

Например, тот же Лупа, так близко подружившийся с Адрианом. Вспомнилась просьба императрицы. Возможно, Ликорма посоветовал Зие прибегнуть к помощи Лонга, поискать у него убежище?

Ларций усмехнулся – это вряд ли. Зачем это Ликорме? Зачем это Траяну? Зачем этой беспутной советчики? Она сама найдет выход из любого, самого безнадежного положения. И для императорской семьи это был наилучший выход. Прими ее Ларций – и не надо принимать никаких государственных мер в отношении возомнившей о себе невесть что распутницы. Все решилось бы тихо, мирно, по-семейному. В то же время Зия более никогда не увиделась бы с Адрианом.

И волки сыты, и овцы целы.

Ловко.

Стало грустно.

Он надменно выслушал дакийку. Затем молча повернулся и направился в глубь дома. Миновал внутренний дворик-атриум, двинулся на свою половину. Зия, с головой накрывшись краем столы, спрятав лицо, семенила за ним. Когда Ларций, ни слова не говоря, улегся в кровать, она тут же вползла на ложе. С той же надменностью Ларций полюбил ее. Несчетное количество раз. Под утро спросил себя – какой смысл спорить с высшими силами?! Это пустое. На том и смирился.

Теперь на корабле, оставшись один на палубе, заглядывая на сочные обильные звезды, с той же обжигающей, ледяной ясностью осознал – если Адриан доберется до власти, эта история вполне может выйти ему боком. Он злопамятен, жесток, его поступки непредсказуемы.

Ларций почувствовал ужас, вообразив, что не корабль, а он сам бредет по этой безмерной, темной, невнятно шевелившейся глади.

Куда идет? В чьи лапы стремится?..