Читать книгу Кортес - Михаил Ишков - Страница 6

Шутка удалась на славу.

…Индейские вожди долго торговались по поводу каждой курицы, которых они были обязаны доставить в лагерь. Спорили из-за каждой лепешки… Дон Эрнандо совершенно вышел из себя и, пригласив гостей выйти из шатра, указал на заряженное орудие, затем, ткнув пальцем в подводимого издали коня музыканта Ортиса, решительно заявил, что, если они не найдут общего языка, то он не сможет удержать этих страшных, находящихся у него в услужение чудовищ. Ваши боги жаждут крови, сказал Кортес, эти существа тоже питаются ею. Они дики и необузданны, и если мы не договоримся, могут впасть в безумство. Тогда, предупредил Кортес, держитесь…

В этот момент пушка выстрелила, а жеребец, которого вели мимо кустов, где была спрятана кобыла Седеньо, впал в любовный раж, встал на дыбы и заржал так пронзительно, что касики в страхе поприседали.

Дальше все пошло как по маслу.

* * *

…Дон Эрнандо лежал под балдахином, изучал резьбу на деревянных столбах из красного дерева – сон не брал его. Да и как заснешь, если память вновь оказалась во власти тех самых радостных, неповторимых, наполненных бесшабашной, без тени сомнений, удалью, дней, которые выпали ему в самом начале похода. Он даже явственно ощутил запах джунглей, к которому ощутимо примешивался трупный дух. Помнил аромат первой индейской красавицы, которую выбрал среди двадцати невольниц – местные вожди привели их в лагерь в дар «большому вождю, пришедшему из-за моря». Как оказалось, он ошибся и пренебрег той, с которой потом надолго связал свою жизнь, которой, если признаться, был во многом обязан своими победами.

Он сразу приметил ее в толпе перепуганных женщин, кучкой сидевших возле его шатра. Сразу, в общем-то, не понял, зачем индейские касики для проведения таких важных переговоров захватили с собой столько женщин. Ах, это подарок… Дон Эрнандо на мгновение прикинул – может, лучше отказаться от подобных щедрот? Что это за войско, в котором офицеры таскают за собой баб, потом опомнился – так было и так будет. Стоит ему только заикнуться о неприятии такого щедрого дара, офицеры никогда не простят ему подобный поступок. По крайней мере, Альварадо возненавидит его до конца жизни. Индейцы, возможно, тоже.

Он сразу поймал на себе ее взгляд – она глядела на него дерзко. Очень красивая, верхняя губка чуть вздернута, глаза черные, с едва заметной раскосинкой, отчего она казалась особенно желанной – этакая томная, жаждущая ласк красавица. Но главное, чем поразила его эта черноволосая высокая женщина – при приближении испанцев она единственная встала – так это удивительной, девичьей свежестью. Где она копилась, эта чистота и манящая страстность, он не мог сказать. То ли в припухлых, как у ребенка, губках, то ли приманивала тонкостью стана, то ли прерывистое дыхание выдавало ее. В первое мгновение дон Эрнандо обомлел, однако виду не показал, осадил себя. Присмотревшись, убедился, что эта женщина видала виды. Тем более из рабынь… А вот Пуэртокаррера, с которым он осматривал пленниц, не удержался и ахнул. Затрепетал даже… Вымолвил: «Hermosa como diosa!»[18] Вот и хорошо, скорбно решил капитан-генерал, пусть полакомится… Мне в ту пору надобно было держать себя в узде.

Никогда – ни раньше, ни позже – он не ощущал такой полноты жизни, какую испытывал в ту пору. Все тогда было в охотку – и радость, и горе, и страх, и надежды. И эту женщину отдал легко, разве что тайно немного взгрустнул. Вскоре груда дел совсем заслонили образ этой Малинче, как ее называли местные. Ох, грехи мои тяжкие, уж сколько лет прошло, а он до сих так и не научился выговаривать эти странные ацтекские имена!.. Крестили ее Мариной. В дальнейшем им доводилось встречаться только во время переговоров, когда он пользовался ее услугами в качестве переводчицы… До того самого дня, когда, индейская женщина, ловко обманув часовых, пробралась в его шатер и призналась, что хранит великую тайну, но откроет ее только наедине и ночью. И чтобы Алонсо ни о чем не знал.

Кто бы мог предположить, что ее тайна оказалась ответом на все те тайны, что обступали его, дона Эрнандо, в чужом краю!..

Кто смеет утверждать, что у прославившихся – исторических! – людей не может быть друзей, что они всегда готовы пожертвовать любовью, дружбой, любой другой человеческой привязанностью ради достижения великой цели. Как утверждает мой духовник и летописец Гомара, это им даже ставится в заслугу, однако никто не желает понять, что такое, если и случается, то никак не по вине знаменитого человека. Исключительно в силу обстоятельств, когда приходится жертвовать не только друзьями, но собственной жизнью или – что еще страшнее – душевным спокойствием. А то и спасением души!.. Слава богу, я не могу упрекнуть себя в подобной измене, и даже если мне приходилось поступать вопреки велениям сердца, то в подобных случаях я всегда соизмерял средство и цель. Более того, испрашивал разрешения у Господа… Только когда в душе рождалась совершенная уверенность, что сумею исхлопотать у небесной силы отпущение грехов, я решался преступить человеческие законы.

От любви тоже не отрекаюсь… Но у нас с Мариной был скорее союз, чем бурная, неутолимая страсть. Мог ли я в ту пору позволить себе что-либо другое? Эта женщина обустроила мой быт, слуги у нее ходили по струнке, но если признаться честно, я до сих пор вспоминаю нашу связь с каким-то послеощущением ужаса, тайного, неизъяснимого. Нет, она была верна мне, я был ее единственной защитой в том бурном водовороте, который так стремительно закружил нас, но всякий раз, выслушивая в постели новости из ее уст, я тщательно взвешивал каждое слово, процеживал его через долгие размышления, прикидывал, что же именно хотела сказать эта женщина, на что намекала. Это было утомительное занятие, но иначе поступить я просто не мог. Если откровенно, тогда слушайте – конечно, Гомаре я об этом и не заикнусь! – в области политической игры Диего Веласкес в сравнении со мной был не более чем котенок. Вот примерно в такой же пропорции по части махинаций и интриг соотносились я и Малинче. Здесь в Испании об этом мало кому известно – разве что ветеранам, да все они сидят по своим имениям в колониях, как, например, Берналь Диас. Возможно, Монтехо догадывался об этом. Этот так называемый покоритель Юкатана оказался не так прост, как я полагал, и сумел выторговать у короля патент на завоевание этих паршивых джунглей. Просто из-под носа эти земли увел!

О чем это я? Ах да, о Марине! О красавице с глазами лани, храбростью и жестокостью ягуара и умом древнегреческого мудреца. Ее сердце буквально извергало коварство. Долго я не мог понять, почему туземцы обращались ко мне исключительно «Малинцин». Оказывается, это переводится, как «господин или хозяин Малинче». Ничего с ними нельзя было поделать! Мое родовое имя для них ничего не значило! Вот «владелец рабыни Малинче» – это другое дело. Говорят, у французов есть поговорка – ищите женщину. Это несерьезно – по-моему, по большей части женщины управляют миром! Ну, хватит об этом!.. Я ее надежно пристроил, она получила патент на дворянское звание, сын наш в чести, он – commendator ордена Святого Иакова[19] и в настоящее время является губернатором города Веракрус. Дочери от других туземных жен тоже хорошо пристроены, все вышли замуж за приличных людей…

Вот каверза судьбы – брак моей старшей законной дочери с доном Альво Пересом Осорио, сыном маркиза д’Асторга, так и не состоялся, хотя я давал в приданое сто тысяч дукатов и множество других драгоценностей. Мне отказали! Обидно!.. Постыдно!.. Королевский двор – это сборище пауков, мерзких интриганов… Эрнандо, не выражайся красиво, постарайся заснуть. Пусть мне приснится океан, пологий берег, поросший мангром, холмистая равнина, устремляющаяся на запад. Паруса кораблей с огромными крестами… Наконец тот день, когда мы впервые увидали снеговую вершину Орисабы, открывшуюся нам с утра. Это было замечательное зрелище! Пуэртокаррера, купающийся в страсти, пропел тогда старинную рыцарскую балладу о подвигах Роланда. Там были строки: «Вот она, богатая страна…» Помнится, я ответил в том смысле, что если Всевышний наделит нас счастьем, которым одарил Роланда, то с вашей – обратился я к Алонсо – и других рыцарей помощью не миновать нам словить птицу-удачу. Я объяснил Алонсо, что все наше предприятие держится на случае, поэтому мы обязаны быть предусмотрительны во всем. Чтобы стать непревзойденными умельцами в ремесле авантюреро, надо всегда оказываться прозорливее соперника. Знать его досконально… Как раз этого мне тогда не хватало.

В ту пору я даже предположить не мог, какая чудовищная сила вот уже два столетия копилась на этих берегах. В чьи руки она попала… Судя по жесточайшему упорству, какое проявили в устье Табаско местные вожди, впереди нас ожидали куда более серьезные испытания. Меня не обманули их уклончивые ссылки на неведомых «соседей», которые осыпали их градом насмешек. Скорее всего угрозы тоже были… Что же это за «сосед», который заставил их вывести в поле все, что у них было под рукой, биться не на жизнь, а насмерть? Почему такой страх перед горсткой неведомых пришельцев, всего-навсего попросивших разрешения наполнить бочки питьевой водой? Встреча Грихальвы, дары, поднесенные ему, доказывали, что это были мирные, готовые торговать индейцы. Откуда же тогда такая ярость, которую они выказали при появлении наших кораблей?

В ясный день мы брели вслепую. Вершина Орисабы, гигантским шлемом возвышавшаяся над неровной стеной гор, неотрывно напоминала, что ждет нас на западе. Все, что я мог – это подыскать подходящую бухту, в которой можно будет надежно схоронить корабли и в случае удачи в первых сражениях попытаться заложить надежный форпост. Опираясь на него, мы смогли бы начать постепенное продвижение в глубь этой необъятной земли, так мало похожей на те Индии, о которых мечтал Кристобаль Колон.

Этот план был всем хорош, кроме одного незначительного обстоятельства – он был невыполним. Стоило мне хотя бы на короткое время выпустить инициативу из рук, Диего Веласкес тут же сместил бы меня. У него были длинные руки, в моем войске находилось немало его тайных сторонников. Кроме того, ничто так не способствует разложению солдат, как вынужденное бездействие и отсутствие реальной добычи, которую можно было бы пощупать руками. Кто бы мог подумать, что черноволосая красивая женщина, переводившая вместе с Агиляром речи, которыми мы обменялись с местными касиками, – знает ответы на большинство из этих вопросов. Она так и заявила в ту ночь, когда проскользнула ко мне в палатку. Пуэртокаррера в те дни в составе экспедиции Альварадо был послан на поиски съестного. «Прими меня к себе, – сказала она, – и я научу тебя, как победить Мотекухсому. Ни больше, ни меньше!..» В ту пору, в середине лета я находился в безвыходном положении – как говорится, на краю гибели, поэтому даже не улыбнулся, не выказал неудовольствия подобной неучтивостью, только спросил – соображает ли она, что говорит? Она промолчала. Она ждала ответа. Что-то смутное, непрошеное бродило у меня в голове в тот момент – как она за такой короткий срок сумела научиться объясняться на кастильском? Смел, если отважилась явиться ко мне в ночное время… Часовые вполне могли пристрелить ее. Кстати, их следует обязательно наказать за халатность!.. Вот какие мысли в первые минуты встречи донимали меня. И еще – я уже тогда страстно возжелал ее. Как раз с этим желанием мне было справиться довольно легко, ибо в ту пору я наложил на себя трудный подвиг умеренности. Потом прикинул – она рискует жизнью, это придает ее словам правдивость. Я не стал касаться вопроса, как поступит с ней Алонсо, когда узнает о таком вызывающем визите. Я даже не упомянул о том, что в этом случае я потеряю друга и приобрету могущественного врага, ведь синьор Пуэртокаррера, этот восторженный, взрослеющий на глазах, чернявый до неприличия юнец являлся племянником графа Медельина, весьма влиятельного при испанском дворе. В его владениях мой отец Мартин де Кортес Монрой имел поместье. Я словом не обмолвился о назревающем среди моих людей бунте, удайся который, и ее жертва сразу оказалась бы напрасной, потому что среди окружавших меня господ офицеров я не видел никого, кто был способен заменить меня на посту капитан-генерала. Разве что Монтехо… Опять этот Монтехо!

Я спросил, что она имеет сообщить мне.

Она ответила, что ее слова исцеляющим снадобьем лягут на те тревоги, которые жгли меня изнутри. Она знает, кто такие ацтеки. Она знает, кто такой Мотекухсома. Она знает, почему он не присылает армию, чтобы сбросить вас в море.

– Я знаю, – добавила она, – в какой стороне лежит Теночтитлан, и как туда добраться. Я знаю, где спрятано сердце Теночтитлана и сколько нужно стрел, чтобы поразить дикого кота, гремучую змею и могучего орла, которые охраняют его.

Тут она сделала паузу и, прижав левую руку к груди – маленькой, но острой и вызывающей прилив страсти, с сосками, глядящими в разные стороны, – добавила что-то по-своему, на языке науа… Клянусь Господом, словно обет давала!.. Потом перевела:

– Я знаю, – заявила эта женщина, – чего больше всего на свете боится Мотекухсома.

– Чего же? – спросил я.

– Прими меня к себе, – повторила она свою просьбу.

Нежный аромат цветущей розы исходил от нее, волосы были заплетены в косы и заколоты на затылке, сбоку был воткнут напоминающий об утренней заре цветок…

– Я не могу ссориться с Алонсо, – признался я.

– Не ссорься, – ответила Малинче, – отошли его за море с дарами, который прислал тебе Мотекухсома.

– Хороший совет, – кивнул я, – об этом стоит подумать».

– Подумай и возьми меня к себе, – сказала она и выскользнула из палатки.

Тут меня словно кольнуло, я поспешил следом, чтобы, не дай бог, часовой не пальнул в нее, в эту птицу, совершающую свой полет по ночам. И наказывать их нельзя – пусть эта встреча останется тайной. Успел вовремя, часовой уже совсем было всполошился, заслышав шорох. Я отвлек его внимание…

Потом полночи не спал, отправился проверять посты. Возле одной из палаток задержался, невольно прислушался к разговору этого юнца Андреса и обстоятельного Берналя. Рассуждали они о богатстве…

Сначала, как водится, перемыли косточки офицерам, нашему королевскому нотариусу, Диего де Годою, который, оказывается, «жрать горазд». Обсудили местоположение лагеря – местность нездоровая, вокруг болота, дышать тяжело. В полдень по прибрежным дюнам ходить невозможно – ноги испечешь. Затем перешли к обсуждению даров, которые доставили в лагерь посланцы местного «императора», как называли Мотекухсому солдаты… Если таковы дары, сколько же золота у него в подвалах хранится? Сошлись на том, что очень много – не пересчитать, ни взвесить, на что молоденький Андрес мечтательно заметил, что им бы только добраться до него, а уж они, испанцы, пересчитают.

– Получу свою долю, куплю каравеллу, займусь извозом. Как Седеньо, у которого кобыла на загляденье. Выгодное это дельце – товары по островам развозить.

– Да, – согласился Берналь Диас, – лошадь у него хорошая. Только таскаться по морям – рискованное дело. Лучше получить землю, прикупить индейцев… Седеньо – везунчик, к его рукам всякая монета липнет. Считай, он самый богатый среди нас – у него корабль, лошадь, даже негр есть. Кобыла – целое состояние, да и негры на Кубе в большой цене. Эти не то, что индейцы – работники что надо. На них воду можно возить…

– Да, – воодушевленно откликнулся Андрес. – Неграми торговать – выгодное дельце…

Помнится, в ту ночь я решил, что на Берналя Диаса можно положиться, однако эти события – визит Марины, разговор часовых – случились позже, а в тот день, 21 апреля, в Великий Четверг, ввиду пологого песчаного берега, открывшегося нам напротив острова Сан-Хуан-Улоа, в тот самый момент, когда я приказал бросать якоря, самым захватывающим событием были две пироги, направившиеся к нам со стороны берега.

Уже по поведению посланцев – их благородной осанке, невозмутимому выражению лиц, по особой, присущей только вельможам лукавой вежливости – я догадался, они те, кого мы ищем. Они были цивилизованы — этим все сказано. Самый важный и пышно разодетый из них первым делом, без всякой опаски, поинтересовался, кто из нас tlacatecutli, то есть «верховный вождь»? Я шагнул вперед, легким кивком приветствовал их – в этот момент и нашелся ответ на смутное беспокойство, на некоторую неясность, которое вызвало у меня слово «цивилизованы». Что бы оно значило? Как объяснить то неясное ощущение чего-то знакомого, много раз виданного, которое я ощутил при встрече с посланцами Мотекухсомы? А вот как – они являлись чиновниками! От них буквально разило запахом канцелярских крыс. Значит, у местного «тлакатекутли» есть свой круг исполнителей, должностных лиц, чернильных душ, которые верой и правдой служат ему за вознаграждение, а не только по традиции, по праву рождения или во имя долга.

Вели они себя как ровня. Я сразу решил – пусть так и будет! Посланцы заявили, что прибыли от повелителя и владетеля благодатной страны Анауак и множества других земель и краев, великого и могучего Мотекухсомы. (Именно так звали его – я выучил это имя по буквам, так как недостойно искажать имя императора. Это потом наши ребята, а также королевские писцы переделали его имя сначала в Мотекусуму, потом в Монтесуму.) Беседа, началась с вопроса, кто мы, откуда прибыли к границам могущественной державы «Астека», потом, не дожидаясь ответа, спросили, есть ли у нас в чем-либо нужда? Они готовы в меру своих сил восполнить то, в чем мы испытываем недостаток.

И правда, на следующий день на берег пришли множество индейцев, которые доставили съестные припасы. То-то мы попировали после долгого плавания!.. Особенно вкусны были сливы – я таких дотоле никогда не едал. К тому времени мы уже успели выгрузить артиллерию и установить орудия на позиции. Возвели также алтарь, где отцы Хуан Диас и Ольмедо отслужили мессу. Понастроили бараков из ветвей и пальмовых листьев, в которых можно было укрыться от жары. Место с первого взгляда мне не понравилось – климат был нездоровый, но прельщала своими удобствами бухта и открытость пространств. Все проходы между тинистыми болотами можно было перекрыть артиллерийским огнем.

На Пасху… Верно ли я называю дату? Не ошибся ли?.. Пусть Гомара сверится с записями. Кажется, в последнее воскресение апреля, в святой день, явился к нам в лагерь местный, как объяснила нам Марина, губернатор ацтеков Теутлиле. Этого принесли в паланкине. Был он в коротком плаще, застегнутом на одном плече – в застежке посверкивал крупный изумруд. Грудь обнажена, на ней висело золотое ожерелье. На голове убор из роскошных птичьих перьев, необыкновенно мягких и пышных…

После обмена приветствиями я объяснил, что мы – христиане, подданные величайшего монарха в мире. По его велению мы явились в этот край, о котором наш государь так много слышал. Посему он желает подружиться с Мотекухсомой. Вот зачем мы здесь. Я, дон Эрнандо Кортес, имею сообщить великому повелителю, тлакатекутли Мотекухсоме многое, что ему понравится. Но для этого ему мне надо знать, где проживает ваш господин, чтобы лично приветствовать его и передать послание от своего государя.

Ответил Теутлиле довольно высокомерно.

– Ты только что прибыл в нашу страну и правильнее было бы не требовать встречи с нашим повелителем, а рассказать о себе и принять подарки. Затем ты можешь передать мне свои пожелания. Лицезреть наше солнце, могучего вождя Мотекухсому – великая честь, и за несколько дней ее трудно заслужить, – он сделал паузу, потом добавил: Называй нашего вождя «тлатоани», что значит «говорящий от имени племени». Такова его воля!

Увидев разложенные перед нами подарки, глаза у Альварадо разгорелись. У других офицеров тоже, мерзавец Охеда даже сглотнул слюну. Золотые вещи были массивны, отлиты из металла высокой пробы. Кроме того, невольники положили к нашим ногам двадцать штук белоснежной бумазеи, плащи из очаровательных птичьих перьев. Теутлиле еще указал, что распорядился снабдить нас съестными припасами.

Мы же, со своей стороны, передали в дар местному владыке прекрасный стеклянный, граненый, украшенный самоцветами кубок флорентийской работы, парадное кресло (правда, с немного ободранными ножками), несколько кусков маркезита[20], завернутых в надушенные платки, нитку стеклянных бриллиантов, кармазинную шапку с золотой медалью, на которой был изображен святой Георгий, поражающий змея.

По поводу кресла я, кажется, заметил, что владетельный сеньор Мотекухсома пусть воссядет на него во время нашей встречи. Желательно, чтобы она состоялась пораньше… Да, именно так я и выразился – Гомара, если надо будет, добавит что-нибудь историческое…

В этот момент мое внимание привлек Сандоваль, указавший на многочисленных рисовальщиков, которые буквально заполонили наш стан. Они срисовывали все, что попадалось им на глаза – меня, моих офицеров, солдат, лошадей, донью Марину и Агиляра, наших собак, орудия, ядра, оружие, корабли в бухте… И так ловко у них это получалось! Сходство было удивительным…

Нам нечего было скрывать, мы пришли с миром… Хорошая фраза, надо запомнить… Мы пришли с миром, в поисках золота. Все наши солдаты давным-давно были пересчитаны. Корабли тоже… Однако просто так отпускать послов я не хотел и по приказу орудия на позициях дали залп, конница налетела на ацтеков. Всадники замахали мечами – те едва на песок на попадали, а Теутлиле побледнел так, как может побледнеть смуглый, обожженный на солнце эстремадурский пастух при виде чуда. Теутлиле стал белее рыжих немцев… Это было впечатляющее представление. Потом перед ним промаршировало две роты. Посол, придя в себя, равнодушно наблюдал за строевыми эволюциями, пока его внимание не привлек один из наших солдат, шагающий в позолоченной испанской каске. По его просьбе я подозвал солдата, велел снять каску и дать индейцу полюбоваться на эту невидаль. Марина объяснила, что подобный шлем очень похож на боевой убор их бога войны Huitzilopuchtli. Агиляр с помощью Марины и Берналя Диаса записали имя этого идола, потом только я смог выговорить его. Он назывался Уицилопочтли.

– В таком случае, – сказал я, – если этот боевой шлем пришелся вам по душе, я передаю его вам в надежде, что он вернется к нам полный золотого песка.

К моему удивлению, Теутлиле появился с ответом уже через неделю. Как объяснила Марина, в этом не было ничего странного – особые гонцы доставляют свежую морскую рыбу к столу Мотекухсомы за полтора дня.

Дары, присланные тлатоани Анауака, поражали воображение. Онемели все – от капитан-генерала до старика-инвалида Хуана Торреса. Моряки посыпались с кораблей в лодки и те, словно птицы, ломая накатывающиеся на пляж волны, помчались к берегу. Потрясение было так велико, что шумная вдали, крикливая толпа, собравшись у разложенных даров, вмиг онемела. Теутлиле едва смог скрыть насмешливую улыбку, потом коснулся ладонями песка, приложив их ко лбу и объявил, что его государь и повелитель Мотекухсома доволен подарками, посланными ему его могучим братом, который проживает за морем и рад был бы повидаться с таким его благородным военачальником, каким является Малинцин, однако нехватка времени и государственные дела не позволяют ему лично встретиться со мной.

Я, со своей стороны, сумев скрыть неподдельную радость при виде столь щедрых даров, ответил в том смысле, что мой монарх будет гневаться, если, пройдя из дальних стран столько морей ради одной заботы, познакомиться с благородным Мотекухсомой, мне не будет позволено лично увидеться с ним и передать ему королевское послание. Теутлиле ответил, что готов передать послание могущественного государя «из-за моря», однако я возразил и прибавил, что обязан сделать это только при личном свидании.

Между тем мои люди не сводили глаз с присланных сокровищ. Прежде всего, впечатляло своими размерами огромное, с тележное колесо, блюдо из золота. На нем было изображено солнце, рассылающее свои лучи по всему белу свету, и в промежутках между лучами сплошь шли искусно отлитые картинки. Весом это блюдо потянуло на двадцать тысяч золотых песо. Рядом лежало еще более великое и массивное блюдо из серебра с изображением луны и тоже с неисчислимым множеством великолепных рисунков. Был возвращен и солдатский шлем, доверху засыпанный золотым песком, которого оказалось на три тысячи песо. Прибавьте сюда двадцать искусно изготовленных из золота уточек, а также фигурки собак, фазанов, местных тигров, о которых рассказывала нам Марина – их называют ягуарами – обезьян. Десять ожерелий с подвесками из драгоценных камней – очень тонкой работы. Дюжина стрел и большой, тоже из золота, лук. Просто загляденье!.. Два жезла в человеческий рост, фигурки оленей, полые внутри… Наконец, головные уборы, опахала и веера из перьев чудесной птицы «кецаль». Эта царская птица – большая редкость в здешних местах. Говорят, она подобна фениксу и, сгорая в огне, тут же возрождается… Сказки, наверное… Все помню, назубок запомнил весь список… Что там список – все эти сокровища до сих пор стоят перед глазами, поблескивают в солнечном свете, блистают, слепят, возвышают… Не знаю, как еще сказать. Там еще было тридцать кип тканей из хлопка и множество других вещей.

Такие дни запоминаются на всю жизнь. Кто бы мог подумать – я выиграл! На расстоянии! Заочно!.. С кучкой недостаточно верных мне, готовых на все авантюреро!.. У меня хватило выдержки отвести взгляд в сторону и внимательно вглядеться в лица подчиненных мне людей, чтобы по выражениям их черт, по алчно блещущим глазам, по подрагиванию рук определить, кто чего стоит. На кого можно будет положиться в дальнейшем, кто способен идти дальше, вперед. Выше, черт побери!.. Нас ждало небывалое будущее. Я всматривался в их лица и старался понять, кто способен штурмовать небо. Их было немного – все старые друзья-товарищи: Пуэртокаррера, Педро де Альварадо с братьями, Кристобаль де Олид, сеньоры Авила, Хуан де Эскаланте, Франсиско де Луго…

И все равно, они видели перед собой только золото – я же редчайший, понятный только для посвященных знак судьбы, способный перевернуть судьбу. Блеск металла не ослепил, не лишил меня разума. Я не надеялся на понимание, но все же мне было захватывающе интересно – неужели никто из них не догадывался, что означала эта груда золота?

Я уловил только один осмысленный взор – вернее, прищур в тон легкой усмешке, с которой она посматривала на окружающих. Мне никогда не забыть – она тут же, как только наши взгляды встретились, опустила голову и уже искоса, нелепо вывернув шею, глянула в мою сторону. Тут же зарделась. У меня не было сомнений – она все поняла. Ей, единственной, оказался понятен тайный язык этих предметов. В молчании золота, в изгибах складок плащей из перьев, в брошенных к моим ногам жезлах, в безжизненных позах разложенных, отлитых из металла животных ясно читалось – Мотекухсома проиграл свое первое и решающее сражение. Он проявил колебание. Не меч встретил нас, но дань! Это был первый откуп, которым слабый хотел задобрить сильного. Он сам, великий, могущественный, ужасный, кичливо недоступный Мотекухсома, сам того не сознавая, признал себя слабейшей стороной. Или осознавая?.. Но этого не могло быть! Чем я и мои солдаты могли напугать его, что он даже не решился вежливо, но энергично выпроводить нас со своей земли? Вот еще одна тайна… Она змеей свернулась на этой груде золота и коварно-ласково посматривала на в мою сторону. Невольно я бросил вопрошающий взгляд в сторону Марины. Она чуть отрицательно качнула головой и вновь легкая победная усмешка тронула ее губы. Выходит, эти дары значили только то, что они значили? Но в этом случае – я знал человеческую породу – сробевший в первый момент уже никогда не сможет преодолеть пагубный страх. Нерешительность, как ржа, будет разъедать душу. За этими дарами могут последовать охлаждение, внезапная вспышка ярости, желание побряцать оружием, однако я сильно сомневался, что Мотекухсома отважится на решительный шаг. Он будет выжидать, он даст нам время. Он оставит нас в покое, ибо что нам соглядатаи – пусть смотрят, как мы будем засевать поле и ждать всходов. Более того, Теутлиле по указу «императора» оставил в нашем лагере некоего вельможу Питальпитока, в ведение которого поступило снабжение нашего лагеря продовольствием.

Мы тоже одарили великого Мотекухсому – вручили послу три рубашки голландского полотна, стеклянных бус немеряно-несчитано, всякой мелочи, цена которой на рынке в Севилье едва ли будет десять дукатов.

Вечером того же дня в собрании офицеров Педро Альварадо громогласно заявил, что хватит терять время, пора двигаться на Теночтитлан и пошуровать в кладовых у этого самого Монтесумы. Педро упорно выговаривал его имя таким странным манером. Эта идея вызывала горячий спор. Я сам после получения даров склонялся к мысли, что поход в глубь страны следует совершить как можно быстрее. Хоть завтра! Если бы я был уверен в своем войске!.. Ордас, Хуан де Леон, этот мерзавец Эскудеро принялись доказывать, что подобное решение является прямым вызовом его милости губернатору Кубы Диего Веласкесу. Как бесило меня это ежедневное, по поводу и без, когда грубоватое, когда восторженное упоминание этого имени! Я выждал, успокоился, потом обратился к стоявшей рядом Марине с вопросом – возможно ли в нынешних условиях выступить в поход на Теночтитлан. Она ответила тихо, в напряженной, мгновенно установившейся тишине. Все замерли!

– Нет, еще не пришло время сбора урожая… – и опустила голову.

Пуэртокаррера изумленно глянул на нее, потом перевел взгляд на меня…